- Позволю себе упомянуть, - продолжает Алан, - что я защищал Кассиуса и добился его оправдания. Вы и представить себе не можете, какой это был для меня удар, когда я узнал, что он порвал со своими друзьями-анархистами и сошелся с гангстерами.
- Фантастика, - говорит Элинор.
- Вот именно, что фантастика, - подтверждает Алан. - Кассиус попал в переделку и пропал из виду. Ну что ты с ним поделаешь? А недавно я узнал, что он уехал в Индию - увлекся йогой. И кстати, узнал я это от самого Кассиуса. Я стал расспрашивать, как ему жилось на Бранапутхре, и вот что он мне рассказал.
Когда Алан изображает Кассиуса, голос у него меняется, теперь это голос человека бывалого, умудренного и печального от многого знания.
- Я сидел на корточках, созерцал свой пуп, - рассказывал мне Кассиус, - как вдруг увидел его совершенно по-иному. И мне показалось, что, если повернуть его против часовой стрелки, он раскрутится.
Алан поднимает глаза, обводит взглядом слушателей, они внимают ему завороженно, но не без опаски: как знать, а вдруг это шутка. Алан уставил большой и указательный палец посреди своего объемистого живота, ноги на ковре скрестил - символически изобразил Кассиуса на корточках.
- Я набрал в грудь воздух, повернулся, и подо мной разверзлась пустота. Пуп мой начал раскручиваться. Я знал - сейчас я получу воздаяние за те три года, что я провел, созерцая свой пуп. Поэтому, - рассказывал Кассиус, - я повернулся еще раз, и пуп мой еще немного раскрутился. Я все поворачивался, поворачивался и, - Алан завертел пальцем у живота, - чуть погодя понял: повернись я еще раз - мой пуп раскрутится навечно. И вот, когда я уже был на пороге откровения, я с облегчением набрал в грудь воздух - и отпустил свой пуп на свободу.
Алан вскинул глаза на слушателей.
- И черт меня подери, - сказал Кассиус, - если моя задница, будь она неладна, не усохла.
4
Алан истощил терпение слушателей. Ничего подобного он никогда не рассказывал - история была довольно неуместная, и хотя прямо никого не задевала, тем не менее неприятная и никакого касательства к ним не имеющая. Засмеялся один Сэм - из вежливости, но как-то слишком уж озадаченно, и кроме Алана и, разумеется, Рослин, которая чувствовала свою ответственность как продюсер, все сочли, что это смех без причины. Я полагаю, все упирается в отсутствие вкуса. Скорее всего, и высот в своей профессии Алан не достиг по той же причине. У него нет чутья, а адвокату чутье так же необходимо, как актеру: оно подсказывает, чего требует момент - что поможет, а что помешает взбудоражить и вместе с тем направить в нужное русло ум и чувства. Только дурак примется рассказывать такую длинную историю, когда все ждут не дождутся фильма.
А теперь все готовятся к просмотру. Мужчины расставляют кресла вровень с диваном, устанавливают проектор, развертывают экран. Сэм управляется с пленкой, пытаясь тем временем поддерживать разговор, но никто его не слушает. До всех вдруг доходит, на что они себя обрекли. Порнографические фильмы не смотришь, расположившись в гостиной с кружкой пива в руке и приятелями по бокам. Ничего неудачнее и придумать нельзя: ни тебе в охотку посмотреть фильм в одиночестве, ни тебе обменяться впечатлениями. Втайне они испытывают такой же испуг и досаду, как бывает в ванной, когда поворачиваешь кран, готовясь принять теплый душ, а тебя окатывает ледяной водой. Вот, наверное, почему, теперь, когда фильм начался, они то и дело смеются.
Название - "Злодеяние" - прыгает на старом в полосах, дырах и пыльных складках экране. На диване мужчина и женщина, они пьют кофе. О чем-то разговаривают. Их реплики изображают титры в увитой цветами рамке, она перемежается с кадрами, где актеры пока что подносят чашку к губам, улыбаются или закуривают сигарету. Мужчину, по всей видимости, зовут Фрэнки Айделл; он разговаривает со своей женой Магнолией. Фрэнки - брюнет, жутковатый на вид; он открывает душу Магнолии, брюнетке, с которой они похожи, как две капли воды, вздевая при этом сильно насандаленные брови.
Вот что гласят титры:
Фрэнки. Она вот-вот придет.
Магнолия. На этот раз плутовке так легко не отделаться.
Фрэнки. Да, на этот раз мы хорошо подготовились. (Смотрит на часы.) Слышишь? Она стучит!
В кадре - высокая блондинка, она стучит в дверь. Блондинке, по всей видимости, за тридцать, но ее тщатся выдать за пятнадцатилетнюю, обрядив в куцее платьице и шляпку в бантиках.
Фрэнки. Элинор, войди же.
Как и следовало ожидать, зрители только что не падают от хохота. Ну и совпадение - нарочно не придумаешь. "Ах, Фрэнки, мне тебя не забыть!" - восклицает Элинор Словода, и все, кроме Рослин Спербер, смеются. Посреди общего веселья Рослин - мысли ее явно далеко - озабоченно спрашивает:
- Как вы думаете, не следует ли остановить фильм на половине, чтобы лампа не перегрелась?
Остальные гикают, хохочут до упада: так комично их замечания вплетаются в сюжет.
Фрэнки и Магнолия усаживаются по обе стороны Элинор, героини фильма. Посидев с минуту тихо, они без каких-либо предварений - довольно неуклюже - накидываются на нее. Магнолия целует ее, Фрэнки хватает за грудь.
Элинор. Как вы смеете! Прекратите!
Магнолия. Кричи, кричи, детка. Это тебе не поможет. Через наши стены звук не проходит.
Фрэнки. Мы заставим тебя слушаться.
Элинор. Это возмутительно. Я дотоле нетронута. Не прикасайтесь ко мне.
Титры гаснут. Их сменяет надпись: Но от решительной парочки не уйти. На экране постепенно проступает фигура Элинор - она в плачевном положении. Руки ее привязаны к спускающимся с потолка петлям: Фрэнки и Магнолия все более активно наскакивают на нее, она лишь извивается - а что еще ей остается? Супруги - с чувством, с толком - подвергают ее всяческим унижениям, плотоядно лапают.
Зрители перестают смеяться. Наступает молчание. Глаза безотрывно пожирают сцены, развертывающиеся на экране Сэма Словоды.
Элинор раздета. Стащив с нее - в последнюю очередь - панталончики, Фрэнк и Магнолия описывают около нее круги, скабрезно улыбаясь, корчась от похоти, - гротескная пантомима. Элинор лишается чувств. Магнолия споро освобождает ее от пут. Фрэнк несет ее бездыханное тело.
И вот уже Элинор прикручена к кровати, чета истязает ее - щекочет перьями. Тела извиваются на постели, и такие у них невообразимые позы, такие новаторские сочетания, что зрители подаются вперед: можно подумать, Сперберам, Росманам и Словодам не терпится обнять мелькающие на экране фигуры. Их руки втуне кружат у экрана, мечутся туда-сюда на белом фоне, освещенном так, что выпуклости и выемки - пальцы, тянущиеся к животу, рты к неудобопроизносимым местам, кончику соска, воронке пупка, - плывут, увеличенные до гигантских размеров, растекаются и, качаясь и дергаясь, падают, загораживая объектив.
Губы их, помимо воли, еле слышно что-то бормочут. Они раскачиваются, каждый с головой ушел в себя, для него никого не существует, кроме теней на экране, изнасилованных или насильников, - до того разыгралось воображение.
В финале фильма Элинор, невинной шлюхе, разрешают встать с кровати.
- Душки, - говорит она, - это требуется повторить.
Проектор работает вхолостую, мотор продолжает вращаться, конец ленты трепыхается - шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ.
- Сэм, да выключи же ты его, - говорит Элинор.
Но когда свет зажигается, смотреть друг на друга они не могут.
- А нельзя ли прокрутить фильм еще разок? - спрашивает кто-то.
И снова Элинор стучит в дверь, и снова ее привязывают, растлевают, насилуют и доводят до экстаза.
Но теперь они смотрят фильм вполне трезво, в комнате от их разгорячившихся тел душно, темно, темнота - своего рода бальзам для оргиастических зрелищ. В Олений парк, думает Сэм, в Олений парк Людовика ХV свозили красивейших девушек Франции, и там эти девушки для услаждения, разодетые в дивные шелка, раздушенные, в напудренных париках, с налепленными на щеки мушками, пребывали в ожидании, когда придет их черед усладить короля. Вот так Людовик разорял страну, опустошал казну, готовил потоп, а тем временем в его саду летними вечерами девы - прелестные орудия любострастия одного человека, бесстыдное воплощение власти короля - разыгрывали живые картины, изображали в лицах злодеяния того далекого века. В том веке жаждали богатства, чтобы пользоваться его плодами; в наше - рвутся к власти, чтобы заполучить еще больше власти; власть громоздит пирамиды абстракций, порождающих пушки и проволочные заграждения, эту основу основ для людей у власти, этих королей нашего века, а они на досуге всего-навсего ходят в церковь, любят, как они утверждают, исключительно своих жен и едят исключительно овощи.
Возможно ли, спрашивает себя Сэм, чтобы Росманы, Сперберы, Словоды, когда фильм кончится, все до одного разделись догола и ударились в непотребство: вон как их разобрало. Да нет, ничего такого не случится, он знает: когда проектор уберут, они примутся отпускать шуточки, поедать заготовленные Элинор закуски, накачиваться пивом, и он туда же. И шутки первым начнет отпускать он.
Сэм прав. Фильм заставил его осознать их мелкотравчатость донельзя остро. И пока они - щеки у них разгорелись, глаза чуть не выскакивают из орбит - накидываются на бутерброды с ветчиной, салями и языком, Сэм ну их поддевать.
- Рослин, - окликает он ее, - как там лампа, уже остыла или еще нет?
Рослин не отвечает: она поперхнулась пивом, лицо ее каменеет, и чтобы ее не подняли на смех, смеется первой.
- Пап, ну а нервничать-то чего? - спешит вмешаться Элинор.
Начинается обсуждение фильма. Интеллектуалы как-никак, они должны показать, что хоть и унизились до его уровня, понимают, что почем. Кто-то заговаривает об актерах, спор снова разгорается.
- Я отказываюсь понимать, - говорит Луиза, - почему, по-вашему, трудно определить, кто они. Порнографией, как правило, занимаются уголовники и проститутки.
- А вот и нет, рядовая проститутка на такое не пойдет, - не сдается Сэм. - Тут нужен особый склад личности.
- Для такого дела требуются эксгибиционисты, - говорит Элинор.
- Все упирается в экономику, - гнет свою линию Луиза.
- Интересно, что они чувствуют, эти девицы? - вопрошает Рослин. - Мне было их жаль.
- А мне хотелось бы быть оператором, - говорит Алан.
- А мне - Фрэнки, - меланхолически роняет Марвин.
Долго тянуться такой разговор не может. Шутки смолкают. Все едят. Когда же разговор снова завязывается, он переходит на другие темы. С каждым проглоченным куском возбуждение от фильма мало-помалу иссякает. Они судачат: перебирают, кто из холостяков на вчерашнем сборище за кем приударял, кто надрался, кого выворотило, кто что сморозил, кто ушел с чужой девушкой. Когда эти темы исчерпаны, кто-то упоминает пьесу, но ее никто не видел. И вот они уже заговорили о книгах, концертах, моноспектакле актера, с которым приятельствуют. Разговор, как и положено, проходит свой круг. Мужчины рассуждают о политике, женщины тем временем толкуют о модах, школах с передовыми методами обучения, обмениваются рецептами блюд. Сэму не по себе: он знает, что Элинор такое разделение рассердит, она будет обвинять мужчин в предвзятости, в глубинном презрении к женскому интеллекту.
- Но ты же присоединилась к ним, - обороняется Сэм. - Никто не заставлял тебя сидеть с ними.
- Я что, могла оставить их одних? - парирует его выпад Элинор.
- Пусть так, но почему женщины всегда сбиваются в кучку?
- А потому что мужчинам их разговоры не интересны.
Сэм вздыхает. Он говорил с подъемом, но на самом деле он заскучал. Люди они славные, приятные, думает он, но ужас до чего заурядные, и сколько же лет он провел среди таких вот людей, перебрасываясь плоскими шуточками, обмениваясь плоскими сплетнями, живя плоскими будничными интересами, в этом узком кругу, где каждый пестует другого самим фактом своего присутствия. Вот она - колыбель среднего класса, к такому выводу, как ни горько, приходит Сэм. Настроение у него испорчено. Все, что ни возьми, не дает удовлетворения.
Алан присоседился к женщинам. Он обожает потчевать друзей затейливыми блюдами своего приготовления, и сейчас он делится с Элинор рецептом оладушек с черникой. Марвин подсаживается к Сэму.
- Я вот что хотел тебе сказать, - говорит он. - История Алана мне кое о чем напомнила. На днях я встретил Джерри О’Шонесси.
- Где он сейчас?
Марвин отвечает не сразу.
- Сэм, я ошеломлен. Он на Бауэри. По всей видимости, спился.
- Он всегда был не дурак выпить, - говорит Сэм.
- Угу. - Марвин трещит костяшками пальцев. - В какое гнусное время мы живем, Сэм.
- По-видимому, такое же время переживала Россия после 1905 года, - говорит Сэм.
- Однако у нас революционной партии оно не породит.
- Нет, - говорит Сэм, - у нас оно ничего не породит.
Мысли его заняты Джерри О’Шонесси. Как он выглядел? Что говорил? Сэм расспрашивает Марвина, цокает языком: картина неутешительная. Он тоже ошеломлен. Придвигается поближе к Марвину: как-никак их многое связывает. Что ни говори, столько всего было прожито вместе. В тридцатые оба были членами Компартии, нынче обоим политика опостылела, и хотя оба все еще числят себя радикалами, прежний пыл угас, цель утеряна.
- Для меня Джерри был героем, - говорит Сэм.
- Для всех для нас, - говорит Марвин.
Легендарный Джерри О’Шонесси, думает Сэм. Партийный кумир прежних дней. Все они вышли из среднего класса, и герой из рабочих был им позарез необходим.
Должен сказать, у меня, в отличие от Сэма, Джерри О’Шонесси никогда особого восторга не вызывал. Я считал его показушником, донельзя самодовольным. Сэм же с его зажатостью, жаждой путешествий, приключений и романов не мог не преклоняться перед О’Шонесси. Во всяком случае, успехами Джерри Сэм восхищался.
Бедняга Джерри, скатился на дно - какой конец! А ведь чем только он не занимался. И охотничал на Аляске, и шоферил у гангстеров, и воевал в Иностранном легионе, и верховодил в профсоюзах. Нос перебит, подбородок в шрамах. Когда он рассказывал, как был моряком или воевал в Испании, стенографистки и швейники, радиожурналисты и актеры не у дел слушали его развесив уши, точно провозвестника новой романтики, и кровь у них кипела - так завораживали его революционные пророчества. Неслыханного обаяния человек. В ту пору его любовь к себе легко сходила за любовь к угнетенным массам.
- А я думал, он по-прежнему в партии, - говорил Сэм.
- Да нет, - говорит Марвин. - Помнится, его вышибли из партии пару лет назад. По-видимому, он тырил по мелочам партийные деньги, так, во всяком случае, говорили.
- Жаль, что он не стянул их кубышку. - В голосе Сэма горечь. - Сколько лет они его употребляли почем зря.
Марвин пожимает плечами.
- Еще надо определить, кто кого употреблял. - Усы его совсем обвисли. - Дай-ка я тебе расскажу о Сондерсоне. Вот он так и не вышел из партии. Самый передовой дантист в Нью-Йорке.
Оба смеются.
Пока Марвин повествует о Сондерсоне, мысли Сэма витают далеко. С тех пор как Сэм вышел из партии, он много чего прочел. И может много чего рассказать о концлагерях, тайной слежке, политических казнях, московских процессах, эксплуатации трудящихся в СССР, привилегиях бюрократии - все это его мучит. Из-за утраты страны, которую он никогда не видел, и неприятия страны, в которой живет, он впал в раздрай.
- Теперь видно, какой ужас эта наша партия, - вырывается у него.
Марвин кивает. Они пытаются уразуметь, почему между знакомыми им членами партии, попеременно то жалкими, то симпатичными, то неприятными людьми, мало чем от них отличающимися, и масштабной логикой истории, оборачивающейся бессчетными смертями, - такая пропасть.
- Все это шизофрения, - говорит Сэм. - Современная жизнь шизофренична.
Марвин согласен. Они не раз единодушно приходили к такому выводу и, хотя им самим наскучило их нытье, тем не менее они находят утешение в этих жалобах. Марвин спрашивает Сэма: не бросил ли он работу над романом, Сэм отвечает: "Временно". Ему не удается найти форму, объясняет он. Писать реалистический роман он не хочет: реальная жизнь уже не реалистична.
- Я сам не понимаю, в чем дело, - говорит Сэм. - Если честно, я, сдается мне, дурачу сам себя. Мне никогда не закончить роман. Я просто тешу себя мыслью, что когда-нибудь напишу что-нибудь стоящее.
И так они и сидят - в унынии дружеская поддержка необходима. Разговор иссяк. Алан и женщины тоже замолчали.
- Марвин, - спрашивает Луиза, - который час?
Все собрались уходить. И Сэму - ничего не попишешь - вместо того, чтобы подобраться к цели окольным путем, приходится идти напролом:
- Я что хотел спросить, - шепчет он Росману, - ты не против, если я задержу фильм на день-другой?
Марвин смотрит на него.
- О чем речь, Сэм, да ради Б-га. - Голос у него скорбный. - Я что, не понимаю. - И треплет Сэма по плечу в знак того, что передает ему право собственности. Они ощущают себя заговорщиками.
- Если тебе понадобится проектор… - предлагает Сэм.
- Да нет, - говорит Марвин. - Это мало что изменит.