Сколько здесь предстояло горячих дел! Он знал: работать в социалистической торговле - это совсем не то, что быть торгашом, умеющим лишь подсчитывать барыши да набивать мошну. Сейчас главная его цель - помочь людям объединиться, научить их работать сообща и вместе одолевать лишения и беды… Надо, чтобы люди не маялись, как Панг, освещавший вчера лучиной их скудный ужин… Чтобы в каждом доме появились добрые лемехи и мотыги, чтобы люди навсегда осели на хорошей земле, объединились в кооперативы и зажили сытно и изобильно. Тогда они смогут помочь освободить и Юг…
- Что должны мы делать? Уважаемые соседи! Партия нас учит…
Он и сам увлекся, рисуя перед собравшимися, каким станет Финша в недалеком будущем…
* * *
Наутро Нгиа уходил из Наданга, и Панг пошел его проводить.
- Собрание прошло с пользой, правда, товарищ Панг? - спросил Нгиа. - Постарайтесь привести побольше народу в Финша, им полезно поработать на стройке.
- По-моему, всем понравилось. Одному только вроде собрание пришлось не по душе.
- Это кому же?
- А вы не заметили случаем старика, что сидел позади всех и помалкивал, не проронив ни словечка.
- Мало ли на свете молчаливых людей?
- Не в том дело. Просто этот молчун, Нгу его звать, водит дружбу с молодчиками из Лаоса.
- Это ваша задача, Панг, вы должны открыть ему, где правда, а где ложь.
Пангу о многом хотелось расспросить Нгиа, пока он еще здесь. А то ведь и оглянуться не успеешь - уедет. Люди небось теперь зачастят к старосте со своими вопросами и недоумениями насчет бригад взаимопомощи, кооперативов и недобрых гостей из Лаоса. Да вот беда - он никак не мог вспомнить, о чем же именно должен был перво-наперво расспросить Нгиа.
Дойдя до реки, они остановились.
- Нгиа, - спросил наконец Панг, - а что Правительство далеко от нас или близко?
Нгиа, однако, понял все на свой лад, засмеялся и похлопал его по плечу:
- Наш уездный комитет, к примеру, - это Правительство, и деревенский староста - тоже Правительство, товарищ Панг!
Вот здорово! Ведь не раз в трудных спорах разгоряченный Панг и сам твердил односельчанам: "Правительство - это я и ты, и он, все мы - Правительство". И Нгиа говорит то же самое - слово в слово! Конечно же, это обрадовало Панга, но другие вопросы… Вон их еще сколько!
А Нгиа, довольный удачным своим ответом, продолжал улыбаться. И тут он вспомнил, что хотел узнать у Панга о старике, в деме которого провел ночь.
- Старик этот - шаман, - сказал Панг.
- Вот оно что! - воскликнул Нгиа. - То-то он все толковал про духов да оборотней.
Услыхав о шамане и злых духах, Панг почувствовал, как сердце его опять сжал страх - он подумал о больном сынишке.
Но Нгиа уже ушел.
Поднявшись до середины склона, он обернулся и увидел, что Панг все еще стоит внизу и глядит ему вслед, Нгиа был тронут этим молчаливым проявлением преданности.
Потом, отъехав подальше, он задумался о вчерашней беседе. Да, пока еще все его замыслы существуют лишь на словах. А он-то размечтался, считая проблемы Наданга решенными раз и навсегда… Впрочем, когда люди отсюда пойдут в Финша строить склад да поработают там вместе со всеми, это должно их приободрить.
Покидая деревушку, он вдруг почувствовал какую-то грусть - совсем как в войну, когда уходил с обжитой базы…
В полдень через Наданг прошли какие-то чужаки. Когда они исчезли, по деревне разнесся слух: "Государь мео вернулся и поднял бунт в Финша!.."
И Наданг, собравшийся было на стройку, вдруг затих. Все опять ушли в поле. Тщетно звал и уговаривал их Панг. Деревушка зарылась в густые дождевые тучи и умолкла - будто вымерла.
А Нгиа возвращался в Финша. Весь день за вершины гор цеплялись темные набухшие влагой тучи, потом оседали, изливая один за другим глухо шумевшие дожди. Человек и конь то вымокали насквозь, то обсыхали, потом опять мокли и обсыхали снова. Едва дождь унимался - вспыхивало солнце и всадника с лошадью окутывали клубы пара, густого как дым. Но Нгиа упрямо ехал вперед.
Он беспокоился: вот-вот начнутся ливни, нахлынет паводок, а запас соли для Финша на все это дождливое время так и лежит в городе на складе, дожидаясь, когда за ним пришлют вьючных лошадей. Надо срочно вывозить соль…
- Ну как, повидал Панга? - спросил председатель Тоа.
Нгиа рассказал ему про Наданг.
- Значит, этот мерзавец опять прячет у себя бандитов из Лаоса! - стал кипятиться Тоа. - Ведь я в прошлый раз выгнал его, выходит, опять вернулся? Придется снова спуститься туда и задать ему жару. Ну а старый шаман - человек безвредный. Живет себе одиноко в лесу. Он примерно раз в году ходит выжигать соду и заглядывает сюда, в Финша.
- Да нет, все в порядке, - сказал Нгиа, - вам, председатель, нет нужды спускаться туда. Вот придет народ из Наданга на стройку, тогда и поговорим с людьми, разъясним все как есть.
Оставалось еще одно дело. И Нгиа отправился к Тхао Кхаю - прямо домой.
- У старосты Панга, - сказал он, - болен сын: жесточайший понос и вдобавок еще лихорадка.
Для верности Нгиа даже сделал пометку в своем рабочем блокноте.
- Еду туда немедленно, - ответил Кхай.
Нгиа улыбнулся, видя такое усердие.
- Понятно. Как говорится, первое боевое крещение!
* * *
Тхао Кхай собирался в Наданг - к больному сыну старосты Панга, а заодно - сделать и еще кое-какие дела.
В городском отделе здравоохранения перед отъездом в Финша ему как раз поручили обследовать всю округу и объяснить населению пользу санитарии и гигиены, а он до сих пор еще не был в Наданге. И потом, надо было рассказать народу про строительство медпункта - первого в Тэйбаке.
А гигиена, лечение и профилактика болезней - все это здесь в новинку. В горах народ веками - из поколения в поколение - жил в страхе, трепеща перед шаманами, оборотнями и духами. Что ни год - едва начинали желтеть кукурузные листья, наступала пора печалей и скорби: люди болели и гибли во множестве.
Революция должна все изменить. Здесь будет свой медпункт. Кхай обойдет и обследует все деревушки - до последней, расскажет людям про медпункт, про санитарию и гигиену, научит предупреждать эпидемии. Он объявит войну болезням и суевериям.
Служба в армии, культура и наука, которую он усвоил, воспитали у Кхая новый подход к жизни - раздумчивый и осторожный, во всем он любил систему, вникал в каждую мелочь.
Кхай снял висевший на столбе кожаный ранец и проверил, не забыл ли он чего-нибудь: коробка с ампулами и шприцем, пузырек со спиртом, стетоскоп и прочие инструменты и лекарства для оказания первой помощи - все было на месте. Он переложил их поплотнее и поудобнее.
- Ты куда, сынок? - спросила Зианг Шуа.
- Да вот, иду в Наданг.
- Ой, сынок! - вскричала Зианг Шуа.
- В чем дело, мама?
- Ты, человек Правительства, и вдруг собрался в Наданг; уж не надумал ли ты примкнуть к королю?
- Я еду лечить больных.
- Люди говорят: там объявился белый олень, стало быть, государь са и мео воротился туда из Лаоса.
Кхай широко раскрыл глаза.
- Кто это вам сказал? Когда?..
Кто сказал? Она и сама не могла припомнить, от кого услыхала об этом. Воскрешенье из мертвых, явление государя, бесовские козни, насылающие на человека хворь, тяготы и муки былых времен - обо всем этом любили потолковать старики. Загадочные истории свои они рассказывали, идучи в лес или на пашню - от перевала к перевалу, - чтоб забыть боль в ногах и усталость. А ее, Зианг Шуа, годы были как раз таковы, когда с особой охотой слушают россказни про чертей да оборотней. Ясное дело, молодежь теперь, после Революции, ни о чем таком и знать не хочет. Но Зианг Шуа, сама натерпевшаяся из-за духов и бесов, отчасти верила этим историям, тревожилась и страшилась. Всякий раз, когда кто-нибудь из соседей нашептывал ей про возвращение короля да про нечистую силу, она - будто кто коснулся острием ее старых ран - замыкалась в себе и надолго умолкала.
Она не ответила сыну. Кто сказал ей об этом? Когда? Она и впрямь не упомнит, кто поведал ей, будто король воротился из Лаоса в Наданг.
- Нгиа недавно был там, - сказал Кхай, - и ничего подобного не заметил.
- Откуда партийцу об этом знать? - возразила Зианг Шуа. - Односельчане говорят только промеж себя. Ну, и нас, стариков, конечно, не опасаются. Они говорят, не надо, мол, нам от Правительства ни соли, ни керосина. У короля са и мео полным-полно керосина да соли, есть у него и самоход-автомобиль, и двенадцатиглавый самолет.
Видя, что мать снова заладила свое - про чудеса и духов, Кхай сказал твердо:
- Земляки из Наданга поднимались на днях сюда за керосином и солью. Так что вам, мама, нечего бояться.
Но Тхао Кхай ее не понял. Она, в общем, не очень-то испугалась. Просто Зианг Шуа любила сына и хотела с ним поделиться новостью, к тому же она была обеспокоена его уходом. Сейчас, сидя против него, глядя в его ясное, спокойное лицо, она ничего не боялась. Но таков уж стариковский нрав - вечно они о чем-то тревожатся и волнуются. Сколько горя и бед выпало на долю Зианг Шуа! Но несчастья не сломили ее. Зианг Шуа дождалась Революции. И сказать по правде, вера ее в Революцию давно уже пересилила страх перед королем и чинами, а заодно и перед нечистой силой.
- Да я вовсе и не боюсь, - сказала Зианг Шуа, - ничего я не боюсь. Но когда ты уходишь, сынок, на душе у меня неспокойно.
В Наданге, случалось, пошаливали бандиты из Лаоса, добиравшиеся и до Финша. Они убивали людей. И Зианг Шуа волновалась не зря.
Но Кхай словно не замечал ее волнения.
- Правительство научило меня лечить болезни. - Он хотел, чтоб мать поняла его. - И я не могу допустить, чтоб умирали люди. Ведь сынишка старосты Панга при смерти.
- У Панга болен мальчонка? - спросила она.
- Ага.
- Тогда собирайся поскорее, сынок, - сказала Зианг Шуа.
С той поры как Кхай воротился в Финша, матери и поговорить с ним толком не довелось. Дом что ни вечер был полон гостей. А днем девушки из соседних деревень - шли ли они за хворостом или на дальнюю пашню - непременно делали крюк, чтобы пройти мимо двери Зианг Шуа. Каждой хотелось словно бы ненароком заглянуть в дом пригожего парня, вернувшегося с военной службы.
Скачет ручей с камня на камень.
Чем же, о юноша, лакомилась твоя матушка,
Что ты уродился пригож лицом,
как серебряная монета?..
Зианг Шуа не могла нарадоваться на молодца-сына, приворожившего девушек со всей округи.
Кхай сказал еще несколько слов, чтоб успокоить мать, перебросил через плечо ремень винтовки, взял сбрую и вышел седлать коня. Зианг Шуа глядела ему вслед. Сердце ее тревожно сжалось, на глаза навернулись слезы.
Она мечтала: настанет день и Тхао Ниа тоже вернется домой. Он будет, подобно Кхаю, пригож лицом, словно серебряная монета. И девушки со всей округи, куда бы они ни шли, за хворостом ли или на дальнюю пашню, непременно сделают крюк и пройдут мимо ее дверей, чтобы взглянуть на него хоть краешком глаза.
VI
Над Финша светила луна.
В начале лета по ночам, ярус за ярусом, громоздятся тучи и влажно-золотые полотнища лунного света ложатся на леса, на долины с чужедальними деревнями, на поля, распростертые по уступам гор.
Внизу все утопало в молчании. Казалось, на всей земле только и есть что селенье Финша, забравшееся высоко-высоко, к самому небу. Только свирель какого-то загулявшего парня переливалась в лунном мареве. Сверкающая луна повисла прямо над головой; казалось, протяни руку, и дотронешься до нее - точь-в-точь как в старинных сказках, что рассказывают старики.
Потом вдруг загудел самолет. Парни и девушки - сидя подле дверей, они играли на свирелях и распевали песни - видели, как самолет, словно огромный ворон, пролетел под луной.
Все сразу поняли: самолет этот американский. Люди уже давно наслышаны были про двенадцатиглавую крылатую машину, поэтому никто не испугался - самолеты здесь были не в диковину.
- Эй ты, пугало, - пошутил кто-то, - спустись-ка да присядь на минутку!
А старики, разбуженные гулом моторов, говорили:
- Вот он, враг-то, так и кружит над головой!
И долго еще беспокойно ворочались с боку на бок.
Потом самолет загудел снова. Он возвращался, черной тенью прорезая лунный свет.
Парни разбежались по домам, а там, накинув на себя что под руку попало, бросились бежать туда, где самолет вроде сделал круг.
* * *
Ранним утром всей деревней выходили в поле.
Ми услышала, как из тумана донесся чей-то голос, но самого человека не было видно. Да и слова его звучали невнятно. Ми побежала к меже - узнать, в чем дело.
Соседи пропалывали кукурузу. Листья на деревцах жен, поднявшихся вровень с кукурузой, уже начинали краснеть. На огуречных плетях распустились не ко времени ярко-желтые цветы. Последние тыквы, медно-красные с алыми пятнами, похожи были на дурные плоды эклон.
Кукуруза в этом году уродилась плохо. Хилые стебли ее совсем поникли. Во втором месяце года буря побила, а местами вырвала с корнем еще не окрепшие ростки: не успели листья разрастись как следует, проливные дожди прибили кукурузу к земле, и она так и не оправилась. Вот сорняки и заглушили ее. Каждая семья, не щадя сил, выпалывала траву и распахивала новые делянки под соевые бобы. Мео - народ бывалый, умеют глядеть вперед, земля у них никогда не пустует: кукуруза не уродилась - бобы выручат.
Вскоре Ми вернулась на поле и передала матери диковинную весть: прошлой ночью в деревне, что стоит за горой, поймали диверсанта, сейчас его ведут сюда, в Комитет.
- Диверсант, это кто такой? - спросила Зианг Шуа.
- Диверсант, - ответила Ми, - это враг. Он спрыгнул на парашюте ночью, когда прилетал самолет.
- A-а, верно, ночью и я слыхала шум. Выходит, он вроде как разбойник?
- Это янки, - сказала Ми, - засылают к нам диверсантов, чтоб все здесь разрушить.
- Та-ак, не перевелись, значит, еще разбойники и разрушители? Убить его - и делу конец!
Весть про диверсанта передавали из уст в уста, и сердца людей загорались гневом. Все двинулись к Комитету. Всадники скакали галопом, следом спешили запряженные быками повозки. Ребятишки подхлестывали быков, стараясь поспеть за лошадьми. Колокольцы на шеях у быков громко звенели, усиливая гомон и шум, огласивший горные пашни.
Комитет помещался в доме, где недавно продавали соль.
В одной комнате стоял стол из струганых досок и две длинные скамьи, в другой - расстелена циновка, чтоб дежурному или приезжающим по всяким делам было где переночевать. На стене висел календарь. Из его обложки был склеен незамысловатый "ящик" для писем и документов. В углу, где сходились две плетеные стены, наклеен был присланный недавно из Райотдела культуры большой плакат с изображением девушки в головной повязке и блузе, какие носят белые мео, и широкой юбке с цветастой каймой, как у красных мео. Деревенские жители утверждали: "Барышня эта ни капельки не похожа на наших девчат".
Вокруг Комитета собралась толпа. Опоздавшие, желая узнать, что происходит в доме, старались протолкаться вперед. Вдруг из толпы выбрался какой-то парень, бледный, ни кровинки в лице. Увидав поднимавшуюся по тропе Зианг Шуа, он крикнул:
- Послушайте, Зианг Шуа, он говорит: "Я из семьи Тхао!"
- Кто?
- Да он же!.. Он!
- Неужто парашютист? - удивилась Ми.
А парень продолжал:
- Говорит: "Я из семьи Тхао!.." Так и сказал: "Я из семьи Тхао!.."
Наконец крикун убежал прочь.
Мп поддержала под руки мать, вдруг опустившуюся на камень у обочины.
"Кто это?.. Где он? Неужто вернулся Тхао Ниа, ставший после смерти тигром, Тхао Ниа, спасенный и воскрешенный людьми са близ речки Намнгу? Но как же он обернулся парашютистом? Нет, не может быть… Или он умирал снова, еще раз? Тут не знаешь, что и подумать…"
Зианг Шуа подошла к дверям Комитета. Люди, столпившиеся возле дома, увидав ее, закричали:
- Зианг Шуа идет!
- Зианг Шуа!..
И расступились. Ми, все так же поддерживая мать, вошла с нею в дом.
На скамье сидели председатель Тоа и товарищ Нгиа. Лица их были серьезны и строги - совсем как у судей. Нгиа быстро взглянул на вошедших, но не улыбнулся им, как всегда. Взгляд его был суров, и Зианг Шуа, сама не зная почему, почувствовала, как сжалось сердце. Вспомнились ей черные дни, когда она с детьми, покинув деревню, бежала от людей в лес.
Перед председателем Тоа и Нгиа на земляном полу сидел какой-то человек. Он как две капли воды походил на тех солдат-парашютистов, что стояли когда-то в здешней крепости. Комбинезон его был раскрашен полосами и пятнами, словно незнакомец натянул на себя сброшенную удавом кожу. Волосы завивались, как ракушки, и кольцами закручивались возле ушей.
Рядом на полу стояли серые холщовые сумки и высился белой грудой зыбучий шелк парашюта.
Сидевший на земле человек, услыхав шум за своей спиной, обернулся.
- Это моя мать! - сказал он, увидев Зианг Шуа. - Мама!..
Судя по выговору, он из белых мео, отсюда, из Финша!
Теперь Зианг Шуа разглядела: поперек лба у мужчины шел старый шрам - след медвежьих когтей. Ну конечно же, это он, ее первенец, Тхао Ниа.
Но было в нем что-то чужое: пожалуй, не только эта дьявольская вражья одежда. Чужим был его взгляд, и глаза матери и сына, когда встретились, остались настороженными и холодными. Всякий раз, когда возвращался домой Тхао Кхай, стоило матери глянуть на него, сердце переполняла любовь к рожденному ею на свет сыну. А этот… был ли сидевший на земле человек и впрямь ее сыном? При виде его Зианг Шуа ничего не ощутила в своем сердце и губы ее не раскрылись, не назвали сына по имени. Должно быть, когда он умер и стал тигром, душа другого, чужого человека вселилась в его тело.
И, глядя на него, мать заплакала. Вдруг сердце ее пронзила боль за другого Ниа, чей неприкаянный дух скитался столько лет, за того Ниа, что ушел когда-то из дома и не сыскал обратной дороги. И сейчас она скорбела по тому, другому, по своему сыну. В злую ненастную ночь явился слуга начальника и забрал его в носильщики к богатому купцу Цину. Где он, где ее сын?.. Ниа!.. Ниа!..
Ми стояла молча. Она и вовсе не признала брата. Она видела перед собой лишь диверсанта, пойманного ополченцами. И не было у нее к этому человеку никаких родственных чувств. Она разглядывала холщовые сумки, цветом похожие на серо-зеленых ящериц, пятнистый костюм парашютиста, кучерявую голову и полное, одутловатое лицо чужого, нездешнего человека. Все пробуждало в ней мысли о чем-то злом и жестоком. Вот так же думала она о тиграх и змеях или о тэй - обо всем, против чего люди должны бороться сообща, сражаться с винтовками и гранатами в руках. Ми вспомнила, как они в годы войны рыли "волчьи ямы" - западни для тэй.
А Зианг Шуа все плакала. Диверсант снова сказал - громко, ни перед кем не таясь: