К их большому удивлению, выяснилось, что в тот же самый день на площади Сен–Мишель царило полное спокойствие. Несмотря на это, только одна из многочисленных пивных вокруг фонтана была открыта для посетителей. Они как раз проходили мимо с намерением пересечь мост Сен–Мишель и очутиться на Иль–де–Сите, а затем вновь перейти Сену по мосту, расположенному дальше к югу, как вдруг кто–то постучал изнутри по стеклу и окликнул Teo.
Это оказался Шарль, который, хотя и был на год старше Teo, некоторое время учился с ним в одном классе. Teo не видел приятеля с тех пор, как тот поступил на экономический факультет парижского политехнического института. Даже в школе его политические взгляды были несколько консервативными и про–капиталистическими. Он читал "Уолл–стрит джорнел", который специально заказывал у ошеломленного владельца газетного киоска, и часто высокомерно сообщал, что ему "пора навестить своего банкира", когда речь шла всего лишь о том, чтобы посетить банк, но в этом циничном мире он хотя бы не был циником. Teo очень любил его чопорные старомодные манеры, его привычку постоянно жестикулировать и особенный беззвучный смех, сотрясавший всю его высокую, широкоплечую фигуру.
Они зашли в пивную.
Шарль стоял в одиночестве у окна со стаканом светлого пива в руке. Его трудно было узнать. Вместо темного строгого до пародийности костюма, который был чем–то вроде его отличительного знака, он носил теперь кожаную летную куртку с потасканным меховым воротником, пятнистые джинсы и рубашку в яркую клетку. Еще более экстравагантно выглядела его голова, выбритая наголо, если не считать маленькой косички в китайском духе.
Он хлопнул Teo по плечу:
- Не верю глазам своим! Teo! Как жизнь!
Какое–то время Teo не мог вымолвить ни слова.
- Шарль? Это ты?
- Что ты имеешь в виду? Разумеется, это я. Ты что, меня не узнал?
- Тебя узнал. А вот это - нет, - сказал Teo, показывая на китайскую косичку.
Шарль дернул за нее.
- А что, тебе не нравится? По–моему, мне идет.
- Я не могу понять.
- Что ты не можешь понять?
- Тебя, - беспомощно промолвил Teo. - Ты же всегда был таким шикарным, одетым с иголочки. Двубортный костюм, галстук в горошек, "Уолл–стрит джорнел" под мышкой. А теперь…
Шарль, вместо ответа, пристально посмотрел на Teo.
- Знаешь, а ты тоже изменился. Например, от тебя воняет, - он ткнул пальцем в одежду Teo. - И что за лохмотья? Ты выглядишь будто какой–нибудь персонаж Золя.
- Это долгая история, - сказал Teo после некоторой паузы.
Засим последовала еще большая пауза, после которой Шарль ответил с улыбкой:
- И моя не короче.
Затем, поцеловав Изабель и обменявшись рукопожатием с Мэттью, которого он, не будучи киноманом, видел впервые, добавил:
- Moгу я угостить вас пивом?
Но они попросили вместо этого накормить их.
- Накормить? Ну, не знаю, - сказал Шарль, глядя в сторону стойки. - Некоторые проблемы со снабжением в последнее время. Я посмотрю, что можно сделать.
Они не поняли, что он имеет в виду под "некоторыми проблемами со снабжением". Но они не понимали слишком многого.
Через несколько минут, когда Шарль вернулся с бутербродами и кока–колой, Teo снова задал ему тот же вопрос:
- Итак, откуда эта косичка?
- Я жил некоторое время в Монголии.
Шарль внимательно следил, какое впечатление произведет на друга его ответ. Ему не пришлось разочаровываться.
- В Монголии!
- Я провел семь недель в пустыне Гоби с кочевым племенем.
- Но ты же учился! В политехническом…
- Ну да, учился…
Он посмотрел куда–то вдаль, словно учеба в политехническом институте относилась к туманному, ушедшему в прошлое и не столь уж важному периоду его жизни.
- Посмотри вокруг, Teo. История, знание, воображение - они вышли на улицы. Они ходят вокруг нас. Они больше не принадлежат элите на правах частной собственности.
- Я не знала, - сказала Изабель, - что "Уолл–стрит джорнел" доставляют в пустыню Гоби.
- Я не читаю фашистских листков.
Teo и Изабель были совершенно ошеломлены.
- Что с тобой стряслось? - вскричал Teo.
Он оглянулся по сторонам и посмотрел на уцелевших в битве, они сейчас пили кока–колу и жевали бутерброды с таким видом, словно вышли перекусить во время перемены.
- Что стряслось со всеми вокруг? Почему кругом баррикады и фургоны СРС? Ради всего святого, скажи нам, что происходит?
- Ты меня спрашиваешь всерьез? Ты действительно не знаешь?
Шарль вглядывался в лицо Teo, пытаясь понять, не разыгрывает ли тот его.
- Нет, нет, я не шучу.
- Где же ты, черт побери, пропадал?
- О, очень далеко…
- Далеко? И как же ты оттуда вернулся?
- Вернулся?
- Как тебе удалось въехать в страну?
Ответа не последовало. Брови Teo сами собой в изумлении поднялись, и Шарлю оставалось только вернуть Teo его недоуменный взгляд, сопроводив его легкой улыбкой.
- Я начинаю задумываться, кто из нас двоих жил в пустыне Гоби.
Убедившись наконец, что его друг по какой–то причине, которая оставалась ему непонятной, и в самом деле не знает ничего о волнениях на факультете в Нантерре, охвативших затем весь Париж, все "четыре стороны шестиугольника", как любят выражаться телекомментаторы, он начал пересказывать им краткое содержание той легенды, что позже получит название les événements de mai{79}.
И вот теперь они узнали, каким образом изгнание их любимца Анри Ланглуа из Кинотеки стало настоящим Сараево для этих événements, как вокруг этого незначительного события начал кристаллизоваться дух бунта, который уже витал в воздухе, и как от него возгорелось то пламя, которое теперь передавалось из рук в руки, словно олимпийский огонь.
- Это уже не только университет, не только Париж! - восклицал Шарль, не в силах сдерживать своего воодушевления. - Вся Франция бастует, телефоны не работают, банки закрыты, почта не доставляется, в стране почти не осталось бензина. Это настоящая всеобщая стачка: студенты объединились с рабочими в едином фронте против общего врага. Новое общество рождается у нас на глазах, Teo, новый мир! Мир без grands–bourgeois и petits–bourgeois, без grands–fascistes и petits–fascistes{80}. Мир, в котором станет ненужным усталое искусство старого мира! Долой Леонардо! Долой Моцарта! Долой Шекспира!
Он сделал паузу.
- Долой Росселлини!
- Долой! - подхватил Teo.
Они замолчали.
- Ты увидишь, друг мой! - задушевным тоном сказал Шарль. - Ты сам увидишь.
Париж торжествовал. Мишель Фуко{81} царил над амфитеатром в "Мобер–Мютюалите", Cартр - в Сорбонне, Жан Луи Барро{82} и Мадлен Рено{83} делили сцену со своей публикой в "Одеоне". Очереди были чудовищными, хорошие места доставались немногим - большинству приходилось довольствоваться стоячими.
Старые дамы с седьмого или восьмого этажа выливали из тазиков воду на головы бойцов СРС, а затем закрывали окна и задергивали шторы с пылом, который совершенно не пристал их возрасту и почтенной наружности. Взволнованные мамаши маячили по краям толпы демонстрантов, пока наконец, высмотрев своего несовершеннолетнего отпрыска, не хватали его за ухо и не волокли домой, глухие к повторяющемуся с незапамятных времен возражению, что их приятелям родители разрешили играть в эти игры. Но даже подростки не были самыми юными из уличных бойцов. После исключения ученика из лицея Кондорсе младшие школьники Парижа решили начать свою собственную стачку. Отложив в сторону ручки и деревянные пеналы, они вышли на улицы Левого берега вместе со своими старшими братьями и сестрами. "Что нас ждет дальше? - негодовал автор передовицы в "Фигаро". - Неужели бунт первоклашек?"
Шарль упомянул имя молодого немца, Даниэля Кон–Бендита.
Его прозвище было Рыжий Дани. Он олицетворял дух улицы. Он говорил с улицей, и улица говорила его устами. Он очаровывал улицу так же, как Орфей очаровывал зверей. Куда бы он ни шел, улица шла следом.
Улица всегда робко мялась на порогах домов. Теперь сами дома приглашали улицу к себе в гости. Улица входила. Устраивалась поудобнее. Настанет день, утверждал Шарль, когда все улицы Парижа будут созваны на генеральную ассамблею и Рыжий Дани явится на нее, окруженный кортежем из улиц, которые будут разбегаться от него во все стороны, словно от триумфальной арки в человеческом образе.
Teo готов был провалиться сквозь землю от стыда. Страна перевернулась вверх дном, а он ни о чем и не подозревал. Так вот почему никто не звонил из Трувиля, вот почему поэт и его супруга не возвращались в Париж, вот почему тетушка из "Синего Негра" перестала заботиться об их благополучии, вот почему им было так долго позволено пребывать в полной изоляции и анархии.
Когда в кафе стало душно и тесно от собравшихся людей, друзья решили уйти. На улице барабанил косой дождь, отчего им приходилось идти согнувшись, словно цирковым клоунам в башмаках на тяжелой подошве.
- Нужно срочно заняться вашим образованием, - сказал Шарль, прибавив загадочно: - Идемте со мной к Масперо.
- Кто такой или что такое Масперо? - спросила Изабель, прикуривая на ветру в сложенных чашечкой ладонях.
- Вы что, с Марса свалились, все трое? Идемте со мной, я вам все объясню.
До Масперо было всего несколько шагов. Это оказался книжный магазин на улице Сен–Северин, на входной двери которого было написано "La Joie de Lire"{84}.
Внутри его стены были оклеены - так же густо, как в Высшей медицинской школе, - листовками и сделанными по трафарету плакатами с изображениями кулаков, сжимающих ручные гранаты или розы. На почетном месте размещались, однако, три шелкографических портрета: Че Гевара, Мао Цзэдун и Хо Ши Мин.
Лик первого из трех революционеров, выполненный штриховкой, заполнявшей пространство между иссиня–черными кудрями, черным беретом, густыми черными бровями и еще более густой черной бородой, напоминал скорее увеличенное пятно Роршаха{85}, нежели человеческое лицо. У второго была лоснящаяся, загадочная внешность евнуха. Третье, скуластое, как у китайского мандарина, украшенное козлиной бородкой, относилось к тому забавному типу, которое, будучи перевернутым на 180°, превращается в другое, неправдоподобное лицо, напоминающее карикатуры Рекса Уистлера{86}.
"La Joie de Lire" использовалась постоянными посетителями в большей степени как библиотека, нежели книжный магазин. Множество зачитанных до дыр книг, разбросанных по столам или кое–как распиханных по книжным полкам из некрашеных досок, читали сейчас, прислонившись к стенам или усевшись на покрытом ковром полу, те же самые молодые люди, что шли в колоннах демонстрантов по улице часами двумя раньше. Даже продавец, наклонившись вместе со стулом так, что чуть не падал, и забросив ноги на прилавок, невозмутимо читал томик Розы Люксембург.
В углу сбились в кучку несколько латиноамериканских студентов. То, что они из Латинской Америки, легко было определить по тому залихватскому виду, с каким они носили свои береты а–ля Че Гевара, по их подбитым гвоздями сапогам с голенищами столь же замысловатыми, как морские узлы, и революционным очкам в круглой оправе, выуженным из бабушкиного сундука. Они курили тонкие сигары, которые косо свисали, мокрые и изжеванные, с их губ, издавая острый перечный аромат, и гасли после каждой затяжки, так что приходилось разжигать их снова и снова. Они все как один носили усы "под Сапату"{87}, похожие на те, что дети любят пририсовывать к лицам на афишах, и воображали себя политическими изгнанниками. Но, невзирая на все усилия, они смотрелись донельзя абсурдно в камуфляжных формах, которые они с удовольствием на себя надевали.
Шарль начал брать книги со столов так же механически, как если бы он покупал продукты в супермаркете. В основном там лежали маленькие плотные книжечки в мрачных черно–красных обложках, по которым за версту было видать, что это революционные памфлеты. Такие издания не могли осквернить собой патрицианскую безмятежность библиотеки поэта, отца Teo и Изабель. Он отверг бы эти дешевые книжонки с презрением, как коллекционер картон отвергает репродукции. Его бы просто передернуло при виде примечаний и комментариев, которые поднимались вверх от нижнего края каждой страницы, словно столбик ртути в термометре больного.
- Почитайте, - сказал Шарль. - Может быть, тогда вы поймете, почему и как меняется мир.
Изабель полистала брошюры.
- А где же "Das Kapital"? Разве не следует для начала погрызть "Das Kapital"?
- "Капитал", - для Шарля, как истинного посвященного, труд этот уже стал частью родного языка, - это Библия. Один из величайших текстов, который когда–либо был напечатан. Но оп слишком труден, чтобы с него начинать. Сначала следует заслужить право читать его.
- А как мы заплатим за все это? - спросил Teo. - Мы банкроты, разве ты не заметил?
- Возьмите их. Так поступают все. Заплатите за них, когда сможете и если сможете.
Выйдя из книжного магазина, они побрели вдоль бульвара Сен–Мишель. На перекрестке с бульваром Сен–Жермен витали в нерешительности клубы пепельно–серого дыма, не зная, вдоль какого из бульваров им полететь.
Друзья разговаривали, точнее, говорил в основном один Шарль.
Если бы его наивную веру в восстание масс изложить на бумаге, она показалась бы донельзя банальной. Но она не была банальной, поскольку, разговаривая об изменении мира, мы в первую очередь изменяем самих себя. Слушая его, Teo и Изабель не отдавали себе отчета в том, что попали под очарование новой игры, нового восхитительного наркотика. Впрочем, для заядлых маньяков, каковыми они являлись, игра и наркотик, в сущности, одно и то же.
Что же касается Мэттью, то его глаза, будучи открытыми, оставались в то же время как бы закрытыми, как глаза Мадонны с авеню Oш, не позволяя никому погрузиться в их тайные глубины.
Было ровно полпятого, когда они добрались до американской закусочной в Сен–Жермен–де–Пре. В этот час она выглядела как оазис тепла и уюта посреди серого бульвара.
- Одолжи мне немного денег, - сказала Изабель Шарлю. - Я куплю сигарет.
С одной стороны от закусочной горел зеленый неоновый крест аптеки, с другой располагалась пивная "Липп", соседствовавшая с café tabac{88}, над входом в которое висело что–то, напоминавшее перевернутый красный огнетушитель. Перед застекленной верандой, где молодые официантки в блейзерах из шотландки подавали банана–сплит и Pêche Melba{89}, расхаживали, кто пугливо, кто с явным вызовом, проститутки–мужчины, одетые по последней моде их древнейшей профессии.
Друзья пересекли пустынный бульвар.
Когда Изабель отошла, чтобы купить сигарет, мужчины зашли в закусочную. Слева от входа лестница вела в ресторан, находившийся на галерее второго этажа, обегающей зал по периметру. Стены украшали огромные, отлитые из бронзы губы знаменитостей - Брижит Бардо, Катрин Денёв, Эльзы Мартинелли. Еще левее другая лестница вела во второй, практически такой же, ресторан. Далее, третья лестница спускалась вниз в подвал, где располагался магазин, торговавший игрушками для успокоения расстроенных нервов: ряды привязанных к шкиву стальных шариков, которые приятно пощелкивали один о другой, когда их приводили в движение, прямоугольный стеклянный ящик, укрепленный на гидравлической подвеске и наполненный ртутью, внутри которого, стоило потянуть за рычаг, перед глазами зрителя возникала знаменитая волна с гравюры Хокусая{90}.
Хотя вид с веранды омрачался целой эскадрой фургонов СРС, запаркованных вдоль бульвара, посетители американской закусочной поглощали свои гамбургеры, салаты и телячьи ножки, как будто ничего не переменилось и этот май в Париже для них ничем не отличался от всякого другого. На мужчинах были итальянские пиджаки с глубокими шлицами на спине и рубашки с незастегнутыми верхними пуговицами, манжетами с оборками и широким заостренным воротником, выпущенным поверх лацканов пиджака. Когда один из них вставал, в свете лампы мелькало маленькое золотое распятие. Женщины носили браслеты, ожерелья, веревочки на запястьях, различные мелкие побрякушки и серьги, позвякиванье которых превращало американскую закусочную в подобие альпийского пастбища.
Шарль взирал на эту публику с отвращением. Он уже представлял, как эти люди стоят перед расстрельным взводом, распятия сорваны с их шей, а колокольчики смолкли навсегда.
- Это те самые petits–fascistes, о которых я говорил. Мусор истории.
Когда Изабель вернулась, Teo спросил Шарля, не могут ли они переночевать у него. Не сказав друг другу ни слова, они единодушно решили, что не могут вернуться так быстро в квартиру возле площади Одеон, в квартиру, которая до этого самого утра оставалась отрезанной от внешнего мира.
Шарль ответил утвердительно, не поинтересовавшись их мотивами и не поставив никаких дополнительных условий. Однако предупредил, что зайдет домой только принять душ и переодеться. К шести часам ему нужно оказаться на площади Данфер–Рошеро. Факультет в Нантерре вновь открылся, и студенты решили, что их победа, какой бы недолгой она ни была, заслуживает того, чтобы отпраздновать ее демонстрацией на весь Париж. Сегодняшние дневные стычки - это только первые ее предвестники.
План заключался в том, чтобы идти к телевизионной студии с протестом против того, как телевидение освещает ход восстания, затем направиться к Дворцу правосудия, чтобы выразить молчаливое возмущение пародией на правосудие, которое отправило в тюремные камеры их товарищей. Но префект полиции принял твердое решение загнать отныне все демонстрации в гетто Латинского квартала. Если таким путем он надеялся вырвать жало у восстания, он крупно заблуждался. Демонстранты восприняли запpeт как призыв к действию - вот зачем Шарль собирался идти на площадь Данфер–Рошеро.
Он жил рядом с Эйфелевой башней, на третьем этаже, в двухкомнатной квартире, которую снимал очень дешево, потому что окна ее выходили во двор–колодец и там было всегда темно, как в подвале. Teo сразу же улегся в свободной комнате, где на полу были расстелены матрасы, словно в дортуаре. Кроме матрасов, вся меблировка состояла из двух предметов: иллюстрации к какому–то роману Жюля Верна, увеличенной и вставленной в рамку, на которой был изображен бородатый мужчина посреди лесистой местности рядом с обсерваторией, увенчанной хрустальным куполом, показывающий молодому безбородому человеку, стоящему рядом, на необычно яркий лунный полумесяц в небе (подпись под иллюстрацией гласила: "La lune! dit le docteur"{91}), a еще - аквариума, вода которого была столь непроницаемо темной - Шарль уже несколько недель не находил времени ее поменять, - что его обитатели (если допустить существование оных, поскольку рассмотреть ничего не представлялось возможным) могли воображать себя без особого труда жителями мутной океанской бездны.
В квартиру они пришли чуть позже половины шестого. Вспомнив о голоде, они налетели на холодильник, уничтожив салями, подсохший кусок сыра и миску редиски. Готовясь примять душ, Шарль еще раз посмотрел на своих гостей.