Ремень
Молодая женщина, смеющаяся, слегка кокетничающая, милая и хорошая!
В твоих остановившихся на миг глазах я вижу, как ты привяжешь мою душу к себе крепким ремнем. Поэтому я смеюсь вместе с тобой, и ничего другого между нами не происходит.
А я снова ловлю миг и смотрю на тебя. Твое отражение из моих глаз возвращается обратно к тебе. Отражение отражения медленно и отрицательно качает головой.
Вот он я – возьми. Я обнажаюсь перед тобой, сбрасывая с себя все условности. Надо такого? Нет?
Нет, мы смеемся. Мы просто хохочем, обсуждая какой-то милый пустяк. Фильм, книжицу в яркой обложке, слащавую песенку.
Все смеются. Но они смеются не так, как мы, они смеются, как люди, заплатившие деньги за возможность смеяться – им все до копеечки высмеять нужно, иначе не заснут.
Если мы будем вместе, ты ведь не поймешь, что именно не так в нашем постоянно меняющемся и одновременно неподвижном бытии. Ты живешь от соблазна к соблазну. Рвешься к пустяку, раздутому похмельем купленного смеха до культа этого пустяка. Понимаешь, что это пустяк. Желая отыграться и уж на этот-то раз точно не ошибиться, летишь к другой мелочи.
Дорогая, этот круг – порочный!
– Какой фильм дурацкий! – говоришь ты, улыбаясь.
– Какая книга пустая! – качаешь ты головой в следующий раз.
– Как это все сложно. Я не понимаю. Глупа! – роняешь ты сейчас, прочитав эти строки.
А я слышу сквозь эти слова: "Ты не для меня".
Все очень просто: одни – для жизни, другие – для души.
Я для души. Ты сама же пристегнула меня к ней ремнем. И сразу захотела жизни. Так души. А потом иди в душ.
Мы смеемся, ты болтаешь ножками, только вот себя в твоих остановившихся глазах я больше не вижу.
Не возвращаться
– А ты помнишь, что было после того спектакля? – поинтересовался первый собеседник у второго бесконечным февральским вечером в каком-то тесном помещении, освещенном лишь тусклой лампочкой, стоя перед единственным темным окном.
– Ага. Я затосковал, – кивнул второй собеседник.
– Почему?
– Ну, я подумал, что мы расстаемся с ней. Она, актриса эта, теперь уйдет из моей жизни навсегда. Опять провинция, бытовуха, заснеженный двор, спертый воздух комнат…
– И про жену ты еще что-то подумал! – поднял первый собеседник указательный палец вверх.
– Да. И женщина, которой я в принципе-то не нужен, рядом. И я предался черной меланхолии. Убирал в шкаф реквизит, среди прочего – мундштук и длинные черные сигареты, которые она, актриса эта, вернее, ее персонаж, курила в спектакле… Убирал и думал… Когда-нибудь, через много лет, я случайно наткнусь на мундштук, сигареты… Буду, например, уходить на пенсию – и наткнусь. И вспомню. И как загрущу! – вспомнил второй собеседник и от прошлого представления о настоящем, а может быть, и тоже уже о прошлом, сокрушенно покачал головой.
– Ты мундштук потом подарил актрисе примерно с такими же словами, – не унимался первый. – Не хотел ранить себя в будущем.
– Подарил. Ей тоже было грустно, но она смеялась. Говорила, что расскажет внукам, если вспомнит все это.
– Ну и что из этого всего получилось? – хлопнул в ладоши первый собеседник.
– Мы с ней довольно долго не встречались, после того как премьеру отпраздновали. Потом выяснилось, что она беременна. Я решился… С женой мы развелись. Актрисе я сделал предложение. Тут оказалось, что я ей нисколечко не нужен. А жене нужен был. Или тоже нет… Короче, я остался один.
– Тебе никто ничего не посоветовал вовремя, – кивнул первый собеседник. – А какой совет ты дал бы сам себе тогда, если бы возможно было сейчас перенестись в прошлое?
Человек налил себе полный стакан водки, чокнулся со своим отражением в окне, выпил залпом привычные двести грамм огненной воды, шумно выдохнул воздух, потом взглянул еще раз на свое отражение и произнес:
– Не возвращаться!
Ласточка
Он называл ее Ласточкой, в то время как остальные считали ее стервой последней и недоумевали, что общего может быть между этим человеком и ею.
– Муж да жена – одна сатана, – задумчиво цедили знатоки, и на его репутацию ложилась длинная-длинная тень.
– Ну что же ты, – пожимала она плечами, – брось меня. Я твой талисман наоборот. Расстанемся – и все у тебя в жизни сразу начнет налаживаться.
Он курил, качал головой и крутил пальцем у виска.
Тем временем Ласточка продолжала дурить.
Она закатила истерику на презентации его новой книги, когда ее, юную жену писателя, не пригласили на сцену.
Она прилюдно целовалась с другим писателем, который приходился ее мужу прямым конкурентом, причем все, кто это лицезрел, сочли поцелуи чуть более чем официальными или дружескими.
Она запустила напрочь их небольшую, но некогда уютную квартиру.
– Чего ты терпишь, идиот? – поинтересовался у писателя один из приятелей. – Нафиг тебе все это?
Он хмурился, курил и крутил пальцем у виска.
Потом они отошли в тень. Про него забыли. Начались совсем тяжкие для него, уже немолодого и привыкшего быть в центре внимания, времена.
Вслед за этим грянуло безденежье.
– Ну что, Лев Николаевич, – процедила Ласточка, когда муж подал ей утром кофе в постель, – когда мы создадим бестселлер "Война и мир – 2"?
– Когда деньги будут, – хмуро ответил он, не в силах оставаться веселым и шутливым даже в разговорах с нею.
– День-ги… – задумчиво протянула она. – Сколько же тебе надо для вдохновения, Нехлюдов-Левин?
– Миллион, – буркнул он, окончательно сугрюмившись, и понес чашки на кухню.
– Мил-ли-он… – пропела она.
А через день пропала.
Его приятели крестились локтем и повторяли крылатую фразу про то, что, мол, неизвестно еще, кому повезло. Лучше, дескать, так, чем если бы он всю жизнь мучился.
Писатель с горя запил. Однако через неделю это занятие ему надоело, и он, отключив все телефоны, заперся в окончательно потерявшей облик жилого помещения квартире, поселился на диване и уставился в телевизор.
А вот его приятели телефоны не отключали. И еще через неделю начали лихорадочно названивать друг другу, спрашивая: "Ты смотришь…" – и далее называли один очень популярный телевизионный канал. Ему так и не дозвонились, но он этот канал тоже смотрел, думая, свихнулся ли или все, что он видит, – правда.
Она живее всех живых красовалась на переднем плане телевизионной картинки, отвечала на вопросы и выигрывала раз за разом.
– На кону сто тысяч рублей, – возвестил слащеватый ведущий. – Внимание, вопрос…
Через минуту она выиграла сто тысяч рублей.
– У-у-у, – выдохнули приятели писателя, – давай заканчивай, сто тысяч хватит на приличную книжицу где-нибудь в Архангельске.
Но она играла двести пятьдесят тысяч.
Следующий вопрос должен был убить ее. В прямом и переносном смысле слова. Ведущий проговаривал каждое слово, словно, будучи сладкоежкой, съедал за эклером эклер.
– Зная, чья вы супруга, думаю, что ответить на этот вопрос вам не составит труда. Так вот: в каком году на сцене лондонского театра "Амбассадор" состоялась премьера спектакля по пьесе Агаты Кристи "Мышеловка"? А) В 1951 году. Б) В 1952 году. В) В 1953 году. Г) В 1954 году…
Знать это было в принципе невозможно. Все возможные подсказки она уже использовала. Оставалось гадать. Она угадала.
– Браво! – истерически закричал ведущий тоненьким голоском и снова предложил ей закончить игру.
– Ну!!! – выдохнули у телевизоров приятели писателя.
Писатель молчал. Он только сел на своем диване и впился глазами в экран. Ему было плевать на деньги. Он понимал, что на кону сейчас гораздо большее.
Она сказала, что продолжает игру, невозмутимо улыбнулась и надела узкие стильные очки. Только он знал, что для нее это было признаком небывалого волнения и отчаяния.
Вопросы методично били в одну точку и были потрясающе неправильными с точки зрения грамматики.
– В каком воинском звании служил в армии Михаил Александрович Шолохов в годы Великой Отечественной войны? А) Сержант. Б) Лейтенант. В) Капитан. Г) Полковник.
В их пацифистской семье об армии вообще как-то не говорили.
– Дура! Откажись! – орали приятели писателя. – Две книги уже есть. На хрена ему больше? Он уже давно исписался!
Она посмотрела в экран.
– Полковник! – прошептал он, отлично понимая, что апеллирует к прошлому, – сюжет игры был записан как минимум неделю тому назад.
– Полковник! – неожиданно повторила она.
Ведущий забился в бессвязном словесном припадке.
– На кону миллион! – верещал он через минуту. – Вопрос всех вопросов. Кому из классиков принадлежат слова…
– У-хо-ди! – орали приятели писателя. – У-би-рай-ся от-ту-да…
– Лев Толстой, – ответила она через минуту.
Ведущий взвыл. На этот раз от плохо скрываемого восторга. Ответ был неверным. Она виновато улыбалась в экран. Губы ее тонко, чуть заметно дрожали.
– КРЕТИНКА!!! – орала теперь уже вся стопятидесятимиллионная страна, схватившись за свою болезную голову.
Впрочем, на самом деле кричавших было на одного меньше.
– Ласточка! – прошептал тот, который не кричал.
Потом он с отвращением выключил телевизор, встал и направился к письменному столу.
То, что станет танго
В ночном саду под гроздью зреющего манго
Максимильян танцует то, что станет танго.
Бродский "1867"
– Сигареты… Десять пачек приготовила. Хватит?
– Хватит. Да я постараюсь бросить. Два раза соскочить не смог… Сейчас, думаю получится.
…Час назад они сидели на скамеечке в парке и ели мороженое. Воинственные подростки высокомерно посматривали на него, занимающегося этим, по их мнению, не достойным мужчины делом. Она наслаждалась вишневым пломбиром, он грыз твердый рожок…
– Тушенка… Тоже десять банок.
– Больше не надо. Жрать, что ли, я сюда пришел?
– Пресная вода. Десять литров.
– Хоть залейся.
…Сутки назад они лежали в полутемной комнате, смотрели в окно и гадали, что прячется в ночном небесном рисунке облаков. И если она утверждала: "Слон!", он непременно возражал: "Тигр!". А если ему чудился самолет, она обязательно грезила кораблем…
– Хлеб… Двенадцать буханок.
– Не хлебом единым…
…Месяц назад они оказались в одной компании, и впервые увидели друг друга. Она была в малиновом костюме, настолько вызывающем, что он сказал ей об этом при всех. Она вспыхнула так, что стала ярче своего костюма. "Вот теперь хорошо!" – тут же заметил он…
– Спички!
– Да, спички обязательно. И побольше. Вдруг чего…
Второй раз подряд он ответил серьезно.
Она, почувствовав нерв, задергалась, задрожала.
…Год назад они еще не были знакомы. Он был женат, а она работала в какой-то конторе, в которой о ее существовании забыли. У него были дети, а она была свободна как ветер. Его в случае минутного опоздания на службу могли очень строго наказать, а ее отсутствия, иного двух– или даже трехдневного – просто не замечали…
– Пора уже… Думай скорее, что еще забыла глупая баба…
– Моя любимая баба.
– Твоя любимая глупая баба, – всхлипнула она.
Он обнял собеседницу.
…В прошлой жизни она была ведьмой, по крайней мере, так сочла Святая Инквизиция, и сатанинское отродье сожгли на костре во Фландрии. Он был христианским миссионером, нес Учение Христово по миру и умер от тифа двадцати семи лет от роду…
– Не плачь. Может, выкручусь. Все. Иди. Через пять минут я уже буду оч-чень занят.
– У-у-у… – по-собачьи скулила она, уткнувшись в его плечо.
Он осторожно, хоть и твердо, отстранил от себя плачущую, за руку подтащил ее к двери и вытолкнул наружу.
…В предваряющей и завершающей все пустоте они были двумя всполохами зарождающегося света, двумя составляющими будущего звука, двумя тончайшими клетками, в ощущении породившими ощущение, двумя флюидами нового аромата. Нового, потому что в пустоте все новое, все впервые, все навсегда…
С улицы раздался звук отъезжающего авто, а через минуту забухал тяжелый двигатель.
– Все, – выдохнул он, удерживая боковым зрением окно. – Поехали. Началось.
Дверь
Улица. Сильный мороз, который, может быть, лишь кажется лютым от охватившего меня озноба. Обшарпанный белый когда-то купеческий дом. Разные конторы на первом этаже слева и справа от входа. Но сегодня они мне не интересны.
Третий раз за три дня иду по лестнице на второй этаж.
Опять дверь. Коридор. В нем еще одна дверь с золоченой ручкой. Эту дверь я и не могу открыть. Эту ручку я и не могу повернуть. Стою. Прислушиваюсь. За дверью спокойные женские голоса что-то обсуждают. Их обладательницы озадачены какими-то вполне житейскими вопросами.
– Поверни ручку, зайди! – приказывает мне тихий, никому, кроме меня, не слышный голос.
Но нет. Из соседней двери появляется рыжий мужик с рыжими любопытными глазами. Я отскакиваю от своей, вернее, не своей двери и поспешно иду через коридор. Я здесь случайно. А назавтра снова стою у двери с золоченой ручкой.
В какой-то момент мне кажется, что я решился. И я поворачиваю золоченую ручку! Я! Поворачиваю! Золоченую! Ручку! О чудо! Дверь открывается, но я вижу лишь письменный стол, за которым сидит какой-то всклокоченный парень и что-то неуверенно пишет то ли на бланке, то ли не страничке, вырванной из записной книжки. Он медленно поворачивает голову, и я – о ужас! – закрываю уже приоткрытую дверь и опрометью несусь оттуда прочь.
Сейчас я снова у этой двери. Сегодня я стою там долго и не прячусь от людей, потому что решился. Окончательно решился зайти. Я поворачиваю золоченую ручку и толкаю свое тело в дверной проем…
Страхи
Шарк-шарк. Шарк-шарк. Шарк-шарк…
Тяжелым февральским вечером Одинцов разметал от снега асфальт у подъезда, потому что на дверь его однокомнатной квартиры повесили дежурную табличку. Одинцов мел-мел снег и вспоминал то, что было раньше.
Шарк… Шарк-шарк… Шарк…
В детстве он боялся, что у него умрет мама. А еще – что умрет он сам. Когда стал подростком, боялся, что умрет отец. В тревожном юношестве боялся, что ему изменит любимая девушка. Когда стал зрелым мужчиной, боялся, что от него уйдет жена, а еще – что он потеряет работу и останется в нищете. В пожилом возрасте он испугался старости. К старости он ужаснулся одиночеству и снова, как в детстве, начал бояться смерти.
Шарк-шарк. Шарк… Шарк-шарк…
Когда его били, он давал сдачи. Когда хамили, огрызался в ответ. Бывало, проигрывал в карты много денег и пил неделями. Его уважали друзья, любили женщины. Но при этом он все время чего-то боялся…
Шарк-шарк. Шарк…
Мама у него умерла так давно, что уже перестала сниться своему сыну. Отец погиб еще раньше. Первая любовь наставила ему рога. И вторая. И третья. Жена ушла, устав жить с трусом, который вдобавок и работу сразу после ее ухода потерял. Потом Одинцов нашел новую работу, но трудился там без удовольствия и за гроши. А жениться так больше и не женился. Состарился он незаметно и рано.
Шарк…
Неожиданно Одинцов подумал, что успеет еще много раз напиться крепкого чаю, прочитать десяток книг, дождется лета и будет бродить по лесу; что в августе, когда белые ночи сменятся ночами темными, он разложит на подоконнике своей холостяцкой кухни грибы, будет чистить их и смотреть в темноту на редкие огоньки звезд; он понял, что больше в этой жизни не боится ничего, почувствовал, что любит жизнь и любим жизнью, домел мостки, улыбнулся и пошел к себе – спать.
Шарк-шарк. Шарк-шарк. Шарк…
Ведьма
Ведьма была одна, и поэтому ведьма была очень злая. Соседи напоминали ей о том, что она – ведьма и что она – одна, поэтому она жестоко мстила соседям.
Пару, жившую через дорогу, Алексея и Александру, она сглазила в ноябре. Тихо мела снег и улыбалась в платок, слыша ругань, доносившуюся из окна кухни. Когда Алексей повесился, она громко засмеялась во сне и не вышла за калитку, когда через три дня Алексея выносили из дома. На Александру ведьма навела порчу через десять лет. Ведьма часто навещала высыхающую заживо женщину, приторно ойкала и качала головой, а когда мела снег, все улыбалась и улыбалась в платок. И только когда к умирающей приходил священник, отчаянно кривилась.
Уходив родителей, она принялась за детей. Однажды ведьма придумала извести их одновременно. Как раз в тот день, когда старший приехал к младшему погостить. Оба парня были взрослыми и женатыми. Старший воспитывал сына. Через месяц от младшего ушла жена. И в тот самый момент, когда он позвонил женщине и сказал, что хочет развода, старший врезался на своей машине в другую машину. Он ехал из больницы и вез домой ребенка.
Но что-то помешало ведьме. Точно так же, как несколько лет назад, когда она уже пыталась сглазить младшего – он тогда начал сильно пить, но неожиданно женился и пить перестал. И сейчас младший не развелся с женой, а старший, разбив машину, остался цел и ребенка своего спас. Ведьма, лежа в своей тесной кровати, заворочалась и заскрипела зубами.
Она еще не единожды наводила порчу на старшего и младшего сыновей Алексея и Александры. У парней происходило много всего плохого, но они каждый раз почему-то выживали.
Ведьма постарела. Она чувствовала, что стареет, и уже подумывала, кому бы передать страшный дар, полученный еще в прошлом веке в наследство от бабки, такой же ведьмы. Но перед этим нужно было закончить дело всей ее жизни. Когда сильно заболела другая соседка, тоже старуха, ведьма поздно ночью пошла к ней.
– Хочешь пожить еще немного? – спросила, наверное, ведьма.
А потом в две иноверы ведьмы навалились на младшего. Между парнями пробежала черная кошка, и старший очень редко приезжал к нему, поэтому был для ведьм недоступен. Ведьмы развели младшего с женой. Накаркали ему жизнь в таких унизительных условиях, что даже горькие пьяницы, знавшие парня, заслышав о его делах, качали головами. После этого первая ведьма в тайне от второй, нет-нет и жалевшей парня, наслала на него тоску, что не дает спать по ночам.
– Следом за отцом пойдешь! – наверное, шептала ведьма.
А младший тем временем стал молиться. Он был грамотным и выучил то, что подобает знать христианину. Ведьма только посмеивалась.
– Ничто, ничто… – стонала она, наверное.
Заслышав о том, что заболела какая-то бабка, ведьма сразу шла к ней и вовлекала ее в колдовство. Вдобавок, к ней валом повалил народ – кто отчаялся наладить дела в семье, кто заболел… Мало ли мнимых причин у человека для того, чтобы пойти к ведьме? Чуть ли не весь город вольно или невольно колдовал вместе с ней, чтобы извести молодого парня, а парень все молился и молился Богу. Вот только в церковь ходил редко и с трудом, как будто каждый раз что-то ему мешало.