Потом мы встретились с ним на похоронах общего знакомого. Разговорились. Выяснилось, что отцы наши одинаково и примерно в одно время ушли из жизни. Выяснилось также, что Лебедь знал об этом и меня что-то вроде… Нет, не опекал, а просто не трогал именно по причине нашей биографической похожести. Хотя, что вроде бы может быть общего между сельским учителем и сельским парнем, вступившим на тропу войны с законом?
Впрочем, из числа сельских парней, вступивших на тропу войны с законом, Лебедь вышел. Образумился ли он, или так сложились обстоятельства – не знаю. Перед тем как завязать с криминалом, Лебедь снова куда-то пропал, потом вернулся и стал помогать матери. Но образ жизни трудового человека, пусть и частного предпринимателя, Лебедь примерял на себя с трудом и часто напивался.
Однажды мы с Лебедем напились вместе. Дело было летом, на берегу. Я заснул на только что просмоленной лодке и убил новый пиджак. Таким образом я отметил свое поступление в аспирантуру. Лебедя помню смутно. Помню, что он меня хвалил, потом метелил кого-то. Потом на что-то обиделся и ушел.
После этого мы выпивали еще пару раз. Потом я взялся за ум, а Лебедь – тоже взялся, но ненадолго. Однако просветления у него были – пить он прекращал. В этом я уверен. Я видел, как Лебедь развозил на семейном "каблучке" по городу продукты. Он сам мне рассказывал, что выходит из запоя, отъедаясь мороженым и зачитываясь Стивеном Кингом.
Но Лебедь слетал с катушек, и слетал часто. Последний раз я видел его в начале зимы 2006 года. Лебедь был датым. Я шел на уроки. Мы обнялись:
– Как я рад тебя видеть! Как же я рад тебя видеть! – сказал он, качая своей красивой статной мужской головой; в морозный день Лебедь был без шапки, и я увидел, что волосы его были такими же густыми, как раньше, но зубы поредели изрядно. – Деньги есть?
– Неа.
Димка Лебедь махнул рукой и еще раз обнял меня.
– Братишка, господи, как же я рад тебя видеть!
ТРОИЦА
Лев Львович
Стоял терпкий майский вечер. Легкий ветер, играя с густым табачным дымом, одновременно ласково обдувал лица стоявших на крыльце мужчин с сигаретами. Почему-то мы молчали. Действительно, говорить от полноты жизни просто не хотелось.
Физрук Володя завел было ленивый разговор про рыбалку, но вдруг осекся на полуслове, махнул рукой и вдохнул обновленный воздух всей своей широкой гимнастической грудью.
Львович неожиданно повернулся ко мне.
– Сань, а хочешь, я тебе песню одну сыграю?
Он был битый-перебитый жизнью – Львович. За пару лет до этого перекура у него погибла в аварии дочь. Еще раньше – умерла жена. Лет десять между этими событиями он беспробудно пил, а потом резко бросил. Жил бедно – вместе с сыном, невесткой и внуком. В свободное от уроков время мастерил из дерева мебель. Мы с ним и не общались-то особенно. Здоровались, перебрасывались парой слов. Помню, он рассказывал однажды, как во время службы в армии пошел в самоход и провалился в канализационный люк. Ругал последними словами двоечников, причем в глаза. И вообще – мог так припечатать словом, что с ним в принципиальных вопросах предпочитали не связываться.
Львович дорабатывал до пенсии последнюю неделю.
Пока мы шли к его маленькому музыкальному кабинету, я заново присматривался к своему спутнику. За десять лет нашего знакомства Львович как-то потускнел, поблек. Одевался в стиле то ли тридцатых, то ли сороковых. К мешковатому пиджаку и странным черным брюкам прилагались до блеска начищенные кирзовые сапоги. Говорили, что раньше он был красив, замечательно хорош собою.
– Максим Перепелица! – говорили пожилые преподавательницы и почему-то протяжно вздыхали при этом.
Мы зашли в кабинет. Львович довольно свойски кивнул мне на стул.
– Садись.
Потом он взял в руки старый, зеленый, местами оббитый и вытертый до белизны баян.
– Вот послушай. Эту песню я еще в музыкальном училище написал. Перед армией. Потом забыл про нее. А сейчас вот вспомнил почему-то. Слушай.
На меня накатила жестокая летняя полночь.
Кто-то смотрит в окно, кто-то разные песни поет.
Вот я снова один, и никто не придет мне на помощь…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет…Две минуты назад вдаль умчался последний автобус.
Врут, что легче тому, кто на раз нити прошлого рвет.
На меня косо смотрит какой-то нетрезвый оболтус…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.Вновь иду по протоптанной милой дорожке,
Где гуляли вдвоем мы, и птицы нас звали в полет.
Ну вернись на чуть-чуть, ну вернись хоть еще на немножко…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет…
Я не самый тонкий знаток музыки. В мою душу, пока Львович играл, негромко напевая ничем не примечательные слова, залихватски встряхивая время от времени седой гривой, врезались две темы. Щемящая печаль, разрезающая душу напополам, и молодецкая удаль, которая отбрасывала грусть-тоску прочь. Но печаль возвращалась, густой вязкой волной покрывая разухабистую молодость. И так до бесконечности.
Устав, Львович оборвал мелодию.
– Вот. Не знаю, почему сейчас вспомнилось.
– Здорово, – развел я руками. – По-моему, это классика.
– Спасибо, – хлопнул меня по плечу Львович.
Через минуту я вышел из музыкальной кабинки. После этого я не видел Львовича несколько лет, а только слышал о нем. Говорили, что на пенсии он руководил хором, потом бросил самодеятельность, опять запил, шатался по городу, занимая полтинники и сотни.
Встретились мы только сегодня, через семь лет после премьеры той песни, которую, как выяснилось, никто, кроме меня, не слышал. Я вошел в здание своего колледжа и вздрогнул, столкнувшись с женщинами в черных платках. Нашу столовую во внеучебное время сдают в аренду, и, когда в спортзале девчонки и мальчишки режутся в волейбол, за стенкой, бывает, поздравляют юбиляров. А сегодня поминали усопшего. Льва Львовича. Но не того, о котором я рассказал, а его сына.
Когда я, отведя пару, сдавал ключи от кабинета, музыкант стоял у вахты, тяжело опершись о застекленную будку.
– Мои соболезнования, Лев Львович, – скупо обронил я, пожав ему руку, и придержал другой рукою локоть.
– Здравствуй, Саша, – приветливо кивнул мне Львович так, как будто мы не виделись всего пару дней.
На крыльце я закурил сигарету и, пока затягивался терпким дымом, отчетливо вспомнил окончание песни Льва Львовича. Странно, однако на этот раз пришли слова, тогда как мелодию песни я забыл напрочь:
На Сергеева, 10 сегодня задернуты шторы,
И забыт на шкафу незаконченный твой натюрморт,
И закрыто окно, что манило меня, словно вора…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.Эй, таксист, дам на лапу – ну сколько захочешь,
Ты лишь только домчи, на полкорпуса выйди вперед!
Но качает старик головой: "Не судьба, мой хороший"…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.А потом? А потом перекрасили стены
И сменили таблички. Был август. Светлел небосвод.
Начиналось другое кино, но как часто я слышу рефреном:
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
Стоял май, но в этом мае над весенней землей разверзлись небесные хляби. Я докурил сигарету и, раскрыв зонт, спустился с крыльца, твердо зная, что назавтра пойду вверх по этим же ступенькам.
Смерть Милы Йовович
Страшный сон приснился алкоголику Тимофееву, который в сотый раз пытался завязать и не пил уже вторые сутки.
Он шел по улице карнавального города. Какого? Непонятно.
Была весна. То самое время, когда снег становится тяжелым, рыхлым и много опасных мест, где под тоненькими корочками темного непрозрачного льда бездны холодной и грязной воды.
Навстречу попадались самые разные ряженые: проститутки, братья-пьяницы, другие сомнительные личности, о роде занятий которых нетрудно было догадаться…
Из окон голые женщины с огромными налитыми грудями махали ему руками и кричали непристойности, вызывавшие у Тимофеева желания, в которых не было ничего человеческого…
– Ты кто? Почему так плохо одет?..
Он стоял в колодце двора каких-то девятиэтажных домов. На него с подозрением смотрел неприятный и неопрятный старик.
– Я? Я здесь случайно оказался. Это город…
– Это не твой город.
– Ну, не мой, так не мой…
И он полез вверх по сугробу от этого страшного старика. Сугроб оказался дутым, и Тимофеев провалился в воду по грудь.
Старик гнусно заблеял, показывая коричневатые пеньки зубов, тыча в него пальцем, крича:
– Смотрите! Скорее смотрите на этого идиота!
Он выбрался из воды и в ужасе бросился прочь, пытаясь вновь выбежать на веселую улицу с полуголыми девицами, но все глубже увязал в трущобах многоэтажек. И ряженые были другими: на смену потешным клоунам пришли карлики, уроды, лилипуты, визгливые голоса которых вселяли в Тимофеева ужас. Он упал на ближайшую скамейку и в страхе закрыл голову руками.
А когда Тимофеев открыл глаза, было уже утро. Противно светило солнце. Потом его закрыло лицо милиционера, нависшее над проснувшимся человеком. Тимофеев сел, потом встал и оглядел себя. На нем были драные фиолетовые спортивки, ботинки с отвалившимися каблуками и грязный, рваный на рукавах пиджак. Милиционер долго и внушительно смотрел на него, а потом сказал отрывисто:
– Убирайся откуда пришел.
…Тимофеев закричал и в ужасе проснулся.
Он находился в гостинице. Была глубокая ночь. Рядом спала жена, и он прижался к ней, стараясь раствориться в спокойном тепле, исходившем от ее тела. Но забытье не приходило. Чувствовался какой-то недовес, который надо было забить мощным и ложным. Он сел на постели, подобрал с пола пачку сигарет, вытянул одну, выкурил в три затяжки, так же прибил вторую и третью, а потом стремительно прижался к жене и снова провалился в кошмар…
…На этот раз он ехал домой, в поезде. Странно: в его родном городе не было железнодорожной станции, а между тем поезд следовал именно прямо в К…
И вот поезд дернулся, как в судороге, и замер. Тимофеев вышел из пустого вагона и сразу увидел вдали пятиэтажные дома.
– Это же не мой город… Это же не К… – громко сказал он.
Другие пассажиры, бесшумно двигавшиеся по перрону, не обращали на него никакого внимания.
И он пошел по улицам, пытаясь увидеть в них черты знакомого пространства. Но ничего не получалось.
Внезапно раздалась громкая музыка, и он понял, что вновь невольно приехал на карнавал.
Тимофеев в который раз оказался на той самой улице. Чья-то злая рука сорвала украшения с домов. И настолько грязными были люди, попадавшиеся навстречу, что складывалось впечатление, будто всех их эта же злая рука искупала в зловонной болотной жиже.
Он остановился у какого-то двухэтажного дома. Остановился, потому что почувствовал: здесь есть глубокий подвал, в котором скрывается нечто… Злой клоун с желтым лицом толкнул его в плечо:
– Чего тебе надо здесь?
– Я хочу пройти внутрь, но у меня нет денег на билет.
Клоун отвратительно захохотал:
– Это не проблема, если ты действительно хочешь попасть внутрь этого старого-старого дома.
А потом он мерзко завизжал, как пушинку, подхватил Тимофеева и с чудовищной силой швырнул в дверной проем. Тимофеев обо что-то ударился головой и на пару минут потерял сознание. А когда открыл, то обнаружил, что находится не то в каком-то цехе, не то на цирковой арене. Неожиданно он отметил, что стало тихо, абсолютно тихо. И в этой тишине раздался негромкий болезненный голос, полный страдания и печали:
– Так погибла югославская поэтесса Мила Йовович!..
А потом чудовищные механизмы цеха-арены заработали. Под потолком в клетке возник человек. Он душераздирающе кричал, клетка снижалась, и только когда она оказалась прямо напротив Тимофеева, тот увидел, что голого человека втягивает в основание клетки, причем вниз головой. Человек извивается как червь и уже не кричит, а с клетки на пол валится дерьмо.
Тимофеев в ужасе закричал и очнулся. На этот раз окончательно. Начинался новый день страданий…
– Ты чего?
Это жена. Проснулась, полная жизни и сил. Не понимала она тимофеевских проблем. Просто не понимала, как абсолютно нормальный в отношениях с алкоголем человек.
– Ничего. Приснилось.
– Такое может быть. Врач сказал. Это глюк алкогольный на выходе.
– Да. Пойду сигарет куплю.
– Смотри только.
– Нет. Все уже. Пора завязывать.
Он натянул футболку, джинсы, чмокнул жену и, не умываясь, вышел из гостиничного номера. В голове крутилось имя – Мила Йовович…
…Тимофеев вернулся в гостиницу, изрядно продрогнув. Стянул дубленку, чмокнул дочку Маша облегченно вздохнула:
– Я уж заволновалась…
Минуточку, какая Маша, какая дочка и какая дубленка?
Да ладно. Хватит уже про Милу Йовович, и про карнавальный город, и про огромный окровавленный топор, и про отрубленную ногу в красном носке, которую кудрявый мужик в вельветовой майке натирал на стиральной доске…
Седьмая тема
Отрывки из протокола педагогического совета
№… от 2 июня 2004 года
Директор.
Начнем.
Уважаемые коллеги! Мы собрались сегодня по поводу вопиющего нарушения дисциплины, морально-этических и законодательных норм сразу двумя людьми: учеником одиннадцатого класса… выпускником, так сказать, нашего учебного заведения Белозеровым Юрием Алексеевичем и преподавателем, тоже так сказать, литературы Дружниковым Кузьмой Прокопьевичем.
О сложившейся ситуации нам расскажет завуч, Ксения Феофановна Бондарчук.
Завуч.
Уважаемые коллеги!
За тридцать лет работы в школе я впервые столкнулась с подобным вопиющим фактом. Все было: голодные обмороки, голодовки преподавателей, эпилептические припадки, рукоприкладство, чего скрывать… В 1984-м году. Вы этот случай помните. Особенно вы, Владимир Игнатьевич. Но такой грязи, какая вылилась на наши головы вчера, такой мерзости…
И мы допустили это в стенах школы, учреждения, дающего детям путевку в жизнь, несущего уголовную ответственность за их безопасность.
Ближе к делу.
1 июня сего года в выпускных классах одиннадцать "а" и одиннадцать "бэ" проводилось традиционное экзаменационное сочинение. Уроки преподавателем Дружниковым в течение шести лет – ровно столько мы терпим этого… человека – в одном из этих двух классов – одиннадцать бэ – велись таким образом, что учащиеся не были в состоянии раскрыть шесть из предложенных семи тем и накинулись на последнюю. Позволю себе огласить весь список: 1. Роль А. С. Пушкина в русской литературе. 2. Женская судьба как русская песня. (По пьесе А. Н. Островского "Гроза".) 3. Диалектика души и диалектика характера в романе Л. Н. Толстого "Война и мир". 4. Максим Горький – буревестник революции? 5. Русский характер в изображении "военной прозы" 1941–1945 гг. (1 произведение по выбору). 6. "Тихая моя родина…" (Тема малой родины в лирике одного из поэтов 20 в.) 7. Человек, которого я уважаю. (По произведениям русской литературы или жизненным впечатлениям.)
Итак, как я уже сказала, все накинулись на последнюю тему. Ее раскрытие, на мой взгляд, хотя я и не литератор, требует большего жизненного опыта, чем тот, который "нажит" к 17 годам в наше мирное время. Естественно, сочинения получились плохими. В плане грамотности сейчас, к сожалению, можно пользоваться словарями и другими лишними на экзамене книгами. Но содержание-то не спишешь. Хотя лучше бы и списали.
Одна пятерка, три четверки, двадцать пять троек в одиннадцать бэ. И вот. Белозеров и его шедевр.
Для сравнения – шесть пятерок, тринадцать четверок, одиннадцать троек в одиннадцать а. И ни одной неудовлетворительной оценки.
Директор.
Спасибо, Ксения Феофановна.
Давайте объективно разберемся в сложившейся ситуации.
С вами, Кузьма Прокопьевич, мы поговорим в последнюю очередь. Как вы себя чувствуете? Что-то вы сегодня на себя не очень похожи, не в своей тарелке, что ли?
А пока слово предоставляется председателю секции русистов Изольде Карловне Ивановой.
Председатель секции русистов.
Шесть лет назад в наш коллектив пришел Кузьма Прокопьевич Дружников. Пришел, заочно окончив педагогический университет. Ну, что за птица такая – заочник – мы уже проходили и не раз. Класс им доверь, а сами пишут с ошибками, в элементарной фактографии путаются, работы проверить толком не могут… Короче, за одну ставку вкалываешь за двоих. Но на безрыбье и рак рыба. Взяли.
Уроки мне так специально ставили в первый год, что я на каждом его уроке присутствовала. Прямо по ходу занятия приходилось вставать, вмешиваться, поправлять… Словом, мука. Ну у меня же семья. Год, так сказать, корректировала, а потом отступилась. Имел место некоторый прогресс. Некоторый… И времена другие наступили – не так все стало строго. Да. И вот к чему это привело. Да еще и образ жизни.
Прения.
– Не будем переходить на личное.
– Не будем, но если человек кодированный, то у него начинаются некоторые изменения личности. Это давно уже известно. А если девять раз…
– Изольда Карловна!
– Все. Умолкаю.
Директор.
Интересно выяснить мнение учащихся. Галина Борисовна, пригласите, пожалуйста, ученицу одиннадцатого "а" класса Александру Попугаеву.
Сашенька, не волнуйтесь, пожалуйста, и присядьте. Мы собрались здесь все, чтобы обсудить некоторые проблемы. Поведайте нам о некоторых случаях на уроках преподавателя Дружникова, ну, о тех, что вы уже мне рассказывали. Ради… аллаха, ничего не бойтесь и не таите. Это для вашей же пользы.
Прения.
– На алгебре вам за это двоек ставить никто не будет.
– Ну, мне даже как-то неловко…
– Говорите, говорите… Чувствуйте себя как дома. Ха-ха!
Александра Попугаева.
Ну, нам сразу Кузьма Прокопьевич понравился. Потому что он не такой совсем, как все. Но от него, я помню, перегаром часто пахло, и его вообще выгнать хотели. А потом он стал снова нормальным. Ну вот.
Все началось с Толстого. Я тут тетрадочку взяла даже. Вот смотрите, я читаю:
"Писатель Толстой родился в 1798 году. Он не обладал от рождения какими-то изрядными способностями. Был трусом. Не любил своих братьев и сестер. Часто жаловался на них маме. Отцу было не до сына. Он пил запоями, приводил в дом женщин…" и так далее.
Ну, мне это показалось странным, и я показала это бабушке. Она тоже учителем русского и литературы работала. Ну, ей "скорую" потом вызывали.
Потом она мне в учебнике показала… и что он родился на самом деле в 1828-м, и что мама у него рано умерла, а отец был примерным семьянином, и про выдающиеся умственные способности…
Сказала, что жаловаться не будет, а чтобы я подошла к Кузьме Прокопьевичу и выяснила. "Всё, – говорит, – теперь по-другому в школе".
Я и показала. А он мне говорит: "Саша, мне надо с вами поговорить. Подойдите после уроков".