– Когда у него в пачке оставалась последняя сигарета, а это часто бывало утром, перед работой, он вынимал ее, выбрасывал пачку, а сигарету вкладывал в старый портсигар, который ему когда-то давно подарил родственник – фронтовик, что ли? – в общем, какая-то мужская романтическая история с этой дешевой плоской железной коробкой была связана. При этом говорил: "Вернусь – добью".
– А в это утро?
– Когда мы выходили из дому, он прикурил и выбросил пачку с крыльца. И не оставил ничего в той черной штуке на комоде…
ВЕДУЩИЙ
– Стоим мы все – глава, замы, ведущие и я сам. Тут он появился. Не то чтобы в последнюю минуту, но ведь главный сказал – за пятнадцать минут приходить, а он пришел за пять. Но шеф заводиться не стал. Так – зыркнул просто для порядка, а ему что? Я подскочил, тыры-пыры, вы десятый, наберитесь терпения. Он кивнул и в сторонку отошел. Потом пробормотал пару слов…
– А вы не могли бы припомнить, что именно он произнес. Или хотя бы как он это говорил, с какой интонацией?
– Помню что, а вот как… Нейтрально так сказал: "И здесь я чувствую себя посторонним".
– Кто-нибудь еще это слышал, кроме вас?
– Может и слышал кто, а может и нет. Виду никто не подал.
– Дальше…
– Главный пиджак поправил. А все равно брюшко-то видать. Всех обвел глазами и… это… пошли мы на трибуну.
ИЗ МЕСТНОЙ ПРЕССЫ
"Что запомнилось вам из торжественной части митинга?" – "То, что в речи ведущих и каждого выступающего по нескольку раз звучало словосочетание "день независимости". Всего – пятьдесят один раз. Правда, я так и не понял, какой и от кого…"
ВЕДУЩИЙ
– Расскажите, пожалуйста, про его выступление на митинге.
– Мы предоставили ему слово десятым. Он – тра-ра-ра – поздравил, но как-то… не очень четко. Неопределенно – вот! Потом читал стихи.
– Как общественность реагировала?
– Эти… с телевидения засуетились, защелкали. Ну понимаете, молодое лицо… Мужик с камерой перед трибуной появился. Бородатый такой…
– Ага. Мне при мужика уже все сказали.
– Вот… и всё.
– А остальные, народ то есть…
– А чего народ… Слушайте, давайте запись посмотрим, мне телевизионщики кассету оставили, копию то есть. Там, правда, последнее стихотворение записано. Клип! – хе-хе! А до этого читал как читал. Да никто его и не слушал, честно сказать. У нас так всегда. И техника не на высоте… А потом втопил это, последнее. Даже комментарии чьи-то слышно. Ладно, давайте смотреть.
– Давайте.
ВИДЕОЗАПИСЬ
– …и последнее стихотворение.
"Он все-таки всколыхнул это болото!"
Перед началом действия
Гамлет сказал Офелии:
"Мы с тобой первое следствие!"
Но быстро увяли камелии.
"Как геморрой?" – "Да вроде обошлось!" – "Слышь, дай глонуть!" – "А-ах! Хаар-р-р-ашо!"
Грустные русские женщины,
Мужчины русские – пьяные,
Мужчины русские – мертвые,
Счастье у нас – в изгнании!
"Во-о! Молоток, братуха-а!"
Счастье у нас в изгнании,
Счастье у нас – одиночество,
Счастье у нас – это мания.
Маньяки мы, ваше высочество!
"Ниче так, да?" – "Ишь ты!"
Маньяки мы, ваше высочество.
Маньяки с глазами горящими,
Маньяки с губами голодными,
Маньяки, о счастье молящие!
"У-у-у-у!" – "Кхе-кхе, опус!"
Маньяки, о счастье молящие
Жрецов с глазами холодными.
Маньяки, пули свистящие
Мы ловим сердцами бездонными.
"Каки-таки пули?" – "Непонятненько!"
Мы ловим сердцами бездонными
Надежды на счастье туманные.
Мы шепчем губами голодными
Молитвы какие-то странные.
"Во-во!" – "Шепчем-шепчем – не нашепчем, а тока шептуна пустим!"
Молитвы какие-то странные
Не объясню вам, леди, я.
Ведь в каждом маленьком городе
Здесь своя большая трагедия…
"У-у-у-у!"
"А-а-а-а!"
"А-А-А-А-А-А-А-А-А!"
– Так-то все и началось.
ЖЕНА
– Банальный вопрос: в каких отношениях вы были с вашим мужем?
– Банальный ответ: в хороших.
– Он был старше вас?
– Да. На пять лет.
– И каков секрет семейного успеха?
– А мы в принципе жили порознь.
– То есть…
– То есть у него была своя жизнь, у меня своя. Иногда они пересекались.
– Вы откровенны.
– Стараюсь. Я даже могу сказать, где, как правило, пересекались наши жизни.
– Да нет. Не нужно.
– Не нужно так не нужно.
– И давно такой либерализм?
– Вы неточно выразились – это демократия. Года три или четыре. Мы поженились при обстоятельствах… не совсем благоприятных для него. И вот в его бредовом сознании возникла мысль, что я спасла ему жизнь и он теперь должен посвятить ее мне…
– Стоп-стоп, простите. Давайте по порядку. От чего вы его спасли?
– От самоубийства. Нервная система у него всегда была расшатанной, да пил он еще вдобавок… И тут мы познакомились, в период "духовного кризиса" то есть. Как я сейчас понимаю, для мужчины в такой момент спасительно любое чувство к женщине, даже простое увлечение. Просто этим увлечением оказалась я.
– И что потом?
– Потом, как говорится, суп с котом. Чуть не в прямом смысле. Я готовить не умею. Интересы у нас оказались разными…
– Это он вам говорил?
– Нет, что вы.
– Он вам не изменял?
– Нет. Это было частью его пунктика, "нравственным долгом", что ли.
– Вас это как будто даже злит.
– Нет, сейчас просто разозлилась, а вообще мне это раньше льстило.
– А как вы к его творчеству относились?
– К стихам-рассказам? Никак. Читала что-то… Не помню. Да я вообще… не знаток. Не Маргарита я, да и он не Мастер.
– То есть вы его считаете слабым автором?
– А я не знаю. Только вот одно скажу. Его многие терпеть не могли. Поэтому мне кажется, что он все-таки был талантливым.
– Интересная логика.
– Женская.
– А что он собой представлял как человек?
– Не знаю. Это у матери его спросить надо. А я что. После свадьбы все хорошие. И он… А потом в себе замкнулся. Все печатал что-то…
– У него были враги?
– Не знаю. Во всяком случае, я к их числу не относилась.
– Почему?
– Подозреваете, что ли?
– Ой, нет-нет-нет. Просто интересно.
– А он меня слишком устраивал…
МАМА
– Он был сложным человеком. И я даже затрудняюсь сказать, хорошим или плохим. Он был разным.
– Студенты его любили.
– Не все. Он по этому поводу любил повторять: "Я не поп-звезда".
– А как вы разделяете: любили – не любили?
– А которые любили, в гостях бывали. Он когда холостым был, у него бывали романы со старшекурсницами, а с ребятами постарше он и выпивал; бывало, что и чересчур. А когда женился, просто… находили повод заскочить на полчасика. Супруга-то его не больно жаловала таких гостей.
– Ревновала?
– Нет. Просто… Аура… Мир двоих… Я это понимаю.
– Ваши отношения с ней каковы?
– Не идеальны. И нечего здесь больше сказать.
– Понятно.
– Эх, да что вам понятно…
– Как вы к его творчеству относились?
– Не знаю. Непонятно мне все было. Заумно как-то. Мы же воспитаны на другой литературе: Горький, Фадеев, Вишневский. Рассказы сына я терпеть не могу. Жестокие какие-то, с матом. Стихи мне ближе, но и здесь… Я считаю, что хорошая литература – это которую читаешь и не испытываешь комплексов, что глупая или в гуманитарной сфере чего-то не добрала.
– О, у вас целая концепция читателя!
– Да что вы, ладно! Кофе хотите?
– С удовольствием.
– А расскажите что-нибудь о сыне…
– Что?
– Что хотите, что запомнилось…
– Запоминаются обычно мелочи, а вам это вряд ли интересно.
– Отчего же.
– В середине восьмидесятых он очень боялся ядерной войны. Тогда деятели наши переборщили малость с пропагандой. Потом мы, дураки, дали ему посмотреть с нами фильм "На следующий день" и еще – "Письма мертвого человека". Дальше – больше. Он где-то прочитал, что при взрыве атомной бомбы вспышка такого же цвета, как если смотреть на настольную лампу сквозь пальцы. Гляжу за ним, а он вечером за столом сидит и все потихоньку на бра поглядывает. Я не выдержала, спрашиваю: "В чем дело?" А он мне: "Откуда я знаю, может, уже летит, а я ничего и рассмотреть-то не успею". И вздыхает так тяжко. Ему тогда шесть лет было.
До депрессии дело дошло. Замкнулся. Проснется, в комок сожмется под одеялом, лежит и плачет. Еле потом расшевелили.
А потом постарше стал… У него было рассеянное внимание. Помните, у Казакова: "Странно, но ты в это лето не любил играть обыкновенными игрушками, а любил заниматься предметами мельчайшими. Без конца ты мог передвигать по ладошке какую-нибудь песчинку, хвоинку, крошечную травинку. Миллиметровый кусочек краски, отколупнутый тобою от стены дома, надолго повергал тебя в созерцательное наслаждение…"
Вот и он. В школе беда. Учить (если учиться) надо много. А он зацепится за деталь какую-нибудь и нудит. Представьте, с таким типом выучить параграф по истории средних веков!
Но все случилось, когда мы дошли до Энгельса. Читаем в учебнике: "Одним из любимых поэтов Фридриха Энгельса был миннезингер Вольфрам фон Эшенбах (родился около 1170 – умер около 1220 года)" и дальше – цитата: "Вот сквозь облака сверкнули на востоке пронзительные когти дня. На вид они в рассветном сумраке жестоки, напоминанье для меня о том, что путнику пора". Вот и началось: "Кто такие миннезингеры?", "А какие они были?", "А когда они жили?", "А он был последний из миннезингеров, да, ведь последний?" И так далее. Эшенбах меня доконал. Я уж проконсультировалась, литературы набрала. И оказалось, что не последний этот Эшенбах, последний, скорее, Вальтер фон Фогельвейде, или Конрад Вюрцбургский, или Марнер, или Тангейзер… А вообще точно и не сказать. Это было, когда он в шестом классе учился. А я-то, дура, том из "Библиотеки всемирной литературы" взяла, "Поэзия средних веков", стихи с ним учить стала… И доучили. Просыпаюсь ночью, слышу – бормочет за стеной. Прихожу в спальню, а это он стихи читает во сне и плачет. Что-то вроде: "Этот сокол ясный был мною приручен. Больше года у меня воспитывался он. И взмыл мой сокол в небо, взлетел под облака, Когда же возвратится он ко мне издалека? Был красив мой сокол в небесном раздолье, В шелковых путах лапы сокольи, Перья засверкали – в золоте они. Всех любящих, Господи, ты соедини!" Дальше – больше. Стал разговаривать только на эту тему. Ребята от него все – в сторону. Дразниться давай! Я его в охапку – и к детскому психиатру. Он нас выслушал. Потом говорит (умный такой дядька, старый, тоже вроде с прибабахом): "Да-да. Я тоже этим увлекался. Они еще биографии себе сочиняли. Мне, правда, про трубадуров больше понравилось. Там одного трубадура ревнивый муж зажарил, да и скормил неверной жене".
Ну, у моего глаза загорелись, рот нараспашку… Он вообще в минуты вдохновения и заинтересованности на полоумного становится… становился похожим. Врач говорит ему: "Поди погуляй. Нам с мамой поговорить нужно". Остались вдвоем. Он мне примерно следующее: "Не удивляйтесь. У вашего мальчика что-то такое в подсознании сидит… Пусть он попробует что-нибудь написать и таким образом, может быть, избавится от призраков, которые пробудила в нем литература и которые буквально требуют материального воплощения".
– И что же?
– Неделю писал! Это в десять-то лет! Общую тетрадь исписал от корки до корки! "Я, – говорит, – роман написал!" Прочитала. И без серьезных познаний в литературе поняла, что это какая-то странная сказка. Неуклюжая, детская. Тетрадь ту, жаль, при переезде потеряли. Он сам потом искал, расстраивался. Там были Эшенбах, принцесса, злой король, дракон, сарацины какие-то… Короче, белиберда. Но вот заканчивалось там все неожиданно.
– Как?
– Примерно следующим образом: "Так умер Вольфрам фон Эшенбах, последний из миннезингеров. А сразу после него пришли мейстерзингеры, жирные, продажные, тщеславные, льстивые и тупые. И быстро нашли себя в новом времени…"
КОЛЛЕГА
– Как бы вы оценили его в качестве писателя, поэта и человека?
– А? Не расслышал?
– Я говорю: какие воспоминания остались у вас от этого человека?
– Ну, это был тип с ярко выраженной манией величия. Я сам родом из провинции, да поскромнее был. А эту породу людей изучил будьте нате. Маменькин сынок, выскочка. Привык быть в центре внимания. Капризный. Своенравный.
– Да, вы его неплохо изучили.
– А?
– Вы, говорю. Его неплохо изучили.
– Да, глаз наметан. Журналистом десять лет работал.
– А как поэт…
– Извините, тороплюсь. Совещание в писательской организации. А знаете что, пойдемте со мной. Там как раз вопрос в повестке дня есть – разное. Так я всех за этого вашего и вздрючу. Прохлопали… ушами. А после совещания можно продолжить.
– Идет. А вы дрючить любите?
– А?
– Я говорю, идет.
СОВЕЩАНИЕ
– Ну-с, начнем. Огласи, мать, повестку дня. Давай-давай, и покороче. Стара стала, а все от бюрократии не отстанешь.
– Уважаемые коллеги. На повестке сегодняшнего заседания три вопроса. Первое – итоги литературного фестиваля, второе – о городском конкурсе молодых авторов. Третье – разное. По просьбе нашего… уважаемого председателя, начнем с последнего вопроса… Я вас умоляю, милочка, давайте без демагогии, и так просидим не знаю сколько… Слово имеет председатель. Пожалуйста.
– Ну, мать, навела ты шороху. "Демагогия" – слово нехорошее, нерусское, непонятное и потому враждебное. Есть русский аналог – словоблудие. Это как неразрешенная похоть, только на словах.
Что я хочу сказать. Сегодня, в канун столетия великой русской революции, на нашем заседании присутствует товарищ из органов. Арестует он кого-нибудь или нет, мы узнаем через два часа. Шутка! А? Все равно не слышу. По поводу кого, сами догадайтесь… И из каких органов. Вот и давайте на примере нашего уездного сочинителя… давайте обсудим, как мы относимся к собратьям по перу.
В общественном мнении есть небесспорный стереотип: между писателями добрые человеческие отношения не прививаются. Так. Брехня! Это! Все! Говорю я вам. Брехня!
Если верить этим сплетням, то по аналогии можно сказать: в Москве живет одно быдло. И то же самое про любой город русский. За Москву я бы ругаться не стал. А вот за подобное высказывание о Ленинграде… А? Да. О Санкт-Петербурге… Врезал бы говорящему по носу. Это что получается? Скобари, люмпены вырезали и затерли цвет интеллигенции, а потом и слово это наполнили ругательным смыслом? А Пушкин, а Сахаров, а Григорьев Аполлон? А что вы, малоуважаемые, сделали в противовес?
Вот возьмем вас. Молодой автор просит у вас позволения привести на семинар своего ученика. Слепого, кстати. И что вы? "Я вас умоляю. Это же мастер-классы…" Ой!
Матерь ты человеческая! Критик наш тонкий! Как тебе вопрос: "Зачем вы пишете?" С какой целью то есть. Во-первых, подобная постановка вопроса изначально подвергает сомнению умственные способности того, к кому он обращен. Во-вторых, если бы великие поэты (себя-то, сирых, не будем в эту гильдию зачислять) каждый раз, пиша или собираясь написать, думали "а зачем?", не было бы у нас литературы. А как же Пушкин, который среди ночи просыпался и творил интуитивно? Я больше скажу. И вас бы не было, если бы родители ваши обо всем сильно задумывались и совета у старших спрашивали. И меня…
И что вы заскучали, душа моя? И чего она сегодня не крестится? Вы всуе имя Господне и Его молитвы упоминали бы пореже, глядишь, Он бы вас и вдохновил на создание чего-нибудь существенного. А то крестится, а сама гадости болтает и ничего не пишет. А? Я, душа моя, в отличие от вас, пишу каждый день, и не по вдохновению, которого нет, а по принципу "ни дня без строчки". От стихов и эссе перешел на прозу еще двадцать лет назад. Я тогда, как и все, сильно верил, что мои книги могут практически в жизни что-то изменить, и думал вот тоже, что знаю, в какую сторону чего менять. А сейчас я пишу, чтобы, когда ухари наши все окончательно развалят, было из чего потом возрождать массовую культуру и духовность. Оставляю один из альтернативных путей, помимо многих прочих. И не называю его единственно умным, хорошим и правильным…
– Слушайте, э-эй, потихонечку… А сам-то он… Сам-то он как орал на него…
– Я не орал, а выражал свое мнение. И, кстати, давал конструктивные советы…
СТАТЬЯ
– Чу! Слышу неясное раздраженное: "Ж-ж-ж-ж-ж-ж…" Из него выделяются отдельные слова: "Бред!", "Чушь!", "Ложь!", "Постмодернизм!". Они соединяются в целые фразы: "Это черт знает, что такое!", "Кого-то шокировало!", "Пиши лучше детективы!" И набирают силу движения в суждениях: "Зря. Зря ты этим занялся. Зря. Богу Богово – кесарю кесарево. Кесарю кесарево – слесарю слесарево. Зря. Так не пишут…", или "Нечетко. Неясно. Нехарактерно для нашей школы. Чужое..", или "Я НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ…" От которых брызгами отлетают вопросы: "Ты объясни, что к чему…", "Это про тебя или не про тебя…", "А это вообще про что…"
Все это время я мучаюсь одной и той же мыслью: <…>? Говорят: берясь за перо, ты должен отчетливо понимать, что ты делаешь, зачем ты это делаешь, к чему это может привести читателя. Так ли это? Или писание все же выходит из "бури" неясной во "всех морях"? Почему в таком случае все великие рано или поздно приходили к нравственным первоисточникам: "И когда мой голос похабно ухает – от часа к часу, целые сутки, может быть, Иисус Христос нюхает моей души незабудки…"
Может быть, важно понять, готов ли ты к этому нравственно. А если готов, то не задавать себе лишних вопросов, а работать, не особенно оглядываясь по сторонам. И есть только одна смертельная опасность: ошибиться. Ибо решать и оценивать тебе и никому другому, а оценивать, точнее судить – себя самого. Решаясь, решайся, задумав, делай, начав путь, иди до конца.
А если ты изначально ошибался и делал все неправильно?.. Может быть, тогда твое позорище – урок другим. Тогда, как и любой твой соотечественник, ты в очередной раз оказал миру неоценимую услугу, подобно сифилитику, который согласился быть живым примером для студентов, изучающих венерические заболевания. И на том спасибо.
А если при этом у тебя есть харизма и над твоими словами серьезно задумываются, а кто-то выбирает их принципом, руководствуется ими в жизни? Тогда остается лишь уповать на то, что есть Бог и что Он не дал бы тебе повести по ложному следу тех, кто тебе дорог. В случае ошибки – вызываю огонь на себя. Испепели меня, Отче Наш.
Итак, не знаю, есть ли у меня это, дано ли мне это, принесет ли оно какие-то плоды, достойные и полезные, но если есть сотая доля шанса, что это родится из моей души… Буду писать. И не слушать гул, слова, фразы и суждения, если они того не стоят.
Героя нет. Его нужно создать. Возможно, это сделаю я. Это маловероятно, но возможно. И значит, не зря…