- Ничего ты не узнал.
- Такое прочёл!
- Ничего не прочёл.
- Эх, Егорыч, Егорыч!
- Ты будешь спать?
- Ладно, утром тебе расскажу. Только бы вот отвару.
- В кружке он у тебя.
- Нет, всё выпил.
- А ты посмотри. Полная кружка.
Тянусь рукой, и вправду, кружка налита доверху. Отвар ещё тёплый.
- Чудеса, - бормочу и глотаю напиток. Я пью, как алчущий влаги в пустыне. Какое блаженство! Я выпиваю до дна и откидываюсь на подушку. Сон приходит ко мне мгновенно…
……………………………………
Просыпаюсь поздно. Егорыч шаркает в сенях, что-то таскает, гремит. Первая мысль о книжке. Тяну руку к стопке. Где она, в плотном матерчатом переплёте? Сверху была. Сверху нет. Перебираю книги. Где же она?
- Егорыч, Егорыч!
Суёт голову в дверь.
- Ты книжку взял?
- Какую? Нет, Николаич, не брал ничего.
- Как же? Такая тоненькая, в переплёте.
- Говорю, ничего не трогал.
Я поднимаюсь с постели, шарю вокруг, хожу по комнате, заглядываю под стол.
- Что потерял?
- Да книжку же, книгу! Из-за которой тебя разбудил.
- Ты меня не будил.
- Я разбудил тебя ночью и хотел рассказать.
- Не будил ты меня, Николаич. Спал как убитый. После отвара знаешь как спят!
Я начинаю описывать книгу, снова заглядываю во все углы. Егорыч качает головой.
- Не было такой, Николаич. Все их знаю в лицо. Все пересмотрел, иные перечитал.
- И ночью тебя не будил?
- Не будил.
- Отвара не подливал?
- Окстись, Николаич. Ты всё перед сном выпил да и заснул почти сразу. Я лампу тебе потушил…
Я вышел на крыльцо и уставился в синюшную нездоровую даль. Там проступали невнятные белёсые волокна. Дождик всё крапал. Так. Значит, вновь наваждение, сон. Но уж какой-то совсем необычный. Читать во сне книгу, помнить её наутро чуть ли не слово в слово… Сон или ниспослание? Боже мой, родная, далёкая, ушедшая навсегда. Пусть во сне, пусть обманом. Но приходи ко мне всё же. Так трудно, так трудно жить без тебя…
Она обвила мою шею руками, прижалась.
- Почему так долго?
- Боялся. Я всё за тебя боюсь. Мы прячемся в темноте, как воры. Но пойдём, пойдём. Кажется, никого уж не встретим. В школе вечер гремит, все танцуют.
- Кто дежурит?
- Розалия и Давыдов.
- Какой-то он скользкий, этот Давыдов. Так посматривает на меня. Мне кажется, он подозревает.
- Что ты! У него другие интересы. И вообще он не так уж плох. С чувством юмора.
В подъезд по одному. Сначала я, потом она. Оглядываясь. Прислушиваясь к каждому звуку. Свет не зажигаю. Дверь оставляю открытой. Она проскальзывает. Вновь прижимается тонким телом. От щеки веет прохладой.
- Я сегодня доверчивая.
- Какая?
- Я тебе очень верю.
- Вот так раз. А в другие дни?
- Не всегда. Иногда хочется спрятаться. Иногда боюсь.
- Меня? Но почему?
- Не понимаю сама.
Она вновь забирается в кресло с ногами. Я укрываю сё одеялом. В окно свет фонаря, на стенах неясные блики.
- Ты знаешь, что Барский сад огородили?
- Да…
- Как сказал охранник, попел Барский сад.
Она молчала.
- Значит, сегодня я тебя не пугаю?
- Чудные люди, - пробормотала она, - неужели не знают, что его нельзя трогать.
- Да, я уже слышал легенды. Кто-то исчез, сорвалась какая-то стройка. Ты веришь?
- Я просто знаю. Там строить нельзя.
- Но ведь строят.
- Всё равно ничего не получится.
- Разверзнется, что ли, земля? - Я засмеялся.
- Не шути, - сказала она очень строго.
- Обидно, конечно. - заметил я, чуть помолчав. - Негде будет гулять. Наверное, этот сад красив в пору снегопадов…
И ещё после молчанья:
- Ко мне Камсков подходил. Он полагает, тебе нужно перейти в другую школу.
- А, знаю… - она махнула рукой.
- Он с тобой говорил?
- Нет, но догадаться нетрудно. Он очень хороший и всё заботится обо мне. Например, боится, что меня вызовут на комсомольское собранье.
- Ты комсомолка?
- Не помню…
- Как можно не помнить такие вещи? Есть у тебя билет? Да и взносы. Ты платишь взносы?
- Не знаю. Кажется, нет.
- Немудрёно, что тебя собираются вызвать.
- Мне всё равно.
- Но им это вовсе не безразлично! Ты ставишь себя в особое положенье. Это задевает других!
- Кого?
- Да кого угодно. Хоть Маслова, хоть Гончарову.
- А какая им разница? - спросила она с детским своим удивленьем.
Я начал проповедовать известные вещи. Что человек не должен выделяться, по крайней мере в житейских мелочах. Он должен относиться к другим с уваженьем. Если все стоят в очереди, то и ты должен встать в очередь. Если все платят взносы, то почему бы и тебе не заплатить, тем более это копейки…
Она слушала рассеянно, даже зевнула.
- Ты не согласна? - спросил я с некоторым раздражением. - Ты хочешь быть не такой, как все?
- Но я и есть не такая, - ответила она как бы нехотя… - И ты не такой…
- Я такой, такой! Я всегда платил взносы!
- И мы с тобой не такие, - продолжала она, - мы прячемся. А если не будем прятаться, знаешь сам… Мы не такие, как все…
Молчанье. Я подошёл к окну, потрогал пальцами холодное безразличное стекло.
- Ты права. Отношений наших никому не понять. И я не знаю, что будет дальше. Может быть, мне уехать?
- Ты хочешь уехать? - спросила она с испугом.
- Нет, нет, конечно. Но я ощущаю, что вокруг нас смыкается кольцо. Где нам по крайней мере встречаться? Город так мал, зима на носу. Видеть тебя в классе среди остальных становится всё тяжелей. Тем более что Камсков прав. Ты не умеешь наладить ни с кем отношений. Назревает разрыв. Я слышу словечки в твой адрес. Как мне это терпеть? Переход в другую школу тоже не спасенье. А самое удивительное, я до сих пор не могу понять, что между нами происходит…
Мотается, мотается фонарь на пустынной улице.
- Ты не можешь понять? - еле слышный вопрос.
- Не то чтобы понять, скорей осознать. Ситуация ставит в тупик. Ты моя ученица, тебе шестнадцать. Я учитель, мне двадцать три…
- Мне скоро семнадцать, - поспешно произносит она.
- Через год!
Бедная моя девочка. Она сжалась в кресле. Затравленно глядит на меня. Я сел к её ногам, положил на колени голову. Она отодвинулась.
- Леста, - бормочу я, - небесное имя…
- Ты… ты боишься… - шепчет она.
- Да, я боюсь. Но боюсь за тебя.
- А я не боюсь.
- Ты просто не понимаешь!
- Я понимаю, я всё понимаю. Давай убежим.
- О, господи, я это читал. Но куда, куда?
Молчание.
- А ты прав, - говорит она.
Молчание.
- Ты не знаешь, как относиться ко мне.
Я возражаю:
- Но ведь и ты, и ты ничего не знаешь. Неясные фантазии, проблески смутных видении. Слова и письма, которым я до сих пор не могу найти объяснения. Ты уверена, что твоё отношенье ко мне не прихоть, не наважденье?
Я начинаю распаляться.
- До сих пор о тебе почти ничего не знаю. Ты словно метеорит, павший с неба. Даже вопросы о бабушке или маме пока без ответа. Ты думаешь, неинтересно? Мне безразлична твоя судьба? Почему мы ходим вокруг да около? Почему не доверишься мне? Какие ассоциации в твоей голове? Пусть натура твоя необычна. Пусть склад ума непростой. Но кому-то, кому-то ты должна рассказать? Мне твердят, ты не от мира сего. Хоть и так. Но я уже в твоём мире! Пора открыться! Я словно впотьмах, я на ощупь иду. Но нельзя же всегда на ощупь!
Я хожу по комнате и машу рукой. Мой голос всё громче.
- Необыкновенные отношенья требуют необыкновенного доверия. Я дальше так не могу! Я слишком многим рискую! В конце концов, я простой человек, что бы ты там ни твердила! Я не могу, чтобы поезд сошёл под откос потому, что стрелка полунамёками перевела его на тупиковый путь. Извини, эта метафора. Может, гипербола. Но суть верна. И повторю, я слишком многим рискую. В том числе и твоей судьбой!
Замечаю внезапно, что в кресле её уже нет. Завернувшись в плед, она стоит в углу комнаты у стеллажей. Окаменевшая, неподвижная.
- Что, что? - растерянно спрашиваю я.
Из угла тихий, но ледяной голос:
- Я поняла вас, сударь. Я знала, что вы не способны, но продолжала надеяться. Вы боитесь даже первого снега. Вы трус.
- Что ты мелешь? - бормочу я.
- Не смейте! - она возвышает голос. - Не смейте так со мной говорить! Я жалею, что в прошлый раз не приказала выбросить вас вон!
Я подвигаюсь к ней незаметно, тихонько, всматриваюсь в лицо. Оно белое. Вместо глаз тёмные впадины. Я пугаюсь.
- Леста, послушай…
- Не смейте ко мне подходить, - цедит она. - Вон. Вон из моего дома…
Она пошатывается, приваливается к стеллажам. Я бросаюсь, вовремя подхватываю её. Она тяжелеет в моих руках, опускается на ковёр.
- Леста, что с тобой, Леста…
На щеках моих слёзы. Я шепчу и целую её холодное, родное лицо. Бормочу и целую.
- Прости, прости меня, девочка дорогая…
Она открывает глаза.
- Где я…
- Мы с тобой, с тобой… - я снова покрываю её лицо поцелуями. - С тобой, с тобой. Будь, что будет…
После осенних каникул всё началось. Первые вести донёс неунывающий Котик.
- Старик, когда же мы двинем на пиво? А, ты занят мировыми проблемами. К тому же в твой класс проникла бацилла.
- Какая, к чёрту, бацилла и в какой мой класс?
- Само собой разумеется, класс девятый, первейший, любимый.
- Какая бацилла?
- А, так. Говорят, ученица твоя ходит в церковь.
Я похолодел.
- Так ты идёшь пить пиво?
Пришлось тащиться в "метро", хотелось услышать всё.
- Религиозная бацилла! - вещал Котик за кружкой пива. - Не обращай внимания, ты здесь ни при чём.
- Какая ученица?
- Ну та, ненормальная. Арсеньева, что ль? Кстати девочка неплоха.
- Зачем ей церковь?
- Бог её знает. Ха-ха! Видишь я сказал, Бог. Все мы немного религиозны.
Я попытался разведать, что грозит ученице за посещение храма.
- Откуда я знаю? Эй, Зоечка, пива! Да ничего не грозит. Это первый случай. Она комсомолка? Ну, вызовут, поговорят. Может, выговор влепят. Ты, я смотрю, напрягся. Но мы ведь не взяли классного? Копышев пусть разбирает. Верочка возвернулась? Я, брат, не теряю надежды…
Он лопотал, а я напряжённо думал. Чувство тревоги всё больше овладевало мной.
Затем меня вызвал Наполеон. Кабинета у завуча не было, мы говорили в директорском, хозяин болел. Наполеон имел торжественный вид. В тот день он поразил школу новым ядовито-синим костюмом с широченными брюками и мощными отворотами пиджака. Ещё бы красные галупы, мелькнуло у меня в голове. Генерал Бонапарт.
Со стула вскочила вечно восторженная Розалия Марковна. Я сразу понял, что её присутствие в кабинете не случайно.
- Проходите, Николай Николаевич, присаживайтесь. - Наполеон расхаживал но кабинету, выпятив живот и заложив руки за спину. Иногда он невзначай оглядывал свой новый костюм и убирал с рукавов соринки.
- Как обстановка в классе, Николай Николаевич?
- Николай Николаевича все так любят! - заверещала Розалия Марковна. - Ребята довольны!
- Это хорошо, хорошо, - произнёс Наполеон.
- Учимся, всё нормально, - ответил я.
- Какую проходим тему?
- Сейчас у нас Чернышевский, "Что делать?".
- Помню, помню, - Наполеон удовлетворённо погладил себя по животу. - Сны Веры Павловны, Рахметов. Я сам хотел спать на гвоздях… Ну и как, понимают ребята?
- Понимают.
- Тютчева, говорят, читаете?
- Тютчев не основной, но хороший поэт, - вставила Розалия Марковна.
- Мы не против поэтов, - сказал Наполеон, - если это не мешает программе… Николай Николаевич, мы тут хотели посоветоваться с вами…
Я напряжённо слушал.
- Как у вас эта ученица, э… - он обернулся к Розалии Марковне.
- Арсеньева, - подсказала та.
Будь славен, Котик. Ты меня предупредил. В ином случае я мог растеряться.
- Арсеньева? - я принял безмятежный вид. - Учится. В общем неплохо.
- Какие отметки?
- "Хорошо" в основном.
- А поведение?
- Тихая девочка. Незаметная.
- М-да. - Наполеон вновь принялся расхаживать по кабинету, - А вы знаете, что она ходит в церковь?
- В церковь? - безмятежность сменилась недоумением.
- Да, именно в церковь.
- Но где же тут церковь? Разве в городе есть?
- В деревне. Пять километров.
- Я и не знал. Зачем она ходит в церковь?
Наполеон высокомерно пожал плечами.
- В церковь ходят с разными целями. Я сам ходил.
- Ну, вы-то понятно. Вы изучали!
- Да нет, просто так. Интересно было.
Завуч нахмурил брови.
- Вы полагаете, можно тащиться за пять километров по грязной дороге потому лишь, что интересно?
- И в темноте! - воскликнула Розалия.
- Арсеньева верующая? - спросил я осторожно.
- Вот мы и хотели посоветоваться. - Завуч сунул ладонь в карман нового пиджака. - Вы ничего не замечали?
- В каком смысле?
- Из её интересов. Ну, может на уроке читала…
- Библию? - поинтересовался я.
- Необязательно Библию. Бывают книжечки. Картинки. Календари разные, инвалиды в поездах продают.
- Не замечал, - сказал я.
- В доме у неё, между прочим, висит икона.
- В доме я не бывал.
- Другие бывали. Вы, Николай Николаевич, педагог молодой, любопытный, могли бы проявить интерес к ученикам. Тем более что некоторые уже удостоились вашего внимания.
- Я знаю, Камсков.
- Но остальные в тени. Арсеньева, например, болела. Её посещали. Мы, кстати, выражали на педсовете мнение, что должен кто-то из педагогов… И кажется, выдвигали вас… А? Розалия Марковна?
- Мнение педсовета мне незнакомо, - ответил я. - С ребятами говорил. Интересовался здоровьем Арсеньевой. Но они сказали, что ходить к ней не стоит. Девочка замкнутая, с неровным характером. Со странностями вообще.
- Это мы знаем, - сказал Наполеон.
- Николай Николаевич, - вступила Розалия, - с Арсеньевой мы ещё в прошлом году намучились. Меня вовсе не удивило, что она замечена в церкви. Пусть странности, пусть характер. Но нам-то не легче!
- Вы знаете, скоро комиссия, - сказал Наполеон. - Не хватает ещё, чтобы нас обвинили в потакании мракобесью!
- Станет ли комиссия интересоваться какой-то Арсеньевой? - спросил я.
- Кто знает, - сказал Наполеон. - Короче говоря, Николай Николаевич, надо провести работу. Мы остановили выбор на вас. В прошлом году сами пробовали. И на педсовете, и так. Она повернулась и ушла.
- Хотели исключить! - воскликнула Розалия.
- Но родители далеко, ученица на нашей ответственности, - недовольно сказал Наполеон.
- Так, может, перевести её в другую школу? - нашёлся я.
- Исключено! - отрезал Наполеон. - Районный отдел не позволит, и школа не возьмёт. Какие мотивы? Воспитывали, воспитывали, а теперь избавляемся? Нет, будем воспитывать до конца.
- Но что я могу сделать?
- Почему выбрали вас? - сказал Наполеон. - У вас с ними общий язык.
- Ученики довольны! - пела своё Розалия.
- Вот вы используйте общий язык. Поговорите, узнайте, зачем ходит в церковь. Кто её подбивал. Может, она в секту попала. Помните, Розалия Марковна, в прошлом году сектантов судили?
- Сектанты в церковь не ходят, - сказал я уныло.
- Или другие мотивы. Не хватало нам мракобесия! Может, она молится каждый день! Комсомолка! Розалия Марковна, она комсомолка?
- Кажется, да.
- Вот! - вскричал завуч. - Это усугубляет! Поймаете, до чего мы дошли! Комсомолки посещают церковь! Да нас всех поувольняют за это! Короче, Николай Николаевич, нужно помочь коллективу.
- Чем? - спросил я.
- Я уже говорил. Надо выведать у Арсеньевой подноготную. Что это за безобразие, икона в доме?
- Покойной бабушки, - сообщила Розалия.
- Тем более! Она ведь не бабка? Икону снять. А вдруг комиссия захочет зайти? Вы знаете, что комиссии посещают семьи учеников?
- Господи! - Розалия всплеснула руками.
- Идите, Николай Николаевич, и подумайте. Надо спасать честь коллектива. Пока не поздно.
Я сделал шаг к двери. Остановился.
- Скажите, Иван Иванович, а откуда это известно?
- Что именно?
- Что Арсеньева ходит в церковь?
Наполеон поджал губы.
- Вы нам не верите?
- Просто неплохо бы знать, раз мне поручили.
- А вы, я вижу, принципиальный, - сказал Наполеон, помолчав. - Это хорошо. Но не в тех случаях, когда не доверяют старшим товарищам. Скажу вам только одно, нам известно! Вы не верите и сейчас?
Я вышел из кабинета с чувством омерзенья в душе.
Вернулась из Москвы Вера Петровна. Дела её мужа будто бы шли к успешному завершению. Осталось что-то кому-то подписать, что-то куда-то направить. Во всяком случае, обещали, что профессор Сабуров скоро вернётся к прежней работе. Вера Петровна выглядела усталой.
- Ну что тут новенького, Коля? - спросила она.
- Я как раз вам хотел задать этот вопрос. Всё-таки из столицы.
- Мне вглядываться было особенно некогда, целые дни хлопотала. Но атмосфера, конечно, не та, что три года назад. Все здороваются. Даже те, кого помню едва. Но поверьте, Коля, это приятно с одной стороны, с другой противно.
Я рассказал про встречу Поэта с маститым знакомцем.
- Вот, вот. Самое удивительное, что они совершенно искренни. И тогда, когда гонят, и тогда, когда возносят хвалу… Между прочим, столкнулась на улице с вашим предшественником, учителем Гладышевым. Незаметный какой-то. Едва поздоровался.
- Про него тут разные слухи ходят, - заметил я.
Вера Петровна кивнула.
- Не удивлюсь, если выяснится, что он был осведомителем. Повадки какие-то странные, въедливый глаз.
- Но ведь говорили, что он неплохо преподавал.
- Ну и что? Многие люди такого толка далеко не бездарны. А некоторые талантливы. Жизнь для них театр. Они могут играть разные роли, от дерзких авантюристов до провокаторов самого крупного масштаба.
- Вы думаете, Гладышев из таких?
- Бог его знает. Но я уже говорила, тёмная лошадка.
Пришёл Поэт, и я деликатно оставил его с хозяйкой, так как понял, что у них есть свои разговоры.
В классе уже знали. Маслов ходил со значительным видом, Гончарова скорей с возбуждённым, Камсков выглядел озадаченным и углублённым в себя.
А что же она? Она, казалось, не замечала, хотя мне было понятно, что тоже знает. И это выразилось по крайней мере в том, что, не сговариваясь, мы тотчас увели в подполье даже ту незримую связь, которая существовала меж нами. Мы разъединились, облегчая каждому собственную задачу, предоставляя, как говорят, простор для манёвра. А то, что предстоит схватка, понимали и я, и она.
Маслов попросил со мной встречи.