- Николай Николаевич, - сказал он, - мы, то есть комитет комсомола, знаем, что у вас поручение от дирекции. И мы, то есть комсомольцы, хотели бы скоординировать наши действия.
- Как ты важно говоришь. Толя, - заметил я.
- Вопрос требует, - сказал он, слегка насупившись.
- Ты, конечно, имеешь в виду историю с Арсеньевой? О какой координации речь?
- Мы ведь тоже заинтересованы, она наша соученица, - значительно произнёс Маслов.
- А раньше вы знали, что Арсеньева ходит в церковь? - спросил я.
- Я лично нет, - ответил он.
- А если бы да?
- Не понял, - сказал он.
- Если бы ты знал, что Арсеньева ходит в церковь, именно ты один, то как бы поступил?
Маслов нахмурился.
- Что гадать, Николай Николаевич. Факт есть факт. Про это узнали директор и комитет комсомола. Теперь мы должны принять меры.
- Какие же меры?
- Вот здесь мы и должны скоординировать. Вы по своей линии, мы по своей.
- У меня нет никакой линии, Толя, - сказал я. - Дирекция обеспокоена грядущим наездом комиссии. Мне, честно говоря, не совсем понятно, зачем комиссии какая-то ученица. Или тут кроется что-то ещё? Я говорю с тобой доверительно, Толя. В Москве у нас не считалось предосудительным наведываться в церковь. Я, например, сам ходил. На Пасху. Прекрасно поют. Да и вообще это культура, иконопись, зодчество.
- Это я понимаю, - согласился Маслов. - Но Арсеньева вряд ли…
- Откуда ты знаешь? Ты с ней говорил?
- Она не станет разговаривать на такие темы. С ней вообще говорить очень трудно.
- Проработать на собрании легче?
- Но Николай Николаевич! - воскликнул он. - Арсеньева - комсомолка! Что будет, если все комсомольцы станут ходить в церковь?
- Так уж и все.
- Конечно, мы обязаны её обсудить. Поэтому я к вам и подошёл. Ведь вы должны побеседовать с ней. Она вам расскажет. Тогда у нас будет материал. А так у нас нет материала. И нет вообще уверенности, что она придёт.
- Ах, вот что… - я с интересом смотрел на него. - Ученики хотят получить информацию от учителя?
- Но Николай Николаевич, - осторожно начал Маслов, - вы, конечно, учитель, мы уважаем… Но ведь вы ещё в комсомоле? Мы с вами в одной организации, хоть вы и старше…
- Да - сказал я, - в одной, но мненья у нас разные. Я никогда не был сторонником проработок. Тебе, кстати, должно быть известно, что сейчас это не очень модно.
- Вот мы и не хотим, - сказал он. - В конце концов, Николай Николаевич, у нашего класса школьное знамя. Мы не хотим его отдавать.
- Тогда лучше не раздувать дело, - заметил я.
- Согласен, согласен, - быстро проговорил он. - Мы бы и не стали. Но директор-то знает.
- А у директора переходящее знамя района. Ему тоже невыгодно раздувать.
- Эх, Николай Николаевич, - вздохнул Маслов, - он бы, наверное, не стал… - Маслов замолк.
- Кто-то другой?
Маслов молчал. Рагулькин, мелькнуло у меня в голове. Рагулькин метит на место директора…
- Кому-то выгодно это раздуть? - настойчиво спрашивал я.
Маслов опять вздохнул.
- Ладно, Толя, - сказал я. - С Арсеньевой поговорю. Может, дело выеденного яйца не стоит. Кто и когда её видел в церкви?
Маслов пожал плечами.
- Анонимка?
- Может быть, - пробормотал он.
- А если навет?
- Вряд ли. - Он посмотрел вбок и поморщился.
Весьма и весьма осведомлён этот девятиклассник, размышлял впоследствии я. Комсомольский вождь. Похоже, он доверенное лицо. Но чьё? Того же Рагулькина?
Следующим был Камсков. Я начал с того, чем кончил в прошлой беседе.
- Серёжа, меня не в последнюю очередь интересует, откуда известно, что Арсеньева ходит в церковь?
- Не знаю, - ответил он.
- Но тебе-то было известно?
- Да. Она ещё с бабушкой в прошлом году… - он осёкся и быстро взглянул на меня.
- Не волнуйся, Серёжа. Я, как и ты, хочу ей помочь.
Он сжался тоскливо.
- Говорил вам, Николай Николаевич. Они её заклюют. Им только дай…
- Но Маслов утверждал, что не хочет публичных разборов. Ему дороже переходящее знамя.
- Дороже всего ему собственная карьера.
- Какая карьера в девятом классе!
- Вы не знаете? Он уже делегат районного съезда. Через год будет делегатом областного и так далее.
- К Арсеньевой он вроде бы не питает зла.
- Хм… не питает… Главное для него - выдвинуться на этом деле.
- В каком смысле?
- В любом. Как повернётся. Если выгоднее обвинять, выдвинется как главный обвинитель. Если защищать, будет главный защитник.
- Человек без принципов?
- Его принцип - добиться успеха, занять положение. А потом он будет творить добро. Так говорит. Ты, мол, Камсков, не понимаешь. Надо любой ценой занимать посты. Только там мы сможем делать доброе дело. А тут, внизу, мы бесправные мошки.
- Знакомая философия. Но, может быть, ты слишком строг? Он ещё молод, не сформировался. Я видел, как люди меняются даже в зрелом возрасте.
- До зрелого возраста он натворит, - произнёс Камсков.
- Как думаешь, зачем Леста ходила в церковь? - спросил я.
- Да боже мой! - воскликнул он. - Неужель не понятно? С бабушкой там была. Бабушку очень любила. Просто вспомнить, поплакать…
- Но кто же, кто же её там видел?
- Разве имеет значенье? Злых языков много. Главное, замять это дело.
- Серёжа, я сделаю всё, что могу.
Прозвенел звонок, захлопали парты. Я закрыл журнал и произнёс будничным голосом:
- Арсеньева, задержитесь на минуту.
Всех тотчас вымело из класса. Последним вышел Маслов. Он серьёзно, понимающе посмотрел на меня и плотно затворил дверь.
- Присаживайтесь, - сказал я, придвигая второй стул. - Как ваше здоровье?
- Неплохо, - ответила она, глядя в сторону. Лицо бледное, под глазами тени. Бедная моя девочка!
- Вас навещают из класса?
- Да. - Тихо и безразлично.
- Говорят, вы живёте одна?
- Да.
- Вы знаете, у нас, учителей, есть обычай приходить к ученикам в гости. Интересно видеть ученика не только в классе, но и дома. Как он живёт, как занимается… Вас навещал кто-нибудь из учителей?
- Нет.
- А вот мне захотелось… Может быть, вы не против? - Я придвинул ей заранее приготовленную записку: "Соглашайся. Так нужно".
- Я не против, - сказала она.
Я вздохнул облегчённо.
- Это ведь не нарушит ваши планы?
- Нет.
- Я мог бы сегодня после шести.
- Хорошо.
- А где вы живёте?
Она назвала адрес.
- Ну что же, до встречи. Надеюсь, я быстро найду ваш дом.
Перемена кончилась, все хлынули в класс, и Маслов снова посмотрел на меня со значеньем.
Погода в эти дни установилась. Лёгкий малоснежный морозец. Ледок. Схваченная предзимним оцепенением земля. На верёвке болтаются трескучие простыни. Тут же сидит угрюмая чёрная птица. Где-то я видел её. Именно эту. Она косит на меня круглым глазом. Она тоже знает меня. В конце концов не так уж всё просто в этом мире. Может быть, чёрная птица понимает больше в его устройстве, чем я. Может быть, она просто знает. Как Леста. Та ведь тоже взяла привычку отвечать на мои вопросы: "Я просто знаю". Боже мой, да откуда они знают всё? Девочка в красном берете и птица. Эй ты! Грач или ворон? Издали я не вижу. Ну-ка, расскажи мне, что знаешь. Чем кончится эта история? Для чего она завязалась? А вспомнил, вспомнил тебя, чёрная птица! Ты всегда сидишь на ветке большого тополя и смотришь в окно девятого класса. Да, да, я вспомнил. Может быть, ты наблюдатель? "Доверенное лицо"? Тех, кто затеял? А может быть, все они, невидимые взору, устроились, как в театре, и ожидают конца спектакля? Нет, право, я ощущаю чьё-то присутствие. Но чьё? Темнеет…
И вот я вновь в её доме. То есть впервые. Я говорю:
- Ты знаешь, что происходит?
Она прикладывает палец к губам.
- Что, что? - говорю я.
Она показывает взглядом в окно.
- Ты думаешь… - Я замолкаю. Впрочем, как знать. Может, она права. Это как раз тот случай, когда стены могут иметь уши. Что ж, если дело зашло так далеко, мы можем продолжить спектакль, начатый в классе.
- У вас симпатичный, уютный дом, - говорю я громко. - Печь с изразцами. Вы сами топите? Впрочем, лишний вопрос.
Кто может подслушивать, интересно? Какой-нибудь Валет или Петренко, сменные адъютанты? А может быть, сам? Несолидно. Или кто-нибудь из девчонок? Класс, без сомнения, взбудоражен известием, что я направился на Святую. А вдруг они все окружили дом и прилипли к окнам в нетерпении услышать или даже увидеть что-то из ряда вон?
- Вам нравится Чернышевский? - спрашиваю я.
- Не очень, - отвечает она.
- А кто-нибудь из его героев?
- Никто.
- Какой же писатель вам нравится?
Да, всё по-прежнему. Канапе, кушетка, два кресла. Письменный стол, зелёная лампа, подсвечник с оплывшей свечой. Икона в углу. Купина Неопалимая.
- Так какой же писатель вам нравится?
- Не знаю.
- Но ведь должен же кто-то…
- Я мало читала.
- Но, может быть, вас больше интересует история, физика, химия, наконец?
- По химии у меня двойки.
- Прискорбно, прискорбно, - говорю и кошусь на окна. Чёрт возьми, не задёргивать же занавески. А так всё видно. Хоть от самой беседки.
- Это что там в углу, икона?
- Да, икона, - отвечает она.
- Хм… вероятно, она принадлежала вашей бабушке?
Короткий кивок согласья.
- А родители ваши где?
- Далеко, в отъезде.
- И вызвать-то в школу некого, - пробую я пошутить.
Молчанье.
- Видите ли, Арсеньева… Вас ведь Леста зовут?
- Да, Леста.
- Какое интересное, звучное ими. Я не встречал. С чем оно связано?
- Так назвали.
- Интересно, весьма интересно. Так вот я хочу сказать, что в школе мы беспокоимся… Всё-таки жить одной несладко.
- Ничего. Я могу.
- Нет, всё же, всё же… - говорю я.
- Чаю хотите? - спрашивает она.
- Ну, можно и чаю.
В печке трещат дрова. Она ставит чайник на плитку.
- Ваша бабушка была верующая?
- Да, - отвечает она.
- Наверное, в церковь ходила?
Снова согласье.
- Неужели в городе есть церковь? - спрашиваю я с деланным удивленьем.
- Не в городе. Пять километров отсюда.
- Вы знаете, Леста, в детстве я каждое лето жил в деревне, у бабушки. Она тоже была верующая. И помню, ходил с ней в церковь. Там было торжественно. Сумрак, горенье свечей, сверканье окладов, взоры с икон. Я атеист, разумеется, как и вы, - подмигиваю, улыбаюсь, - но ведь интересно!
- Да, интересно, - соглашается она.
- Вы бывали? Так же, вероятно, как я? - повышаю голос. - Бабушка за руку водила. Старые люди любят ходить в церковь с детьми.
Она молчит.
- Так что тут нет ничего особенного… А это что, икона?
- Вы уже спрашивали.
- Ах, да. Я плохо разбираюсь в древнерусском искусстве. Это старая?
- Да, старая.
- У моей бабушки тоже была икона.
Вот заладил, пронеслось в голове. Как там они, за окном? Всё ли слышат? Надо повернуть дело так, чтобы всё выглядело совершенно невинно. Была в церкви после смерти бабушки. Ну и что? Совершенно случайно. Может, может… Неожиданно осеняет:
- Наверное, у вашей бабушки были знакомые прихожанки. Вместе ходили в церковь. У моей, например, было несколько. Некоторые до сих пор живы. Вот бабка Матрёна. Я даже её навещал. Она до сих пор ходит в церковь. Я её провожал…
Всем видом подсказываю ей продолжение. Ну, ну, подхватывай на лету счастливую мысль! Но она молчит. Недогадливая.
- И вот я довёл Матрёну до церкви, бабушку свою вспомнил…
Ну, ну, говори: "Я тоже, я тоже…" Молчит.
- Бабушка ваша когда умерла?
Она встаёт и подходит к окну. Представляю, как все сыпанули оттуда. Или прижались по стенкам. Хорошо бы, чтоб кто-нибудь споткнулся и с треском повалился в кусты.
Внезапно она говорит. Не поворачиваясь. Прямо в окно:
- Ты хотел бы взлететь?
Я делаю вид, что не слышу. Громко прихлёбываю чай. Господи, ещё не хватало, чтоб на неё нашло. В самый неподходящий момент. Но, кажется, именно это случилось.
- А вот я бы хотела. Ещё интересно перемещаться в другое время. Ты бывал в средневековом замке? Не замке-музее, а в те, настоящие времена? Там холодно, между прочим, хоть и горят большие камины. Там даже летом нужно ходить в шерстяном свитере. У тебя есть шерстяной свитер? А берет я никогда не снимала. Между прочим, если бы мне позволили не снимать его в классе, я бы не получала двойки по химии…
Угу, угу. Ёрзаю на своём месте. Впрочем, там знают, что она "не от мира сего". Сейчас лучше всего молчать. Вроде бы удивлён. Учитель удивлён неожиданными речами ученицы и внимательно слушает. Он осторожен и деликатен. Он хочет разобраться.
- Они не знают, что Барский сад не простое место и трогать его нельзя. Я пойду и скажу. Может быть, кто-то поймёт…
Хоть бы повернулась ко мне, я бы остановил её знаком. Но она упорно смотрит в окно. В чёрную глубину, запечатанную крестообразной рамой. Покашливаю, позваниваю ложечкой о края стакана, но она стоит. Что предпринять?
- Ты хочешь в вечность? - спрашивает она.
Час от часу не легче.
- Она существует, и можно там побывать. Конечно, не каждому, но ведь мы не такие, как все.
Я поперхнулся и громко закашлял. Она не обратила никакого внимания.
- Надо ведь сделать попытку, - говорит она.
Я продолжаю кашлять.
- Что с тобой? - Она обернулась. - Похлопать тебя по спине?
Я вынимаю платок, сморкаюсь.
- Однако, Арсеньева, странно… - слова выходят из меня деревянные, неживые. Но главное, чтобы их слышали те. - Вы всех учителей называете на "ты"?
- Почему всех? - говорит она удивлённо. - Только тебя. Но ведь ты не просто учитель. Ты это ты. И мы с тобой связаны одним мигом вечности. Разве ты позабыл?
Господи, что она мелет! Одна надежда, что половину те не расслышат, а половину сочтут за бред сумасшедшей.
- Да! - говорю я громко. - Недаром мы беспокоимся о вашей судьбе.
- Да перестань ты, - говорит она, - там никого нет.
Говорит достаточно громко. Меня буквально бросает в жар. Она всё погубит. И всех. То есть себя и меня.
- Нельзя ли ещё чаю? - Всем видом я призываю, чтобы она опомнилась, замолчала.
- Неужели ты всю жизнь будешь трусить? Даже если б все они стояли тут рядом, неужели нельзя сделать шаг? Пойми, мы предназначены друг для друга. А они… пусть они разбираются между собой.
Она наливает мне чай.
- Кажется, у вас жар, - говорю я, - надо смерить температуру.
- Нет у меня никакого жара, - отвечает она, - и на улице никого нет. Не бойся.
Я резко встаю и шагаю к двери. Уже открываю, бросаю:
- Туалет в саду?
- Да, за беседкой.
Я вырываюсь в холодную темноту и замираю, прислушиваясь чутко. Тишина. Затем я медленно иду к беседке, останавливаясь время от времени. Беседка пуста. Я всматриваюсь в кусты. На белом их чёрное плетение выделяется чётко. Обхожу дом, всматриваюсь в светлую полену снега. Она чиста, никаких следов. Холодно. Но я успеваю обойти весь сад. Снег девственно чист, кусты и деревья немы. Вдали только лает собака. Осталось сбегать к калитке. От неё к дому только мои следы. Я возвращаюсь.
- Там в самом деле нет никого. Зачем ты меня разыграла? А, впрочем, кто знает. Может, кто и проник. В конце концов, я не следопыт. Снега не так много, есть голая земля.
- Нет, нет, - говорит она, - никто не подслушивал. Я знаю.
Я раздражаюсь.
- Всё это знаю, знаю! Почему я должен верить? И что за дурацкий розыгрыш, если так?
- Я тебя испытала.
- Ах, вот как! - восклицаю я. - Нашла подопытного кролика! Учителя литературы! Браво, прекрасно! А с прежним ты тоже экспериментировала? Бедняга бежал без оглядки.
- Перестань, - говорит она, - там было другое.
- И снова я должен верить?
- Да. Ты должен мне верить.
- Однако у тебя самомненье, - бормочу я.
Молчанье.
- В конце концов не забывай о цели моего визита. Это официальный визит. Тебя видели в церкви. Как думаешь, кто?
- Мало ли… - отвечает она.
- Узнали, во-всяком случае. Не помог платок. Эх, если бы знать! Тогда было бы проще действовать. Во всяком случае, есть варианты.
Я начал развивать план, который пришёл в голову только что, в доме.
- Я в самом деле видел бабку Матрёну и даже собирался провожать её в церковь. Такая ситуация могла возникнуть и у тебя. Придумаем бабку, придумаем ситуацию. Они поверят!
- Делай, что хочешь, - сказала она равнодушно.
- Но надо согласовать! Мы должны говорить одно!
- Я вообще не буду с ними разговаривать.
- Тебя исключат из комсомола.
- Откуда? - спросила она.
- Но ты комсомолка!
- А…
- Или нет? Я запутался, чёрт возьми. Ты вступала? Маслов говорит, что ты комсомолка.
- Не помню.
- Послушай, в конце концов так нельзя. Ты можешь морочить голову мне, но не им! Тебя могут исключить даже из школы!
- Мне всё равно.
- Но мне не всё равно! - Я вспыхнул.
- Какое это имеет значенье? - Она чуть зевнула. - Меня много раз исключали. Из школ, гимназий, сколариумов… и прочих там заведений…
- Прекрати! - я стукнул ладонью но столу. - Сколько можно шутить! Не для себя стараюсь, в конце концов. Пойми же, дело серьёзно! Не забывай, зачем я пришёл. Меня послали! Я должен им дать ответ, объяснить!
- Это так важно? - спросила она.
Я только развёл руками.
- Хорошо, хорошо, - согласилась она, - что я должна говорить?
Я начал повторять. Она рассеянно кивала головой.
- Ты поняла? - спрашивал я. - Запомнила? Как зовут эту бабку?
- Матрёна…
- Она пришла и просила проводить её в церковь. Где живёт, не знаешь. А то пустятся разыскивать эту бабку.
- Я поняла.
- Ну вот и отлично. Я постараюсь умять это дело. Они безумно боятся какого-то Ерсакова.
- Они всех боятся. И ты.
- О господи, снова. Давай оставим эти дебаты. Нам нужно быть осторожными. Я уверен, всё забудется скоро. Мы найдём способ встречаться с тобой. Кажется, Вера Петровна собирается снова в Москву. По крайней мере у неё безопасно.
Я врал. Хозяйка квартиры никуда не собиралась. Но в этот обман я поверил и сам. Он грел мою душу. С детских лет я имел привычку рисовать несбыточные картины. Они тоже были родом самообмана. Но от них становилось теплее.
Дальше происходит такое.
Поэт объявил, что будет читать свою новую рукопись. Нет, не стихи, которые будто бы сжёг. Ничего он не жёг, конечно, и втайне пописывал. Об этом я знал от Веры Петровны. Но Поэт заявил, что согласно выраженью какого-то классика переходит с "петита на корпус", с мелкого шрифта на крупный, а иными словами, с поэзии на прозу.