- Это педсовет тебе скажет. Дождёшься, смотри. Приедет комиссия, устроит вам пампердон. Распустились! Вон ученики вас с Давыдовым в "метро" засекают. Это дело учителям пропадать в пивной? Дома сиди. Потребляй, чтоб никто не видел. И это… нашёл кого защищать. Ничего не знаешь, лезешь, куда не надо!
- Я никуда не лезу.
Он грохнул рукой по столу, карандаш разлетелся в куски.
- Будешь, говори, извиняться?
- Нет!
Лицо его побагровело, на лбу вспухла синяя жилка. Он тяжело дышал.
- Зинок!
Испуганное лицо секретарши.
- Водички дай…
- Да вот она, Фадей Поликанович, в графине.
- Налей.
Стуча зубами о край, выпил стакан воды. Слабеющим голосом:
- Ступай… и подумай. Мой тебе совет… Ступай, ступай.
Дальше всё покатилось, как снежный ком. Вечером ко мне вторгся хмельной Котик. Он был возбуждён и смущён одновременно.
- Старик, против тебя готовится акция.
- Догадываюсь, - сказал я.
- На кой чёрт ты обругал эту идиотку?
- Ей просто послышалось.
- Ну да!
Накануне я полюбопытствовал у Розенталя: неужели из моего бурчанья могли сложиться зловещие слова "старая крыса"? Помявшись, Розенталь ответил: "Что-то в том роде и было, но, милый друг, не волнуйтесь, я ничего не слышал. Так им уже и сказал. Лия Аркадьевна тоже не разобрала. За остальных не ручаюсь".
- Розка рыдает. Талдычит, в жизни никто не наносил ей такой обиды.
- Всё это недоразуменье.
- Если бы! Да плюнь ты, в конце концов. Извинись!
- С какой стати?
- Ты же знаешь, старик, дело не только в "крысе". Рагулькин не любит таких, как мы. Розалия к литературе ревнует. Об остальном я не говорю. А репродуктор? Они тебе чуть ли не хулиганство шьют.
- За репродуктор я заплачу.
- Нет, ты не понял… Вермута хочешь? У меня полбутылки.
- Спасибо. Так в чём, собственно, акция?
- Разбирать тебя будут. На педсовете.
- Что разбирать?
- Ты не знаешь Рагулькина? Они с Розалией вот так. - Котик сцепил два пальца крючком.
- Что им от меня нужно?
- А самое главное, - сказал Котик, - выступать заставляют.
- Не тебя ли?
- Ну и меня. А ты что думал? - Котик хлебнул из бутылки.
- Так выступай.
- За кого ты меня принимаешь? - Котик надулся. - Они же не хвалить, осуждать тебя заставляют.
- За что, например?
- Да хоть за что. Главное, поддержать Рагулькнна. Он сообщение будет делать.
- М-да… - пробормотал я. - Положим, ты выступишь и осудишь. А кто ещё?
- Да хоть кто! Против Рагулькина не пойдут.
- И Розенталь?
- Розенталь заболеет, можешь не сомневаться.
- И Розанов?
- А Розанова уже послали в область за приборами для астрономического кабинета.
- Ловко. Крепко поставлено дело.
- И что тебе Розанов? Нашёл защитника. Медведь косолапый.
- Что же, так и будут все осуждать? А Лилечка?
- Он, рассмешил! - Котик картинно схватился за живот. - Лилечка осуждать не будет. Она будет красить губки и смотреть на часы.
- А ты, значит, будешь?
Котик посерьёзнел.
- Старик, я поставлен в безвыходное положенье. Конечно, о каких-то обвинениях речь не идёт. Но мне придётся отвечать на вопросы. Ходили с тобой в "метро"? Ходили. Дули пивко? Конечно. Тут не отговоришься. Глядишь, меня с тобой вместе попрут.
- За пиво?
- Да кто их знает, что ещё сочинят.
- Значит, будешь отвечать на вопросы?
- А ты как думал?
- А как ты ответишь на вопрос о моих отношеньях с ученицей девятого класса Арсеньевой? - спросил я в упор.
Котик смешался.
- Ну вот… Каких отношениях…
- Ты думаешь, я не понимаю, к чему тут клонят? Учитель встаёт на защиту ученицы. Всячески её выгораживает. Навещает…
- Старик, - поспешно перебил Котик, - давай не углубляться. Я не о том. Просто ты должен понять, что лучше всего извиниться. Начинается педсовет, ты встаёшь и говоришь небрежно. Извините, мол, дорогая…
- Так! Значит, при всём педсовете? Даже не в коридоре?
- Она так считает. Раз ты при всех…
- Неужели ты думаешь, что я пойду на такое унижение? И ради чего?
- Ради того, чтобы тебя оставили в покое. И не только тебя.
- Кого же?
- Сам знаешь.
- На Арсеньеву намекаешь? Ты разве не понял, почему я сорвал эту чёртову говорилку?
- Как не понять. Сам слушал.
- И ты допускаешь, что эту травлю можно терпеть?
Котик уныло вздохнул.
- Старик, ты как с луны свалился. Забыл, где живёшь? Можно подумать, подобного ничего не видел. Это мелочь, старик. Тут главное, не бодаться с дубом. Таким людям, как Наполеон или Роза, нужно чуть-чуть потрафить. Маленькая уступка, и они твои благодетели. Так, кстати, устроены все. Возьми эту свою гордячку. Почему её в классе не любят? Потому что сама по себе. Не считается с коллективом.
- Под коллективом ты имеешь в виду Маслова и Гончарову?
- Да хоть бы и их. Они ведь лидеры, значит, лицо коллектива. Не лезла бы твоя Дездемона в бутылку…
- Она и не лезет. Просто живёт в своём мире.
- Да нельзя, нельзя это, старик! Жить надо со всеми! Общим гуртом!
- Вот и дожили, - сказал я, - полстраны за колючкой.
- Ну, ну! - Котик замахал руками. - До этого договорились.
- А что, - сказал я, - можешь использовать как цитату. В своей обвинительной речи. Николай Николаич, мол, и такое сказал…
- Ну тебя к чёрту, - произнёс Котик тоскливо.
Мы замолчали. В сущности, он говорил то же самое, что я ей однажды. Жить вместе со всеми, не выделяться. Взносы платить. Ха-ха! Какие взносы?
- Ты комсомолец? - поинтересовался я.
- Ещё два года.
- Взносы платишь?
- А как же…
Снова молчанье.
- Когда педсовет?
- Чёрт его знает, на днях.
- Но извиняться я всё равно не буду. Даже если меня назовут иностранным шпионом.
- Тогда собирай вещички. У Рагулькина сам Ерсаков в друзьях.
- Дался вам этот Ерсаков.
- Дался не дался, а всем заправляет. Скоро на повышение пойдёт… Ну так что, будешь вермут?
- Давай, - сказал я.
Куда подевался Викентий? Что-то не вижу давно. Леста не ходит в школу, соответственно и Викентий покинул свой пост. Подался, наверное, на Патриаршьи. Хорошо всё же там. Розовый закат, розовое шампанское в бокале. И то щемящее чувство, которое испытывал я, глядя на её серебристые крылья. "Ты хочешь в вечность?" Хорошенькое предложенье. Тут хоть бы добраться до тех прудов. Я любил Патриаршьи. Зимой катался там на коньках, а в летнюю ночь искупался однажды. И та, что сидела на берегу, всё боялась: "Вылезай быстрее, в милицию заберут". Тогда мы ещё не знали, что милиции эти пруды не подвластны. Что иностранный обликом гражданин в берете с массивным золотым портсигаром могущественней начальника местного отделения. Даже Викентий в синем своём мундирчике, чёрный Викентий с очками на длинном носу мог запросто приказать начальнику очистить пруды от всякого присутствия "красноголовых". Так по причуде своей он называл "блюстителей БЕСпорядка". Опять же его словесный вольт. Где ты, мой добрый Викентий? Мой чёрный ангел-хранитель. Надеюсь, ты не покинул наш город совсем? Наше бедное сирое время. Надеюсь, ты не отправился в Возрожденье, в островерхие голландские города, где благоденствуют предки нашей серебристой подруги. Где, может быть, и сама она, как незримая тень, присутствует на "крансах", староголландских обедах и, помешивая серебряной ложечкой, попивает янтарный чай из стакана с натюрморта самого Питера Класа. Натюрморт, что означает "мёртвая натура", у старых голландцев назывался иначе, стиллевен - "тихая жизнь". По-моему, это несравнимо более верно. В моей памяти часто возникали картины такой "тихой жизни", собранные из осколков прошлого или, напротив, фрагментов мечтаний. А то и видений, мелькавших во сне. "Стиллевен" Патриаршьих прудов собирал в себе первое, второе и третье. Тут непременно присутствовала девочка, ждавшая пловца на берегу, и старушка, гуляющая по аллее, и влюблённые на скамейках, и музыка зимних катков, и золотой закат, и розовый бокал с шампанским, и важный Викентий, накрывающий столик на деревянном помосте, и таинственный иностранец со своим портсигаром, и серебристая птица, улетевшая за красным беретом, и щемящая грусть, накрывшая весь натюрморт прозрачной дымной вуалью…
Бесцельно слоняясь по городу, я встретил Стану Феодориди. Она растерялась и покраснела. Я осведомился, какую тему выбрала для сочинения но Некрасову.
- Русские женщины, - сказала она, пряча глаза.
- Неисчерпаемо, - улыбнулся я. - Вам какой больше нравится тип, тургеневский или, положим, из Чернышевского?
- Женщин из Чернышевского я не люблю, - ответила она. - Мне правится пушкинская Татьяна. А вообще, Николай Николаевич, я хотела сказать…
- Слушаю вас.
- Вы не обижайтесь на нас. На Наташу… К тому фельетону мы не имеем отношенья. И даже недовольны. Считаем, несправедливо…
- Да уж, так наседать на одного человека. Фактически девочку отлучили от школы. Вы бы после этого пошли на урок?
- Мы не знаем, как получилось. Даже кто составлял…
- Но Маслов ведь член редакции?
- Говорит, что писал не он.
- Но чтенью по радио не препятствовал.
- Я не знаю. - Она совсем смешалась.
- Во всяком случае, дело поправить трудно. Слово не воробей. Тем более из репродуктора.
- Николай Николаевич… - Поднимает глаза, в них стоят слёзы. - Маслов с Камсковым подрались.
- Когда? - Этого ещё не хватало!
- Сегодня после уроков. - Смахнула рукой слезу. - Вообще целая драка. Камсков подошёл и плюнул ему на парту. Маслов его ударил, Камсков ответил. Тут эти, Валет и Прудков, подскочили. Петренко потом. Повалили Камскова. Коврайский хотел защищать. Но он слабый, и его повалили. Проханов сначала сидел, смотрел, а потом развернулся и Маслова по лицу. За ним Куранов и Струк. Целая драка. Мы закричали, кинулись разнимать.
- Где это было?
- Прямо в классе! Маслову разбили нос и лицо. У Камскова шишка на лбу. У парты отломали крышку, разбили стекло в шкафу.
- Кто-нибудь видел?
- Розалия прибежала. Что теперь будет, Николай Николаевич! - Слёзы бежали у неё в три ручья.
- Из-за чего была ссора?
- Я же сказала, он плюнул.
- И никаких выяснений?
- Нет, сразу драка. У Маслова кровь по лицу…
- Ну ничего, ничего, - пробовал успокоить и сам успокоиться я. - Мальчики иногда дерутся.
- Да! Если б не в классе. И ещё Розалия. Она прямо завизжала!
- Ничего, ничего, - бормотал я, - всё утрясётся. Жалко, меня не было, жалко.
- И хорошо, что не было, Николай Николаевич. А то бы они всё свалили на вас.
- Почему на меня?
- Не знаю. Я поняла недавно.
- И кто "они"?
- Ну, разные. Только мы на вашей стороне. И не обижайтесь…
Я достал платок, вытер слёзы с её румяных тугих щёк, поглядел в карие потеплевшие глазки, и мне стало легче.
Педсовет.
Учительская третьего этажа это большая комната с двумя светлыми окнами. На одном подоконнике фикус в огромном горшке, на другом шеренга горшочков поменьше. Поливать цветы обожала "немка" Эмилия Германовна Леммерман. Она всё ждала, что распустится какой-то загадочный голубой кактус, но кактус не спешил, предоставляя возможность смаковать ожидание. По бокам комнаты грудились многочисленные столики, ящики и шкафы. Непременные карты на стенах, глобус, разбитые песочные часы, груды коробок и папок. Набор портретов, меняющийся в соответствии с велением времени. Пятирожковая люстра под потолком и, наконец, самый значительный предмет обстановки - длинный стол, накрытый зелёным сукном с плеядами разномастных пятен от синих чернильных до серых клеевых. Были и откровенные дырки. За этим центральным столом и вершились дела педсоветов, по большей части нудные, не нужные никому, и лишь иногда, как сегодня, разогретые предчувствием распри или скандала.
Да, Розенталь "заболел". Да, Розанова послали в область. Но больше всего удивляло отсутствие Котика. Остальные явились вовремя. Директор, пыхтя, занял место в торце. Рядом с ним перелистывал бумажки завуч. Лилечка, как всегда, ближе к выходу. Рядом с ней физкультурник, имя которого я, раз услышав, забыл навсегда. Химоза имела торжественный строгий вид, и я заключил с опаской, что на сегодняшнем заседанье ей отводилась определённая роль. Впоследствии оказалось, что я ошибся. Конышев уменьшался на глазах, стараясь сделаться незаметным. Он тужился целиком погрузиться в свои просторные валенки. Леммерман шевелила губами, направив безмятежный взор в тополя за окном. То ли она в тысячный раз твердила любимое стихотворение Гейне, то ли заучивала новый рецепт пирога, которые без устали собирала и устно и письменно. Наконец, Розалия с видом обиженного ребёнка, с припухлыми от слёз глазами, демонстративно забилась в угол, всем видом своим говоря: "Да, я несчастна, я оскорблена, но не обращайте внимания, я вынесу всё". Были ещё какие-то лица. Старушка ботаничка, лысоватый историк, военрук и прочие, не пожелавшие задержаться в "terra memoria", стране моих воспоминаний.
Завуч Иван Иванович долго перебирал бумажки. Директор покашливал. Лилечка шепталась с физкультурником. Конышев не удержался и громко сморкнулся. Химоза стукнула карандашом.
- Так… - произнёс Рагулькин, оторвав голову от бумаг, - все у нас в сборе? - Он обвёл взглядом учительскую. - А где же Константин Витальевич? - Помедлив, добавил: - Лия Аркадьевна?
- А почему я? - встрепенулась Лилечка. - Я не знаю. Наверное, придёт.
- Так… - протянул Рагулькин и поглядел на часы. - Что же, начнём. Товарищи…
Полилась длинная вступительная речь. О том, что мы живём в особый период. Ответственный и решающий. О судьбах страны. О тружениках и пятилетках. О надвигающемся съезде. О молодой смене. О роли учителей. Об успехах школы. Но и о недостатках.
- О них мы не можем молчать. - Наполеон поправил бордовый галстук. - Недостатки имеются. За первую четверть успеваемость в старших классах упала… - Наполеон глянул в блокнот, - на ноль целых семь десятых процента. Посещаемость также…
- Но это из-за болезни, - робко возразил кто-то, - был грипп.
- Товарищи! - Наполеон повысил голос. - Комиссия нас не спросит! Цифры есть цифры. А кроме того, много случаев поведения. В школу проникает чуждая идеология. Я знаю, что в десятых классах кое-кто стал одеваться вызывающе. Появились причёски с коками. Мало нам иллюстраций в "Крокодиле"? Мы хотим иметь у себя? На вечера проникают какие-то типы. Были дебоши и драки. Нет, товарищи, надо пресекать строжайше. Вплоть до исключения!
Наполеон снова посмотрел на часы.
- Есть и назревшие вопросы…
В этот момент приотворилась дверь, и появилась физиономия Котика.
- А, Константин Витальевич! - воскликнул Наполеон. - Проходите. Занимайте места.
- Угу, - буркнул Котик, проскользнул в дверь, споткнулся о туфельку Лилечки, чуть не упал и как-то неловко плюхнулся рядом на стул.
- Разные есть вопросы, - продолжил завуч, - вопросы тревожные… - он заворошил бумажки, - требующие безотлагательного…
Розалия трагически вздохнула и уткнулась в платок.
- Например, драка в девятом "А", - сказал Наполеон.
В учительской установилась особая тишина.
- Представьте себе, товарищи, настоящая драка, прямо в классе. Кстати, кто у нас классный? - Наполеон поднял задумчивый взгляд в потолок.
- Я, - тихо сказал Конышев.
- Что же у вас приключилось, Павел Андреевич? - мягко вопросил завуч.
- Не знаю, я не был. Не присутствовал, - испуганно ответил Конышев.
- Болели? - участливо спросил Наполеон.
- Недомогал…
- Так, так… И может, присутствовал кто-то из учителей?
Розалия всхлипнула.
- Вы что-то хотели сказать? - спросил завуч.
- Да, я была, я видела. - Розалия сморкнулась в свой голубой платочек. - Это было ужасно, ужасно…
- Что же там происходило? - мягко настаивал завуч.
- Побоище. Ужас, ужас. Мальчики подрались.
- Из-за чего? - тревога в голосе Наполеона росла.
- Если б я знала! - всхлипнула Розалия. - Но разве школа место для таких нехороших вещей?
- Может быть, кто-то знает? - спросил Наполеон.
- Причины выясняются! - неожиданно бодро выкрикнул Котик. Наполеон подозрительно посмотрел на него.
- Может быть, вы, Эмилия Германовна? - Завуч вперился в Леммерман.
- Я? Но я… - опешила старушка.
- Ах да. Вы преподаёте в другом классе, - недовольно признал Наполеон.
На меня он намеренно не глядел. Как на охоте, он аккуратно расставлял вокруг красные флажки и ждал, когда я ринусь в прорыв. Но я помалкивал.
Наполеон обратился к Химозе:
- Анна Григорьевна, что вы могли бы сказать?
- На моих уроках всегда порядок, - твёрдо и строго ответила та, - на моих уроках драк не бывает.
- А вы, Лия Аркадьевна?
- Я там не веду, - живо парировала Лилечка.
- Хм… - Наполеон нахмурился. - Нас вообще беспокоит положение в этом классе. Фадей Поликанович подтвердит. Что случилось? Передовой в прошлом класс скатился до массовой драки. Драк просто так не бывает. Если в коллективе присутствует дружба, коллектив не дерётся. А в девятом "А" всегда была дружба. Это мы знаем! Класс до сих пор удерживает переходящее знамя. Но я сомневаюсь… - Наполеон помолчал и повторил с нажимом: - Я сомневаюсь, чтобы после всего знамя осталось у них. На положение в классе мы должны посмотреть серьёзно. Там творятся необъяснимые вещи…
Тут Наполеон пустил в ход свой коронный номер с графином. Если директор Фадей Поликапович хватался за стакан, так сказать, вполне "искренне", то завуч Иван Иванович поглощал кипячёную воду с мастерством актёра. Паузу он умел держать. Буль-буль. Стакан пуст. Взгляд Рагулькина ясен, и речь тверда.
- Ученики посещают церковь, незаконно проникают в ряды комсомола. И мы смотрим на это сквозь пальцы! Более того, стараемся скрыть от общественности, попустительствуем, защищаем неправое дело!
Новая пауза. Голос Розалии:
- Но не все же так делают!
Рагулькин строго:
- Не все. Опытный педагог понимает, как надо вести. Только неопытный, молодой способен допустить ошибку.
Последний флажок поставлен. Сейчас назовут моё имя. Сейчас закричат "ату!". Но Рагулькин тянет, смакует.
- Товарищи, вспомним. Ещё в прошлом году это был замечательный класс. Ему присудили переходящее знамя. Что же случилось с начала года?
- Повзрослели! - снова бодро и довольно некстати выкрикнул Котик.
Я посмотрел на него. На щеках румянец, глаза блестят. Вид беспечный и бравый. Да не иначе, как Котик прямиком из "метро"! Вот так штука!