Дом открылся после глухого переплетенья рябин и приземистых вишен. Сумрачно-красные, бурые, а то вдруг ярко-жёлтые грозди свисали со всех сторон. Одна ударила мне в лицо, оставив горький печальный запах.
Дом был невелик, но не похож на деревенский. Скорее напоминал дачу соснового Подмосковья. Резные столбики крыльца подпирали навес, окаймлённый резным же подзором. Крестообразные переплёты узких высоких окон. Стены обшиты планкой в ёлочку. К ступеням вела песчаная дорожка, перед самым крыльцом она раздваивалась, огибая запущенную клумбу с покосившейся гипсовой чашей. Правей, в глубине участка, виднелась беседка.
Я застыл в нерешительности. Повеяло неповторимым запахом уходящей листвы, осенних костров и ясной печали прощания. Я стоял.
Внезапно застеклённая дверь отворилась, и в проёме появилась она. Прислонилась к косяку, скрестив ноги и укутавшись в рыжую поблёкшую шаль. На голове был красный берет. В облике сквозило спокойствие. Она смотрела на меня внимательно и серьёзно.
- Вот, решил навестить, - сказал я, медленно подходя.
- Я знала, что вы придёте, - произнесла она.
- Мне сказали, что вы никого не хотите видеть.
- Только не вас, - сказала она.
- Удивительное названье улицы, Святая. И дом такой необычный. Это бабушкин дом?
Она молчала, что-то обдумывая. Произнесла наконец:
- Не хочется в комнатах. Может быть, лучше в беседке? На свежем воздухе?
В беседке так в беседке. Под ногами шуршали сухие листья. Цокала и скрипела птица в кустах. Мы сели.
- Как вы себя чувствуете? - спросил я.
- Хорошо. Только мёрзну всё время.
- Ваши сегодня в колхозе.
- А вы?
- Не мой черёд. Поехали Конышев и Давыдов.
- Наверное, скоро я снова буду ходить.
- Справку у вас не требуют?
- Мне врач даёт.
- Так что за болезнь у вас?
- Говорят, простуда. Вечером температура и слабость.
- Может, не стоит на улице?
- Нет, надо дышать. Мне хорошо.
- Вы немножко отстали. По программе уже Тургенев. Хотите, вам книг принесу?
- У меня есть. Я и раньше читала.
- "Отцы и дети"?
- Нет. Это я не хочу.
- А по какой причине?
- Неприятно.
Я рассмеялся.
- Тут уж ничего не поделаешь, этот роман в программе. Хотя я с вами согласен, вещь для Тургенева строгая, без обычной лирики. Мне кажется, вы много читаете.
- Нет, не очень. Раньше читала, а теперь не могу.
- Почему?
- Начну, а кончить не в силах. Или сразу в конец смотрю. Терпения не хватает. Я вообще ничего до конца не умею сделать. Даже картошку почистить. Или какая-то мысль. Придёт в голову, а потом обрывается. Я только сны смотреть до конца умею.
- И часто вам снятся?
- Каждую ночь.
- А что? Например, этой ночью?
- Этой ночью? - Она задумалась, внимательно досмотрела на меня. - Этой ночью мне снились вы.
- Интересно, в каком же виде?
- Мне снился ваш сон.
- Мой сон? Удивительно. Как можно во сне увидеть сон другого человека?
- А я была вами, и мне снился сон.
- Какой же, какой?
- Вам снился мой красный берет. Он был такой яркий, что вы зажмуривали глаза.
Мой лоб внезапно покрылся испариной. Воцарилось молчание.
- Мой красный берет волшебный, - сказала она.
- В каком же смысле?
- Я даже сплю иногда, не снимаю. И тогда прекрасные сны. В берете я чувствую себя хорошо. Но нельзя же всегда в берете…
- Скажите, а то посланье вы тоже писали в красном берете?
- Какое посланье?
- Я, кстати, принёс, как и обещал.
- Какое посланье? - повторила она тревожно.
- Сочиненье на тему "Мой самый счастливый день". Вот оно, держите. Я никому не сказал, и никто не знает.
- Что это, что? - спрашивала она, беспомощно вертя в руках тетрадку.
- Это ваша тетрадь. Вы просили её вернуть.
- Моя?
Она раскрыла тетрадь, полистала и углубилась в чтение. Лицо её стало краснеть. Она бросала на меня быстрые нервные взгляды и снова читала.
- Вот цена шутки, - сказал я с деланной грустью. - Вы даже не помните своего письма.
- Послушайте, послушайте, - быстро пробормотала она. - При чём же тут я…
- Ваша тетрадь, - произнёс я холодно. - На берегу вы просили вернуть и объяснили это игрой воображенья.
- Нет, нет! - сказала она.
- Не понимаю, в чём дело?
- Это не я, не я!
- Послушайте, сколько вам лет? - спросил я с внезапным раздражением.
- Ах, вот что вам надо? - Она вскочила. - Да, мне больше, чем другим! Я второгодница, в седьмом два года училась! Это вы хотели узнать? Зачем вы пришли? Меня уже спрашивали, в больницу хотели. Я не хочу, не хочу в больницу! Где мать, где отец? Пристали с ножом к горлу!
- Поверьте, - сказал я растерянно, - я не хотел…
- Не верю! Я никому не верю. Да, это моё письмо! Хотела и написала! Да, это шутка, проверка! Что вам ещё?
- Перестаньте, Арсеньева…
- Не верю, не верю! Зачем вы пришли? Что вам надо? Я всё равно ничего не скажу!
Губы её тряслись, в глазах вспыхивали искры. Она отступала по направлению к дому, выкрикивая бессвязно:
- И пусть! Прочитайте всем! Ничего не докажете! Это не я, мне не нужно!
Внезапно она споткнулась о корень, выступавший из-под земли, и с лёгким вскриком упала спиной на дорожку. Я кинулся к ней, приподнял за плечи. Лицо её было белым как мел, глаза закрыты. Красный берет свалился, волосы разметались по моей руке.
- Леста, Леста! - бормотал я. - Что с вами?
Безотчётно я приблизился к ней и прижался к холодной недвижной щеке. Прошло мгновенье, но этот миг развернулся для меня в бесконечность. Её хрупкое беспомощное тело, изгиб тонкого стана, холодная щека, неповторимый запах волос.
Глаза открылись. Они глянули с изумлением, потом изумление сменилось блаженным покоем. Глаза вновь закрылись, рука обвила мою шею, и я услышал шёпот:
- Теперь уходи…
- А что, если его назначить классным руководителем? - высказал на педсовете Наполеон, - вот Павел Андреевич жалуется, возраст не тот.
- И возраст, и возраст, - Конышев громко сморкнулся. - Не слушают бармалеи меня. Вот этот, Проханов, вчера из резинки стрельнул. Прям-таки в глаз. Ну какой я классный. И устаю, видит бог, супруга ругает. Моё дело синус да косинус, а не то…
- Вот, - резюмировал Наполеон.
- Николай Николаевич педагог молодой, задорный! - залилась Розалия Марковна. - Он вносит изюминку в дело! И дети его стали слушать. Правда, опыта маловато. Разве можно запанибрата с детьми? Да они сядут на шею!
- Где сядут, там и слезут, - развязно сказал Котик. - Это не мои слова, народные.
Лилечка чистила ногти и украдкой поглядывала на часы.
- А что там с учебным процессом? - вопросил директор.
- Идёт по программе, - ответил завуч.
- Так, значит, на классного?
- Отпустите меня, передайте, - взмолился Конышев, - нет сил!
- Что думают остальные? - спросил директор.
- Назначить, - сухо произнесла Химоза.
- Назначить… - пробурчал директор, - а вот не могу. Инструкция вам известна? Молодой специалист, месяц работает. Не имею права.
- А Гладышев? - воскликнула Розалия Марковна.
- Гладышев не молодой, у него стаж.
- Это условность, - сказала Химоза. - А в окопах мы были не молодые? У нас мальчишка семнадцати лет ротой командовал.
- Опять в окопах, - вздохнул директор. - Нет, не могу. Пусть поработает месячишко. После комиссии. Там посмотрим.
- Между прочим, меня не спросили, - заметил я деликатно.
- А что спрашивать? - Неполеон повернул удивлённое лицо. - Мы вас выдвигаем.
- Я не готов. Не совсем изучил класс.
- Говорил! - воскликнул директор. - И вам там это… Розалия говорит. Дистанцию надо держать. А то, говорят, гуляете с учениками.
Я изумился.
- Разве это запрещено?
- Нет, почему же. Если на экскурсию, целым классом…
- А с отдельными учениками?
- Хм… - директор пробарабанил пальцами по столу. - Обязательно гулять? Беседуйте в классе. А то подумают, что у вас… как это?
- Фавориты, - подсказала Розалия Марковна.
- Любимчики, - пояснил директор.
- Без любимых учеников нет слаженного коллектива! - отчеканил Котик. - Это Макаренко говорил!
Лилечка откровенно зевнула.
- Так что пока потерпим, - сказал директор. - После комиссии. Сами знаете Ерсакова, он в каждую дырку лезет.
- Да уж… - сказала Химоза.
- Какие ещё вопросы?..
После педсовета Котик покровительственно хлопал меня по плечу.
- Старик, тебе повезло. Классными могут быть только такие тюлени, как Коныш. Даже Гладышев тут оступился.
- Послушай, что за мифический Гладышев? Слышу о нём со всех сторон.
- Почему мифический? - удивился Котик. - Нормальный парень. Почувствовал себя неуютно и утёк. Правильно. А чего здесь делать? Сам бы уехал к чертям на кулички. Ну, не к чертям. Была у меня возможность, дурак я дурак. Ладно, потом расскажу.
Котик приблизил ко мне лицо.
- Заметил, как я защищал тебя на педсовете?
- Заметил, - сказал я.
- Сегодня ты не можешь мне отказать. Берём пару шампанского…
Так мы оказались в квартире Сабуровых, правда, без "пары шампанского", потому что "метро" оказалось закрытым. Вера Петровна была дома. Котик преобразился вмиг. Он сделался необычайно почтительным, робким.
- Это Брокгауз? - спрашивал чуть ли не шёпотом. - Какие замечательные репродукции.
- Картины, - поправила Вера Петровна.
- Ах да, в полутьме не заметил. О, фарфор! Откуда такая прелесть?
- Из Китая.
- Изумительно, изумительно…
Вера Петровна достала маленькие рюмки, принесла коньяк. На столике появилась коробка шоколадных конфет и яблоки. Мы пригубили. Крепких напитков я ещё не пивал, но не смел заявить об этом. Котик опустошил рюмочку с наслажденьем.
- Вот видите, Николай Николаевич, как в настоящих домах, - сказал он, глядя с обожаньем на Веру Петровну. - А мы с вами пиво.
- Отчего, я и пиво люблю, - заметила Вера Петровна. На ней была узкая чёрная юбка, перламутровый джемпер и, конечно же, шарфик нужного тона.
- Да разве тут пиво! - воскликнул Котик. - Ко мне приятель скоро нагрянет, он из Москвы. Я закажу для вас чешское пиво!
- Это будет неплохо, - небрежно заметила Вера Петровна.
Дальше разговор коснулся сортов, перекинулся на коньяки, сигареты, и во всём Котик показал осведомлённость.
- Ну а как ваши школьные дела, уважаемые просветители? - спросила Вера Петровна.
- Прекрасно! - воскликнул Котик. - Сегодня на педсовете нам предлагали взять место классного руководителя.
- Сразу двоим?
- Николай Николаичу.
- Поздравляю, - сказала Вера Петровна и взяла сигарету.
- Мы отказались, - сообщил Котик.
- Вы так дружны, что решаете вместе вопросы?
- Константин Витальевич даёт мне советы, - сказал я.
Говорили об искусстве. Котик нервничал, кривлялся, пускал в ход то "обаяние", то напускную робость, но все его посылы разбивались о непроницаемое спокойствие Веры Петровны. В конце концов Котик пришёл в уныние, замолчал и принялся поглощать коньяк. Ещё через полчаса он засуетился и собрался домой. Я вышел проводить его на лестничную площадку.
- Бастилия, - грустно сказал Котик. - Я лучше к Лильке пойду.
- А разве ты с ней… - начал я с удивленьем.
- Почему бы и нет? - возразил, не дослушав, Котик. - И ты можешь. Лилечка наш человек.
Когда я вернулся, Вера Петровна допивала коньяк, но на столике появилась ещё маленькая бутылка ликёра.
- А вы, Коля, не пьёте?
Я замялся.
- И правильно. Рано ещё. У вас вся жизнь впереди, а вот у меня…
- Если б вы знали, сколько у вас поклонников, - заметил я деликатно.
- Это кто же? Не ваш ли приятель?
- И он. Я слышал, что мой предшественник вами увлёкся.
- Чушь. - Вера Петровна нещадно дымила. - Гладышев тёмная лошадка, я рада, что он уехал.
- Как бы и мне не оказаться тёмной, - сказал я храбро.
- Ну что вы, Коля, - она засмеялась. - Вы светлая. Да и не лошадка, а жеребёнок ещё.
- Вот не думаю, - пробормотал я.
- Эх, Коля, Коля, - сказала она, наливая очередную рюмку. - Тоска…
На уроках она упорно смотрела в парту. А если поднимала глаза, то направляла их в окно, затенённое тополями. Я тоже старался не смотреть на неё. Рядом сидела прилежная Оля Круглова, вечно занятая школьными хлопотами, учебниками, тетрадками, ручками, чернильницами, собиранием комсомольских взносов и выпуском стенгазеты.
Но мы находили места, где удавалось побыть вдвоём. Например, в роще на задах бывшего клуба. До войны здесь был небольшой парк, теперь одичал, зарос кустами, хотя и сохранил разбитые беседки и лавки. Или в том же месте на берегу реки. Однажды нас чуть не застала стайка старшеклассников, среди которых мы различили несколько знакомых лиц. Заброшенный сквер против дома тоже давал возможность коротких прогулок. В конце его начинался овраг, и мы сидели на склоне, наблюдая за бегом прозрачного мелкого ручейка. Два раза мы были в доме. Она боялась до дрожи, что кто-то нагрянет из школы, хотя бы тот же Камсков. Весь дом состоял из двух комнат и маленькой кухни. Сзади примыкала открытая терраса. Обставлено скромно, но прибрано и довольно уютно, хотя незримая тень печали пряталась по углам. В большой комнате старое канапе, кушетка, два кресла. Столик с трельяжем, а рядом с окном двухтумбовый письменный стол, тоже старый. На нём зелёная лампа на мраморной подставке, массивный подсвечник с оплывшей свечой. На стенах олеографии, натюрморт, в красном углу икона.
Обстановка напоминала жилище среднего интеллигента прошлых времён.
- Вот тут было пианино, - сказала она. - Бабушка продала, из-за денег.
Маленькая комната была почти пуста. Украшали её только огромные напольные часы с боем. Но часы стояли.
- А знаешь, что это за икона? - спросила она.
В иконах я был не силён. Богородица прижимала к груди младенца, а в правой руке держала лесенку. По краям размещались клейма, но различны, их сюжеты в полусумраке комнаты было почти невозможно.
- Купина Неопалимая, - сказала она.
Я промолчал, хотя на языке вертелся всё тот же вопрос, как узнала про мой день рожденья. Теперь этот вопрос не имел такого значенья, как раньше. Слишком много необыкновенного было в её поступках, образе жизни, судьбе. Я понимал, история настолько таинственная, что не стоит искать прямых объяснений, гадать.
Доводилось нам сталкиваться и под лестницей, у Егорыча. Леста любила смотреть, как он "малюет". Так говорил сам Егорыч. "Малюем понемногу". В те дни я не расставался с альбомом Босха, а однажды принёс его в школу. Егорыч был поражён.
- Это что ж такое? - спросил он, уставившись в адскую смесь полулюдей-получудищ.
Я стал объяснять, употребляя вычитанный в предисловии термин "почётный профессор кошмаров".
- Профессор кошмаров, - повторял ошарашенный сторож.
- А мне нравится, - сказала Леста, - здесь можно долго рассматривать. Мне всё это снилось. Например, человек с клювом и эта рыба. Вот этот утёнок на лыжах и заяц с железной головой. Я говорила с ними. Они хорошие, только несчастные и хотят быть обыкновенными существами.
- Написал бы ты "Корабль дураков", - сказал я. - Смотри, как тут необычно.
Егорыч заворожённо рассматривал знаменитое творенье голландца.
В конце XV века профессор римского права Базельского университета Себастиан Брант напечатал стихотворные сатиры под общим названием "Корабль дураков". В них он осудил все известные виды "глупости", попросту говоря пороки, а шумную ватагу "дураков" погрузил на корабль и отправил в страну Глупландию.
Босх использовал этот сюжет, но обобщил по-своему. Его утлый ковчег без руля и ветрил плывёт по житейскому морю. Компания дураков предаётся плотским утехам, горланит, пьёт, произносит бессмысленные речи. Давно уже мачта проросла кроной, и там поселился череп. Давно потеряно направленье и смысл круиза. Да, пожалуй, корабль уж никуда и не плывёт. Он застыл на месте среди дёготно-чёрных недвижных вод, а сознание дураков навечно застыло в кругу их пороков.
- Это что ж такое! - восклицал Егорыч. - Никогда не видал!
- Вот и попробуй, - подначивал я. - А то всё "Мишки в лесу". Надо осваивать мировой багаж.
- Это что, заказ? - сурово спросил Егорыч.
- Можно и так, - сказал я, не желая отступать от замысла.
- Размер? - спросил Егорыч.
Я заглянул в комментарий:
- "Масло на дереве. 32×36 см. Париж, Лувр".
- Дерева нет, - отрезал Егорыч, - могу на картоне.
- Давай!
Мы, как говорится, ударили по рукам.