Я пустился в расспросы, она отвечала. Чем дольше мы говорили, тем загадочнее становились для меня это созданье. Леста жила одна. Отец погиб на войне. Мать несколько лет назад вышла замуж и уехала за границу, оставив дочь на бабушку. Бабушка в прошлом году умерла. Мать присылала деньги и обещала забрать дочь к себе после окончания школы.
- Но трудно одной! - воскликнул я, преисполнясь сочувствием. - Школа вам помогает?
- Зачем? Мне хорошо.
- А подруги?
- Я не могу дружить, - еле слышно сказала она.
- Почему?
- Я не умею. Они обижаются. И… и память плохая. Они говорят, а я забываю. И помню совсем ненужное…
- До чего же хорош ваш красный берет, - сказал я некстати. - Это бархат?
- Бабушкин, - тихо сказала она.
- Девушка в красном берете!
Она вздрогнула.
- Не знаю, как с вами и говорить!.. С Масловым знаю, с Гончаровой знаю. И очень мне по душе Камсков.
Она молчала.
- У нас был с ним разговор. Он сказал, что только два человека из класса могли бы ходить на пушкинский семинар. Мне кажется, он имел в виду вас.
На её лице появилось испуганное выраженье.
- Нет, нет. Он хороший. Но я не могу дружить. Я ничего не умею.
- Это только кажется, - сказал я, - у вас вся жизнь впереди.
- А если… - она быстро глянула на меня.
- Что если?
Но она замолчала.
- Что ж, Леста, мне надо идти. - Я натянул пиджак на влажную ещё рубашку.
- Николай Николаевич, - она встала и умоляюще посмотрела на меня.
- Не беспокойтесь, я отдам тетрадку и обещаю забыть об этом странном письме. Я вижу, вы совершили неожиданный для себя поступок. Будет охота, сами расскажете, я вас тревожить не стану. До свидания, Леста. Кстати, откуда такое странное имя?
- Бабушка назвала.
- Красиво. Итак, встретимся на уроке.
- Спасибо, - прошептала она.
Вера Петровна познакомила меня с Поэтом. Нет нужды называть его имя, сейчас оно слишком известно. Вскинув небольшую седую голову, Поэт сунул мне руку ладошкой и резко спросил:
- Пишем стихи?
- Н-нет… - я растерялся.
- Мне не совать! Сам не пишу и стихов не читаю. Всё сжёг!
Вера Петровна вступилась:
- Ну, Светик, - так она его называла, - это не протеже, это коллега и мой постоялец. Учитель литературы.
Лицо Поэта сделалось язвительным.
- Пушкина обожаете?
Я согласно кивнул.
- Все обожают Пушкина! Это проще пареной репы обожать Пушкина. А вы знаете, что он написал о Керн?
- Конечно.
- Да не "чудное мгновенье", а другое, в письме!
- Светик, ну что ты мучаешь юношу, - сказала Вера Петровна, чиркая спичкой.
- Вот все они обожают Пушкина, - продолжал Поэт, - икону нашли. А может, ещё Маяковского?
Я неопределённо пожал плечами.
- А сами в Пушкине ни черта не понимают.
Тут уж я был уязвлён и позволил себе заметить, что занимался в семинаре у замечательных пушкинистов.
- Это кого? - быстро спросил Поэт.
Я начал перечислять. Лицо Поэта приняло скучный вид, и он демонстративно зевнул.
- Между прочим, вот этот, - перебил он меня, - стряпал доносы. Тоже мне, пушкинист. Да и сам, - Поэт поднял палец, - сам ведь не брезговал, наш величайший! Кто Катерине Ушаковой представил донос на её жениха? Разве не Пушкин? А для чего? Сам добивался её руки!
- Но это личные дела, не политика! - воскликнул я.
- Донос есть донос, - пробормотал Поэт.
- Не сбивай юношу с толка. - Вера Петровна глубоко затянулась.
- А то они Пушкина любят. Сотворили икону.
- Любят его стихи, - сказала Вера Петровна. - У каждого человека есть слабости. Даже у гения.
- А у меня слабости есть? - на лице Поэта появилось наивное выраженье.
- Ты, Светик, не в меру задирист.
- Я им покажу! - Поэт вновь поднял палец. - Они у меня все попляшут!
- Испугались! - захохотала Вера Петровна. - И кому это им?
Поэт насупился.
- Вы, Коля, его не пугайтесь, - сказала Вера Петровна, - он добрый.
- Чушь! - сердито сказал Поэт. - У тебя, Вера, одни клише. Этот добрый, этот злой, этот трусливый, а этот храбрый. А что там, кстати, от Севы?
- Ждёт. Сейчас многие ждут.
- Только не я, - отрезал Поэт, - мне ничего не нужно. По крайней мере от них.
- Что ж, и в Москву не поедешь?
- Поеду! Только просить ничего не буду. И каждому, кто меня предал, плюну в лицо!
- Если бы это знать. - Вера Петровна вздохнула.
- Узнаем! Рано или поздно узнаем всё.
- Сомневаюсь, - сказала Вера Петровна.
С Поэтом я скоро сошёлся ближе. Несмотря на воинственные заявления, он оказался мягким незлобивым человеком. По сравнению с другими судьба его в тридцатых годах сложилась относительно благополучно. Он не попал на Колыму, где вряд ли бы выжил, а с партией таких же "счастливчиков" угодил на строительство Сталинодольска, где и осел, получив освобожденье в начале пятидесятых. Теперь он работал в местной газетёнке корректором, а заодно собирал материалы по истории забытых Богом Бобров. Собственно, на этом мы с ним и сблизились, ибо, как я уже говорил, дед мой когда-то учительствовал в здешних местах.
Краеведческого музея в Бобрах не было, его только предполагали открыть, а все экспонаты состояли из раскопанных черепков древнего поселения, костей животных и ржавых обломков оружия. Поэт, однако, собрал кое-какие книги, рукописи и несколько документов, самым старым из которых была грамота екатерининских времён, дарующая эти земли небезызвестному путешественнику и этнографу Колотову. После смерти Колотова земли перекупил богатый граф Бобровницкнй, внук его оставался хозяином до наступления новейших времён, а потом сгинул где-то бесследно.
Фамилии своего деда я ни в одном источнике не встречал, но незримое его присутствие и некоторая надежда встретить превращали чтение в удовольствие.
- Здесь ничего не осталось, - сказал Поэт. - Как после нашествия варваров. А ведь стояли храмы, дворцы. Бобровницкий возвёл две усадьбы, в Бобрах и Колотове. Колотова нынче не существует, там только остатки церкви, а вот в Бобрах сохранилось место, где ещё можно представить, как раньше живали.
Об этом месте я уже знал. Называлось оно Барский сад. И попал я туда впервые вместе с Поэтом.
Барский сад раскинулся километрах в двух от Потёмкина на другой окраине города. Тут сохранилось основанье массивной ограды, а кое-где меж круглыми столбами остались кованые решётки. Такие решётки я встречал в оградах частных домов и даже на одном участке городского бульвара. Там они были покрыты чёрной масляной краской и выглядели довольно нелепо, так как соединяли уже не стройные круглые, а кургузые столбики из красного кирпича.
Барский сад удивил меня буйством зелени и относительной чистотой. По сравнению с берегами Сталинки и даже городскими скверами это было прямо-таки девственное место. Ни ржавых банок, ни разбитых бутылок, ни пепелищ я здесь не заметил.
- Боятся, - пояснил Поэт. - Заклятое место. Тут собирались санаторий построить, под фундамент начали рыть, так вся бригада землекопов бесследно исчезла. Я лично держусь того мненья, что они прихватили кассу и сыпанули в другое место. Во всяком случае, не нашли. Начальник лагеря подполковник Козельский, дай бог ему памяти, именье трогать не стал. Говорят, набожный был. Вот чудо. Пришёл осматривать место, привиделось ему что-то, больше сюда ни ногой. Кто-то пробовал устроить пикник, так их несколько дней крючило и ломало, еле оправились. Ходят, конечно, глядят, по задерживаться опасаются. Особенно ночью. Хоть я из любопытства бывал. Ничего не случилось.
- Как вы к этому относитесь?
- Да что сказать? Мало ли странных мест. Вот вы бывали на кладбище ночью?
- Не приходилось.
- Тут, кстати, небольшое кладбище есть. В разорении, правда. Как и всё поместье. Но часовенка уцелела.
Мы подошли к руинам главного зданья.
- Прекрасный был особняк. Просто дворец! Фотографий не сохранилось, но есть описанье. Постройка середины прошлого века. Эклектика с элементами готики и северного ренессанса. Все видевшие восхищались. Причём строили крепостные, и архитектор был крепостной. Крепостной-то крепостной, но обучался в Европе и жалованье получал от графа солидное.
- А сам Бобровницкий откуда? Фамилия будто польская.
- Нещадная смесь. Предок из Голландии, приехавший ещё при Петре. Женился на русской. Потом в роду появились немецкие, польские крови. Плавильный котёл.
Мы обошли руины. Выглядели они таинственно и величественно. Кое-где проглядывал контур внутренней планировки или появлялась деталь, как, например, треснувший мраморный столб, державший, видимо, свод какого-то зала.
- По бокам были два крыла. От них ничего не осталось. Там графский флигель. Приезжая, он останавливался в нём. Хозяйственные постройки. По камешку, по брёвнышку растащили.
Поражали размеры сада и обилие вычурных пород. То гнутые красные стволы, горевшие точно медные трубы, то гигантские яблони с двойными и тройными стволами, то непроходимые кусты, плескавшие почти белой серебристой листвой, то трава, выросшая по пояс. Несмотря на поздний сентябрь, здесь царили свежие, сочные краски.
- Много лет растили, - пояснил Поэт. - Садовников-чудодеев везли. Тут надо гербарии собирать, описывать растенья, есть редкие виды. Но в этом я не силён.
У маленького кладбища, где нашёл себе вечный приют кто-то из графского рода, стояла часовня. Каменных плит на могилах не было, их растащили давно. Торчали два-три железных креста да невесть как попавший сюда конус с бесцветной фанерной звездой.
Но часовенка уцелела. Обшарпанная, побитая по углам, по сохранившая первоначальный облик. Даже витая решётка, закрывшая вход, была не сорвана, хоть и помята.
- Вот главное чудо, - сказал Поэт, приглашая меня подняться по осевшим ступеням.
Вечернее солнце осторожно заглянуло внутрь и высветило большое, в полный рост изображенье Христа. Слева и справа к нему склонялись апостолы, другие молились у ног. То ли солнце ярчило краски, то ли мозаика хорошо сохранилась, но изображенье, выполненное в палевых и зеленоватых тонах, выглядело необычайно живым. Резко выделялись белые одежды Христа.
- Преображение Господне, - сказал Поэт. - Удивительно, что сохранилось. А теперь посмотрите на стены.
Серый камень часовни был сплошь исписан мольбами. Причём не прошлых времён, а самых недавних. Не только царапанные гвоздями, но писанные чернильным карандашом, краской, даже хрупкими мелками и Бог ещё знает чем.
"Господи, помоги выздороветь маме, век буду молить".
"Раба божия Ксения просит соединить её с рабом божьим Алексеем".
"Дорогой Боженька, верни нам покой и благополучие, пусть папа найдётся".
"Боже всемилостливый, избавь нас с женой от бездетства, дай чадо на воспитанье".
"Господь, хоть я в тебя и не верю, покарай злого человека Н. В., тогда поверю и буду тебе служить".
"Раб божий Александр, слеповатый, молит раскрыть ему глаза".
"Пашенька, где ты, любимый, пишу на стенке и у Бога прошу, чтоб ты отозвался".
"Господи, не разлучай рабов твоих Таню и Константина".
"Господи, помоги сил набраться, дай красоту, чтобы меня любили".
"Боже, правый, накажи злодея по имени Автандил, много на нём крови и всяких бесчинств".
"Господи, поставь меня на ноги, сил нету больше лежать, и тело гниёт".
"Боже, Боже, Боже, что же они все творят, когда кончится это адово время…"
Надписей были сотни, попадались кощунственные, но редко. Сделанные как бы на скорую руку, с испугом. Поэт сказал:
- Вот и попробуй выбей веру. Я как-то хотел посидеть в кустах посмотреть, кто пишет. Вдруг энкавэдист. Но всё недосуг.
Когда мы уходили, поднялся ветер и понёс над садом дымы Потёмкина. Померкла зелень, потускнели краски, листва взъерошилась, в глубине её замелькали неясные тени.
- Скоро и этой часовне конец, - сказал Поэт. - Всему саду. Собираются что-то строить.
Помолчав, он добавил:
- Уже не боятся.
Пятый день Леста не появлялась в школе. Дежурный по классу отвечал неизменно: "Арсеньева болеет". Я чувствовал неясное беспокойство. Ночью едва закрывал глаза, во внутреннем пространстве под веками вспыхивал красный берет. Иногда так ярко, что возникало глубинное ослепление. Я ворочался с боку на бок, долго не мог уснуть. На одном уроке спросил:
- Чем болеет Арсеньева?
- Простудилась, - ответила Стана Феодориди.
- Вы её навестили?
- А как же, - сказала Наташа Гончарова и как-то надменно поджала губы.
В классе воцарилось неловкое молчанье.
После урока я подозвал Серёжу Камскова.
- Сергей, я слышал, Арсеньева живёт одна?
- Это так, Николай Николаевич, - ответил тот.
- А кто же ей помогает во время болезни? У меня такое ощущенье, что навещаете вы её нечасто.
- Николай Николаевич, это особый разговор, - сказал Камсков, помрачнев. - Если хотите, встретимся позже…
Вечером он пришёл ко мне в гости.
- Вы не заметили, что Арсеньева человек особый? - он нервничал, голос его срывался.
- Заметил, Серёжа, заметил.
- В классе к ней сложное отношенье.
- Но это не значит, что нужно оставлять одну во время болезни?
- Николай Николаевич, она и болеет по-особому!
- Что может быть особого в обыкновенной простуде?
- Да какая простуда! - сказал он в отчаянье.
- А что же?
- Не знаю… Нет, не знаю. В такие дни она никого не может видеть. Наговорит, выкинет что-то. Поэтому запирается дома, никого не пускает.
- И часто такое бывает?
- Да нет. Прошлой весною. И вот сейчас…
- А что говорят врачи?
- Какие врачи… - Серёжа тоскливо пожал плечами.
- Но если это болезнь?
- Она нормальная, Николай Николаевич. Странная только по временам.
- Расскажи подробней, Серёжа. Что, например, было прошлой весной?
- Да всё то же самое. Девчонкам грубила, заперлась…
- Да можно ли грубить таким голоском? - спросил я, усмехнувшись.
- Можно, ещё как можно, Николай Николаевич, - сурово ответил Камсков. - И не только девчонкам. Я точно не знаю, но что-то произошло у неё с учителем литературы, который преподавал до вас.
- Гладышевым?
- Смотрите, как бы и вас не коснулось.
- Вот тебе раз! - воскликнул я. - Чем же я провинился?
- Ничем. - Камсков потупил взор. - Но я заметил, что ваш приход выбил её из колеи.
- Поделись соображениями. Может быть, я и в самом деле как-то неловко…
- Да это не имеет значенья! - сказал Камсков. - Николай Николаевич, вы совершенно здесь ни при чём. И Гладышев был ни при чём.
- Тогда это странно.
- Да уж… - он замолчал.
- А что произошло с Гладышевым?
- Не знаю. Я только видел, как в коридоре она ему что-то сказала. Он аж побелел, папку выронил. А потом кинулся, как ошпаренный.
- Кто ещё видел?
- Никто.
- Может, тебе показалось?
- Heт, - сказал он угрюмо. - Я только один среди всех понимаю её. И вижу…
- Ты видишь в ней тайну?
Он кивнул головой.
- Серёжа, это свойство неравнодушных людей. Кто-то из древних сказал: "Влюблённый всегда видит в любимой тайну".
Он покраснел.
- А что последовало за тем столкновением в коридоре?
- Ничего.
- Но ведь Гладышев покинул город. Не видишь ли ты тут какую-то связь?
- Не вижу, - ответил он.
- Тогда чего опасаться мне?
- Не знаю, не знаю! Но чувствую, может выкинуть что угодно.
Уже выкинула, подумал я.
- Да, странное существо… - сказал я задумчиво. - Во всяком случае, с ней надо быть бережным, осторожным. Такие люди очень хрупки…
- Да, да! - горячо согласился он.
- А не попробовать ли нам её навестить? - осторожно предложил я.
- Я не пойду. - он насупился. - Бесполезно.
- Ты уже пробовал?
Он промолчал.
- Я слышал, мама её за границей?
- Кто его знает, - сказал Камсков, - тут всё какой-то туман. Может, и за границей. Но почему не приехала, когда бабушка померла?
- Ну, знаешь, оттуда не так-то легко добраться. Отчим какой-нибудь дипломат? Или военный?
- Понятия не имею! Здесь их вообще не видали. Они из другого города. Арсеньева в школе с восьмого класса, за это время никто к ней не приезжал.
- Но деньги ведь присылают?
- Так она говорит. А я сомневаюсь. По-моему, живёт на остатки бабушкиных сбережений. Вы посмотрите, как она одета! Неужто из-за границы одежды нельзя прислать?
- Всякое бывает, Серёжа. Может, там что-то случилось. Может, не могут вернуться и даже письмо послать.
- Я этого не понимаю. Родная всё-таки дочь. Вон Петренко тоже выдумывает, что у него отец военный, в Германии служит. А всем известно, что отца у него нет да и не было никогда.
- Как жестоко ты говоришь, Серёжа. У каждого есть отец, даже если он где-то далеко.
- Ну, где-то…
- Ты считаешь, что Леста может выдумывать?
- Не выдумывать… У неё фантазии. Я много от неё слыхал…
- Например?
Серёжа махнул рукой.
- Сколько продолжаются эти приступы мизантропии? - спросил я.
- Неделю, может, чуть больше, - ответил он.
- Что ж, подождём, - сказал я.
Неделя прошла, началась другая, по Леста не приходила. Тревога моя росла. Я понимал, что вряд ли с ней что-то случится. Тот же Камсков ходит под окнами, готовый помочь в любую минуту. Но ощущенье, что всё это связано с нашей последней встречей, не покидало меня. В особенности после разговора с Камсковым.
Я выбрал воскресный день, когда старшие классы уехали в колхоз на картошку. Адрес Лесты я уже знал. Даже проходил несколько раз по улице, где прятался дом её бабушки. Он "прятался" в самом деле, потому что в зарослях глубокого палисада с улицы не был виден. Торчал только верх буро-красной крыши. Остальные дома стояли открыто и вполне отвечали облику бедной окраины. Единственное двухэтажное здание, бывший клуб, разбомблённое в первые годы войны, так и высилось справа от дома Лесты, зияя проломами в толстых кирпичных стенах. Участок слева был пуст, на нём кривилась ветхая изба с забитыми крест-накрест окнами. Напротив тоже простиралось пустое пространство. Здесь начали разбивать сквер, бросили, и теперь он зарос сорными травами. Дом Лесты стоял одиноко.
На фанерной дощечке, венчавшей столбик калитки, значился выцветший адрес: "Ул. Святая, 17". Оставалось лишь удивляться, что это название сохранилось до наших времён. Из разысканий Поэта я знал, что когда-то Святая была главной улицей деревни Бобры и называлась так потому, что вела к целительному источнику, бившему под обрывом. Улица теперь доживала свой век, её собирались сносить, а потому, вероятно, и махнули рукой на "святость".
Я огляделся. Кажется, никого. Сонное, всё ещё тёплое воскресенье. В отдалении красный петух с белой свитой копается в куче мусора. Медленно, врастяжку пересекла улицу кошка. Где-то блеет коза. Блёклое голубое небо. Вялое солнце. Я тронул незапертую калитку и вошёл.