- Да, мы помногу целуемся, поцелуй - это символическое продолжение разговора, но в поцелуе есть и мотив кормления, в любом поцелуе, но в наших… Раз вы сами об этом заговорили… Иногда Вячеслав кормит меня изо рта, разжует и как будто птенцу… Это так потрясающе, что он видит во мне еще и ребенка, то есть я хочу сказать, что стала всем для него! И вы не должны его осуждать, я пришла к вам с робкой надеждой оправдать его, вот! И похристосоваться…
А Лера, за стол с ней так и не сев, скупо, сухо, как от доски:
- Я продолжу цитату: "Хоть целуй взасос кобыл. Для чего Христа распяли? Чтобы лишний праздник был!", это Евгений Евтушенко, поэма "Казанский университет". Первый эпиграф к поэме: "Задача состоит в том, чтобы учиться. В.И. Ленин". Второй эпиграф к поэме: "Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить. К. Победоносцев". Вам, Арина, какой эпиграф ближе? Надеюсь, что первый! - и сумку ей в руки, и штопор, слава богу, что не сквозь ладонь. - Вот идите себе и учитесь… - и плащ ей с вешалки принесла, весь жеманно пожатый, весь выспренно фиолетовый. - У Вячеслава Валентиновича. Вам бешено повезло! Он редкий, он охренительный наставник молодежи!
И захлопнула за ней дверь с такой силой, что фарфоровый бюст Калинина, обливной, раритетный, с табличкой "стахановцу производства", память о деде, рухнул со шкафа. И восстановлению, как объяснили ей в мастерской, не подлежал. Да и денег на восстановление не было. Денег не было тогда ни на что, зарплату задерживали по несколько месяцев, так что тортиком, который по-хорошему надо было снести на помойку, ужинали с Ксенькой три дня. И еще ядовито-зеленый крем на булку намазывали.
- Эта тетя придет к нам еще?
- Нет, ребеныш, но скоро придет наш папа…
- В гости?
- В гости. А потом, наверное, насовсем.
Потому что, когда тортик был съеден, а неизбежные слезы пролиты, для чего приходила Арина, стало ясно, как божий день: за него обрубить канаты, за него сжечь мосты.
Вячек вернулся меньше чем через месяц - молча, с полной сумкой рыночной снеди. Стал к плите, приготовил плов. У него отец до войны занимался мелиорацией Средней Азии. И плов у Кайгородовых получался рисинка к рисинке, как жемчужины в низке.
Почему все разбитое с Вячеком склеивалось опять? Склеивалось почти без швов, столько раз, склеивалось мгновенно… Почему? Потому что, сказав себе "никогда" (никогда не увижу, никогда не прощу, никогда не смогу с ним больше…), она больше не знала, чем жить. Чем и зачем. Не головой не знала (голова говорила: у тебя есть дочь, родители, дело), а организмом: руки стыли, ноги делались ледяными, классный журнал неподъемным, голос чужим, слова мертвыми. И пока "никогда" не сменялось в ней на "однажды", "когда-нибудь", "может быть", сердце отказывалось разгонять, а кровь добегать и согревать… Кровоток у них с Вячеком еще долго был общим.
И ведь он никогда не говорил ей "люблю". Но говорил: покажи, где написано, что любовь - это проживание на общей жилплощади. Говорил: несвобода - акциденция любви, и свобода тоже ее акциденция… Говорил: мы не первые и не последние. И еще говорил: категории долженствования не описывают наличного бытия.
Беда была в том, беда и соломинка, бездна и звездна (тоже из Вячекова стишка) - что, уходя, он уходил не весь. Через месяц-другой забегал, чтобы чмокнуть, прижать, ущипнуть (а не только вернуть Синьку с прогулки), через три, чтобы… про себя она называла это "перепихнуться", ну а как еще можно было назвать то, что случалось всегда неожиданно, быстро, жадно, без слов, до обидного редко… Ничего, говорила себе, для здоровья, чаще не надо. А еще говорила: он опускает меня ниже плинтуса, я презираю себя и почти уже не люблю его, значит, это скоро закончится, я должна входить в класс с гордо поднятой головой, все, что мешает работе, то есть предназначению, отшелушится само, уже скоро, уже очень скоро я скажу "никогда" с облегчением, даже с радостью!.. А потом он опять звонил ей в учительскую, говорил, что заедет после полуночи, а она говорила: нет, нет, извините, я, к сожалению, не смогу - на нее косились хлюпавшие чаем коллеги, она знала, что пятна у нее на лице и шее проступают, как страны на контурной карте у троечника - тут закрасил, а здесь и там не успел, - и пылала от этого новыми островками. А Вячек уже щекотал ее шепотком: на цепочку не запирай. И в ухе шуршало "рай". Или "не забирай". И пока шла до класса, все это клубилось вокруг сладкой ватой: себя у меня не забирай, меня у Ксени не забирай, нашего будущего не запирай…
Так что все остальные персонажи - это Вячек звал их персонажами, а Ксенька, когда подросла, подхватила - толком в ее жизнь не успевали войти. Или это она не успевала их разглядеть… Назовет Ноздревым, Каратаевым, Аркадием Петровичем, самого неотступного из них, Шамиля Маликовича - Сатиным - ну и строит отношения соответственно. А Шамиль и тогда был славным. Да, многословный, велеречивый, да, несколько лет отсидевший по молодости и горячности. А сердце-то золотое. Когда Ксеня упала с забора и штырь с палец величиной прошел в миллиметре от позвоночника, - где был Вячек? в архивах Швейцарии и Германии, грант у него и издательский договор! - а Ксеньку кто носил на руках по массажистам и мануальщикам? - персонаж, Шамиль Маликович. И при этом Ксенька ей в одно ухо из инвалидного кресла: мам, ты что, ты что, неужели у тебя с ним всерьез? А в другое - Вячек из телефона:
- Точно не педофил? Смотри, эти отсидевшие!
- Да он мне симпатизирует, мне!
- Тебе - это святое. А Синьку с ним не оставляй, поняла?
Дорогие Ксенечка и Филипп, Вячеслав Валентинович, Ксенин папа, не знал чувства ревности. Он сейчас далеко, в Канаде. Но если бы он был здесь, я почти уверена, он сказал бы вам: благословляю вас на свободу вдвоем… это я к тому, Филипп, что читать пришедшие на чужой телефон эсэмэски - неблагородно, да еще внушать человеку, что "сие производится для его же… для ее же пользы" - это такая подмена понятий! "Пусть станут уваженье и терпенье основой вашей молодой семьи…" Дальше я сейчас забыла. Но ударение я ставлю на слове "уваженье", а не на слове "терпенье".
Да, встать и сказать!
Потому что Ксенька этому уже не противится: мамочка, мы же теперь одно, у правого полушария не может быть секретов от левого.
А как бунтовала - всего год назад! Еще моя была девочка, вся моя. Прибегала советоваться: ну как мне ему объяснить? А теперь сама объясняет: он пережил предательство близкого друга, позвал его в бизнес, у него же с отцом был свой бизнес, а фирма друга их рейдерски захватила… Филя дует теперь уже на холодное, а тем более, мамочка, у меня от него нет секретов, и если ему так спокойней - я только рада.
- Над гоголевским Шпекиным, любителем читать чужие письма, два века сквозь слезы смеется вся Россия! Запрет на подобные вещи лежит в основании нашей культуры, в основании любой культуры! - назидала, как на уроке… Ну и Ксенька, конечно, сразу замкнулась.
На мобильнике сейчас - господи, почти шесть. Еще час, и начнет светать. Еще три - и моя девочка станет женой дикаря. Она говорит, что в их стае (пока еще говорит: среди наших друзей) все так живут - либо парень читает тайком, либо девушка, а чаще - оба. Самые же продвинутые и письма читают, есть такие программы, которые ловят отправленное со смартфона по электронке. Наука, мам, развивается по экспоненте.
У Цветаевой, доченька, есть такая статья (не сказала, а надо было сказать), написанная для детского журнала: милые дети, говорит в ней Марина Ивановна, не ссылайтесь на "немодно", а только на "неблагородно".
Почти ушло это слово из языка. Недавно нарочно набрала его в Гугле, выпало: благородный олень, лавр благородный, благородные металлы и еще… попугаи, да. Что чаще всего запрашивают, то и выпадает.
Потому что нас разделяет бездна. Но не та, что у Вячека:
С бездной у ног,
со звездной над головой…
По-своему очень славный был стих.
не ной, не вой -
тверди урок:
не смыслом единым,
которого нет,
но жадно хотимым,
летяще на свет
Икаром, макаром -
любым - стрекозой
резной, кочегаром
над топкой сквозной…
Та-та-та, та-та-та-та… две бадьи…
Нет, это было уже в конце. Ничего голова не держит!
Франциском, распятым на коромысле…
А бадьи были у Франциска, полные нежности и птичьего свиста… Где-то записано ведь… Хотя сколько было порывов отнести это все на помойку. А вот же, лежит - то, чего, может, и у Вячека даже нет.
В последний раз он вернулся к ним в сентябре - в шестом Ксенькином классе. Вернулся и чуть не с порога: опёнки, куда покатим - в Испанию или Италию? Он тогда уже зарабатывал хорошие деньги, его уже приглашали и зарубежные университеты, там - семестр, тут - триместр. И с Ксеней, не выезжавшей дальше бабулиной дачи, стало твориться невероятное… А еще ведь в доме появился компьютер. И они вместе с отцом играли в "Цивилизацию", расширяли владения, строили города - а, по сути, воздушные замки. Нет, игра развивала, конечно. Но Ксенька все принимала слишком всерьез… В Барселоне она отказалась от очень ей шедшего платья, взамен попросила сколько-то денег - он дал. Веер и кастаньеты вдруг тоже решила не покупать, но песеты на них взяла. Крохоборничала на всем, включая мороженое, и в самый последний день купила в подарок отцу изысканный галстук и дорогущий одеколон - просто так, до его дня рождения было еще полгода. Всю поездку льнула к нему, буквально не вылезала из-под руки. И все время требовала сфотографироваться с ним одним. В ресторане, хватая меню, первым делом спрашивала, чего хочет он. Видимо, инстинктивно решив, что мамины чары его уже не удержат, пленяла сама. Кокетничала, лолитничала… А когда от неопытности и егозливости просидела прокладку и бурое пятнышко выступило на джинсах - из Барселоны в Мадрид они двинулись на машине, в Сарагосе сделали остановку… и вот когда Ксенька это пятнышко ощутила и поняла, что отец его видел, она же все время неслась впереди - дело было в огромном, полупустом кафедральном соборе, посвященном Марии Пилар, с росписью Гойи на потолке (как же он назывался?), - Ксенька в ужасе плюхнулась на церковную лавку, по-детски надула щеки, губами сделали "пуф", а потом в ней проснулась женщина, не проснулась - в этот миг родилась. Она поманила отца рукой, стащила с него ветровку, легко, повелительно, весело, повязала ее вокруг талии… и опять побежала - худышка, соломинка, длинноножка - нарочно играя бедрами. Бедер не было, а игра была. И даже пальцы в победном "v" вдруг выбросила над головой. Лера в ужасе обмерла. Но католики - после строгостей православной Москвы это было так странно - мило, с полуулыбками смотрели этой пацанке вслед. Ну а Вячек - тот разве только не мироточил. У них тогда с Ксенькой был настоящий роман.
С Лерой - нет… И не то чтобы он не старался. Он старался. И Лера старалась. Но кровотока одного на двоих больше не было. И сумасшествия по ночам, а за завтраком: ты о чем подумал? а ты - вот сейчас? Но зато он стал говорить: вы мой дом, вы мое место на этой земле, - предварительно, правда, граммов сто пятьдесят в себя опрокинув. Такая почти что за год отсутствия у него появилась привычка. Граммов сто пятьдесят - почему бы и нет? Но бежать из школы домой уже не хотелось, наоборот, зная, что Ксенька теперь под присмотром, хотелось отдать все накопившиеся долги, ведь одной писанины стало у учителей - головы не поднять, а нужно было еще и на новогодних репетициях посидеть, и литературный кружок с началом зимы как-то сам собою так хорошо возобновился: и старые все пришли, и четверо новеньких записалось…
А у Ксеньки с друзьями в ту зиму была игра - по сути, казаки-разбойники, но они ее называли "пеший квест": одни рисовали планы и прятали клады, а другие по плану и стрелкам, начерченным на асфальте, заборах, на стенах домов, эти клады искали. А на детской площадке - через дорогу, в ближайшем дворе стояла избушка на курьих ножках, настоящий бомжатник (слава богу, в позапрошлом году снесли), и Ксенька зачем-то полезла в нее - по плану ей показалось, что клад лежит там. С фонариком, в четыре уже смеркалось. Посветила, еще не поняв, что там люди, а там - там был Вячек с какой-то своей, наверно, студенткой. Выпивали, наверное, целовались. Ксеня об этом - никогда, ни полслова. Вячек, конечно бы, тоже смолчал. Но Ксюха исчезла. Вернулась домой, разорвала те испанские фотки, на которых они были вдвоем, клочья высыпала на компьютерную клавиатуру, сверху положила фонарик - тоже, видимо, со значением… Уж лучше б взяла с собой! Лера пришла из школы без пятнадцати девять. Декабрь, слякоть, фонарь у подъезда разбит. Вячек меряет комнату, будто клетку. Что случилось? Молчит. Еще верит, что Ксенька вот-вот вернется.
"Приду в четыре, сказала Мария, восемь, девять, десять…"
С десяти до одиннадцати звонили подружкам и одноклассникам. В милиции трубку никто не снимал. С час рыскали сами - по подъездам, а когда получалось пролезть - по чердакам и подвалам. Все с тем же фонариком. Растревожили сквот пацанвы, получили в спину шквал пустых бутылок и банок. Лера разбила лоб, налетев на какую-то свисавшую с потолка железяку, Вячек порвал рукав куртки. Ближе к полуночи забежали домой, решив, что Ксенька могла ведь оставить записку. Перерыли все, заклеили пластырем лоб, поймали машину, сели сзади и все время держали друг друга за руки, суеверно боясь их расцепить, - словно были в этой сцепке и третьи ручонки, с заусенцами и обгрызенными ногтями. Ну а в милиции многое стало ясней. Лейтенантик спросил: причины-то были? Лера сказала: в том-то и дело, что нет. А Вячек вдруг - про избушку: понимаете, это, по сути, болезнь, и неожиданно произошел рецидив, хотя ничего ведь и не было, так - сидели, болтали, сыро, холодно, согревались чем бог послал, обсуждали ее диплом… "Рецидив, - писал лейтенантик, - название у болезни есть?" В обезьяннике выли бляди. Так дословно и выли: мы не бляди, мы путаны! Лера сказала: болезнь - эпилепсия, первое "э", третья "и", он, видимо, бился в конвульсиях, а дочь увидела и испугалась. "В конвульсиях", - писал и кивал лейтенант. А потом в отделение пришла тетенька лет сорока, по виду нормальная бандерша, в чалме из мохера, с золотыми болтающимися часами. Открыла ящик стола, сунула туда сколько-то пятисотенных: есть у них регистрация! И лейтенантик, потянувшись, вразвалочку двинулся к обезьяннику: ну что, фанатки, "Спартак" - чемпион? Перепутал, наверно, фанаток с путанами. А Лера без спроса набрала их домашний номер. Без спроса и без надежды. Ксенька сонно сказала: ну вообще! ну вы где?
И все. Вернулись домой и стали жить дальше. Никто никому ни о чем - никогда. Только у Ксеньки на другое утро глаза не сверкали, а были как пеплом присыпаны: на маму зырк, на папу зырк. А мама, учившая ее никогда не врать: ребеныш, мы вчера задержались на одной презентации, одной семейной экскурсии, называется "Зимний Кипр". А папа, в Испании, видимо, поиздержавшийся: там был не только Кипр, был Петербург, было Золотое кольцо… И Ксеня тоже правильным голосом, правда, не вынимая взгляда из чашки: как это здоровски, хоть куда, хочу-хочу-хочу!
Поехали сами, без всяких экскурсий - в Тверь и Торжок. Познавательно, интересно, но всё галопом, Вячек не умел отдыхать "бесцельно", в музей Пушкина забежали, пожарских котлет откушали - извольте в машину. А просто вобрать в себя старый полуразрушенный город, стоявший по пояс в снегу, весь из соборов, храмов, монастырей, в нем раствориться, в старом времени раствориться (Ксеня так просила его остаться в Торжке с ночевкой), - нет, говорил, девчонки, по коням! Да и о чем ему было с ними? Начнет про Пушкина - Ксенька: ладно, не на уроке. Начнет про психолингвистику (это была его новая страсть): смотреть ли на мысль через призму языка или же на язык через призму мысли, - а Лера чувствует, ей уже поздно, не догоняет. Хотя были и там минуты - редкие, может быть, даже из самых лучших. Такие, которые выпадают из обыденного течения, и ничто, даже будущее, не может бросить на них свою тень. Высокий берег Тверцы ослеплял сверкающим снегом, и Ксенька в белоснежной шубейке вдруг по нему понеслась, и была то видна, а то почти и неразличима… Стало казаться, что она бежит не к мосту над Тверцой, а от них, куда-то во взрослость. И Вячеку тоже так показалось. И он выдохнул вместе с облачком пара:
- "Мы будем старые хрычи, жены наши - старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята…" - И так хорошо прижал Леру к себе.
А вернулись домой, и у Ксени вдруг обнаружился мальчик. Только что его не было, познакомились на катке, и уже не разлей вода. По телефону - до часа ночи, а если не отогнать, то и до трех. А Вячек, по сути, тоже ребенок: ему непременно в центре внимания быть. Он ее в театр зовет, ему два билета на Някрошюса обломилось - развивать, прививать, а еще, возможно, кому-нибудь из друзей показать, он очень их схожестью да и вообще просыпающейся в ней прелестностью гордился. А это длинноногое чудо: ай эм сори, Вяч, но вечер уже забит. Ясно, что Петей, но когда оказывается, что еще и попсовой отечественной кинушкой (про дембель, пап, там столько приколов!), он объясняет, что фильм ведь можно увидеть и завтра, а спектакль гастрольный и сегодня идет в самый последний раз… Ксенька вдруг начинает реветь. Вячек хватает дубленку и хлопает дверью. Лера бросается следом, свешивается в пролет:
- Ну хочешь, я пойду, хочешь?
- У тебя ученик!
- Я сейчас попробую его отменить! Хочешь?
Но вместо ответа гулкий бег каблуков.
В общем, мелочь, конечно. Но когда таких мелочей накопился полный чулан, его снова позвали с лекциями, далеко, в штат Аризона, а главное, срочно - на место с инсультом свалившегося коллеги. И он радостно согласился. Через год у него родился ребенок - от мексиканки, преподававшей в том же университете, через два он попросил у Леры развод.