- Представляете, сижу вчера вот на этом самом месте. Я тут, у вас, братана проведываю. Подходит один дядька, нормальный мужик, ну, лет пятьдесят, ну, может, шестьдесят, но крепкий еще, мы еще поболтали о том, о сем, потом говорит, последи, друг, за одеждой, тут у меня теудат зеут, я быстренько искупаюсь. Ну чего там, иди, купайся, послежу… Я задумался малость, потом смотрю, мать честная, куда ж он делся, уже час, наверно, прошел! Туда, сюда, вчера тут поболе людей было, но или по-русски не понимают, или какие-то бабы толстые, иди отсюда, нам-то что, в полицию иди… Я тут как турист, но, между нами, подрабатываю по-черному, не без этого, но что делать - шел как раз полицейский, я его к одежде привел, как-то объяснил… Никуда меня не вызывали… А потом думаю: зачем же он мне про теудат зеут сказал? Ну сказал бы нормально: мужик, пойду искупаюсь, последи за одеждой.
- Зачем же он сказал? - спросила Лилечка.
- В том-то и дело. Я думаю, мужик все продумал. Понимаете: все продумал. Не хотел, чтобы долго искали и волновались. Может, боялся, труп вообще унесет куда-нибудь в Египет или Турцию.
- А ему-то не все равно?
- Не знаю. Но как еще объяснишь: "Последи, тут мой теудат зеут"? Значит, хотел, чтобы зафиксировали.
- А о чем вы болтали? - спросил я.
- Мы?
- Вы сказали, болтали о том, о сем.
- О жизни, о чем. Между прочим, очень даже интересно, если кому интересно. Потому что мысль, я бы не сказал, что такая, чтобы любой понял. Я, между прочим, его понял. Понимаешь, говорит, давно, в самом начале перестройки, один кореш, что ли, говорил, что России капут, Запад ее захватит, сделает себе колонию, Тумбу-Юмбу такую, слетятся евреи… ну, вы понимаете, это он говорил, он сам-то из ваших, по лицу видно, я ничего такого, так вот, говорит, прав был кореш, слетелись, хватают кто что может, разоряют все дотла, только отсюдова, говорит, все иначе выглядит, не нужны оказались вам в России математики, врачи, учителя и инженеры, но дозарезу понадобились евреи-банкиры, я, говорит, еще тогда, в восемьдесят восьмом, знал, что кореш прав, я, говорит, России отдал все, чем Бог наградил, и все на ракеты ушло, которые и сегодня могут из гнезд выскочить, и пенсию свою русскому народу оставил, между прочим, дай-то бог, чтобы она кому-нибудь пригодилась, а то ведь и она на новые ракеты пойдет, и снова их сюда привезут.
Когда дядька ушел, Векслер сказал:
- Интересно… Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.
- Зачем?
- Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену…
Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:
- Гриша, немедленно вернись!
Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами - Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:
- Что-то мне нехорошо.
10. Асаф
Работая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание.
- …Ицик Шедман, девятнадцать…
Что - Ицик?… До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.
Позвонила Ира.
- Ты слушал радио?
- Ицик.
- Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.
- Его не привезут домой?
- Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, - сказала Ира. - Тебя искал какой-то Краснопольский.
- Да, спасибо.
- Не работай уж сегодня.
Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться…
Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.
Это чувство занимало место другого - ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости - выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций - прощать, смирять гордость и подставлять щеку - питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность "самосовершенствования". Векслер говорил: "Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье - нас убивают любыми". Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, - за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия.
У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, - да ведь это только говорится так: "казнил", - изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви.
Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше - зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский.
По улице Петах-Тиква приближалась к перекрестку группа людей. Они торопливо тащили что-то, похожее на длинные носилки. Добежав до места взрыва, развернули белый транспарант на двух древках:
СМЕРТЬ АРАФАТУ!
Мгновенно вокруг выросла толпа. Волосатые мужики в пропотевших майках кричали, протыкая кулаками воздух:
- Смерть арабам! Смерть арабам!
Оглушающий яростный крик заставил меня съежиться, словно я был арабом. Смысл слов не имел значения, действовал сам по себе звук. Мне стало жутко, и, выскользнув из толпы, я заспешил к мосту, готовый побежать, как это случилось неделю назад с пареньком-арабом - после взрыва бомбы на рынке. Паренек этот работал подсобником, таскал ящики с помидорами. Это был второй взрыв за неделю. Молодой араб всем своим нутром знал, что ярость требует немедленного выхода. Его никто не трогал, никто даже не смотрел в его сторону, вопль ярости не адресовался ему, но толкнул в спину, как ударная волна, и он побежал. Базарные торговцы, увидев бегущего, помчались за ним, повалили, лупили чем попало, пока не отбила полиция.
И на этот раз тоже какой-то гибкий паренек передо мной, удаляясь в сторону моста, не выдержал, перешел на бег. Я слышал сзади: "Смерть арабам!", и уже гнались за бегущим, обгоняя меня, мужики. Взвыла сиреной полицейская машина, свернула на тротуар и стала поперек. Выскочил из нее полицейский.
- Маспик! - кричал он. - Дай, маспик, маспик!
Запыхавшиеся люди останавливались. Паренек был уже далеко, на мосту. Кто-то возле меня пробурчал с досадой:
- Ты это Арафату скажи.
За мостом паренек свернул направо. Пройдя над железной дорогой и автотрассой, я сверху увидел за пыльными кустами олеандра его голову. Он бодро шагал по дороге к строительным складам.
Там, где я стоял, еще не так уж давно собирались арабы. Тогда мы со дня на день ждали мирного соглашения и думали, что времена террористов прошли навсегда. На рассвете, пешком добравшись с территорий, арабские строители садились рядком на бетонном бордюре в конце моста. У каждого сумка с инструментами, по инструментам видна специальность - каменщики, штукатуры, маляры, просто подсобники. Чтобы успеть к началу рабочего дня, они выходили из дому затемно и, ожидая работодателей, отдыхали после дороги. Если нужен был дешевый специалист, со всей Нетании ехали сюда, из машины подзывали кого надо и везли к себе. Почему-то чиновники налогового управления не интересовались этим незаконным рынком труда.
Бывал здесь и я, приезжал на своем "фиате", выбирая штукатуров и плиточников, - мы пристраивали к дому второй этаж. На стекло машины я приклеил объявление о ее продаже, и вот однажды - в тот день я остановился не для того, чтобы взять специалиста, а по другой причине, - с бордюра поднялся худой усатый человек.
- Сколько хочешь за "фиат"?
- Тысячу.
- Много, - сказал он, хоть было до смешного мало. - Я покупаю на запчасти. Дешевле не отдашь?
- Нет.
- Работы нет?
- Нет.
- Я могу работать за машину. Сделаю на тысячу шекелей и заберу.
Он держал синюю сумку, из которой торчали мастерок и кельма.
Я сказал:
- Садись.
Договариваться было удобнее дома: там я мог диктовать условия, а ему некуда было деваться - не возвращаться же к шапочному разбору назад на мост. Он понимал это, но принял как должное и сел с удовольствием, положив сумку на худые колени.
Впалые щеки, светлые глаза и пушистые усы, как у польских шляхтичей, делали его похожим на белорусского бабника.
- Как тебя зовут?
- Асаф.
Нужно все-таки объяснить, почему я избавлялся от "фиата", к которому мы с Ирой успели привязаться. К тому времени мы встали на ноги, в саду было сорок с лишним детей, работали повариха и две воспитательницы. Появились деньги, и мы начали строить второй этаж. Мы закрыли сад на летние каникулы и надеялись кончить стройку к первому сентября. За месяц поставили перекрытия и стены, положили каменные полы, и вдруг грянуло: банк отказался оплачивать чеки, счет арестовали.
Мы решили, что это недоразумение. Дашка и Фима полетели в банк, подняли бумаги - Фима стал сползать с кресла, закатывая глаза. Несколько лет назад он подписал одному приятелю обязательство гаранта. Приятель тогда создал фирму и арендовал офис. Фима давно забыл и про подпись, и про приятеля. Между тем фирма лопнула, компаньоны приятеля надули его и удрали за границу, приятель обанкротился, и теперь по договору семьдесят тысяч шекелей за аренду офиса должен был платить гарант, то есть Фима.
Из банка Фима бросился к приятелю. Тот жил в хорошей квартире, ездил на новой "тойоте". Фиме он сказал:
- Эти сволочи свалили за границу. Уверен, что тип, который сейчас требует деньги, в сговоре с ними, тоже в их шайке, у них все заранее было обдумано. Я платить не собираюсь. И ты не плати.
- Как же я могу не платить, если арестован мой счет и все поступления идут туда! У меня уже сняли шестьдесят тысяч!
- Тогда они пропали, - сказал приятель, - ничего не сделаешь.
- Но я-то при чем? Это же тебя обманули, а не меня! Я твоих друзей в глаза не видел, я тебе гарантию давал, а не им! Ты ж мне сказал, что, подписывая, я ничем не рискую!
- Что я могу сделать? - сказал приятель. - У меня нет денег.
- Ты можешь продать машину.
- Лучше ты ничего не придумал?
Фима обругал приятеля и побежал к нам:
- Я ему сказал… Ну, я ему все в глаза сказал…
Дашка разъярилась:
- Какая разница, куда ты ему сказал, в глаза или в задницу? Cемьдесят тысяч - цветочки, еще проценты пойдут, до конца жизни не расплатимся! Ты мужчина или нет? Ты должен был прижать его и объяснить: или он отдает деньги, или пусть прощается с жизнью, сволочь такая.
Коля обдумывал предложение жены всерьез:
- Наймем этих, как их теперь называют, есть такие специалисты, взыскивают с должников, они вытрясут из него все до шекеля, и машину продаст, и квартиру.
- Надо поговорить! - заводила его Дашка. - Так, чтобы понял! Если вы, мужики, не можете, я сама поговорю!
Ира в ужасе смотрела на нее:
- Да вы ж в тюрьму сядете. Тоже мне, крутые. Может, у кого-нибудь такое и получается, но не у Фимы же или Коли, смешно, ей-богу.
Дашка опомнилась:
- Ты права, мама. Надо срочно переводить сад на мое имя, деньги - на мое имя, спасать что еще можно.
Легко сказать - на ее имя. Потому-то и записали все на имя Фимы, что у него, кончившего курсы, было разрешение открыть сад.
- Ладно, с этим что-нибудь придумаем. Без паники.
Она и Коля, в общем, держались хорошо, а в Фиме что-то надломилось: вместо того, чтобы думать, как выкрутиться, он все вспоминал, кому, когда и почему подписывал и что было сказано при этом.
Непонятно было, что делать с домом. Брать дополнительную ссуду в банке? Экономя каждый шекель, мы решили обходиться "субарой" Фимы, а "фиат" продать не потому, что за него что-то дадут, а чтобы не платить страховку. Я повесил объявление на боковое стекло. Покупателей не было, и "фиат", пока суд да дело, возил доски, мешки с цементом, бетонные блоки. Садился иногда на рессоры и скрежетал, но тянул. Ира сказала:
- Старается. Чувствует, что мы решили его продать.
Я привозил штукатуров, плиточников и плотников, Яков сделал инсталляцию и крышу, а два его приятеля - электропроводку и окна, согласившись растянуть выплаты на год. Остальное я делал сам, работая с рассвета до полуночи.
Асаф появился за несколько дней до открытия сада, в конце августа. Он все сразу понял и, быстро обойдя дом, перечислил все работы, которые сделает. Сам предложил облицевать камнем фасад. Я колебался: были вещи понужнее, но Дашка уцепилась:
- Фасад нужен. Это лицо. Кто захочет отдавать своего ребенка в трущобу?
- Камень вы оплачиваете, - уточнил Асаф, - остальные материалы мои.
- Сколько будет стоить камень?
Он измерил стену рулеткой, перемножил в уме цифры и сказал:
- Тысячу двести.
- Идет. Когда начнешь?
- Сейчас. Привезу камень, завтра с утра приду с другом, вечером кончим. Кофе есть?
Мы выпили кофе. Он заторопился:
- Давай деньги. Поеду в Тайбу за камнем.
Тайба - арабский городок, до него - минут двадцать. Надо было заехать за деньгами в банк. Когда я припарковался, Асаф сказал:
- Возьми тысячу шестьсот.
- Мы же договорились: тысячу двести.
- Я не все посчитал. Там еще внизу веранды три ряда.
- Нет, - сказал я. - Мы договорились.
- Ты не понял… - Он стал делать какие-то расчеты на листке бумаги, что-то втолковывал.
Я уперся:
- Нет.
- Ты не понял… - он начал объяснять сначала.
Это повторилось несколько раз. Наконец, мне надоело:
- Раз так, я не продаю машину. Не хочешь - до свидания.
- Порядок, - немедленно согласился он.
Ждал в машине, пока я получал деньги. Я сел за руль, и он спросил:
- Не получил?
- Почему не получил?
- Так давай, - удивленно сказал он. - Меня друг ждет, он в Тайбу едет.
Я-то думал, мы поедем на моем "фиате"! Только тут сообразил, что должен дать тысячу двести шекелей совершенно незнакомому человеку. Что было делать?
- Пиши расписку.
Он написал. Прочесть расписку на арабском языке я не мог. Показать удостоверение личности тоже не попросил: и неудобно, и все равно эти бумаги доверия не вызывают. Говорят, у каждого араба ворох таких удостоверений.
Асаф пересчитал деньги и выскочил из машины:
- Через два часа привезу камень.
Я вернулся домой и стал ждать. Прошло два часа. Я проклинал себя: надо было взять в залог удостоверение личности! Надо уметь делать такие простые вещи! Пусть у него их сотня, но это, все же, какой-то след!…
Через час приехал Яков с сыновьями. Я рассказал все, он покачал головой:
- Нельзя так! Ни с арабами, ни с евреями! Человек, которого ты не знаешь! Ни в коем случае нельзя!
Прошел еще час и - ах вы, мои хорошие, - подкатил минибус, выскочил из него Асаф. Он привез камень. Выгрузил у калитки и сел в машину.
- Завтра с другом, значит, все сделаем.
Я не стал спорить - день все равно кончался. Наутро Асаф пришел - один.
- А где друг?
- Подойдет попозже.
Друг так и не пришел. Асаф, кажется, и не ждал его. Выпив кофе, сказал, что идет за белым цементом, и исчез на полдня. Принес на плече полмешка белого цемента, спросил, где мелкий песок. Удивился, что его нет, и снова исчез. В этот день так и не вернулся. Мне эти уловки были знакомы, маляры тоже так делали: главное - нахватать побольше заказов, получить деньги на материалы, а там как получится. Наверно, он работал еще где-нибудь неподалеку и выкручивался и там, и здесь.
На следующий день Асаф пришел в семь. В калитку не зашел, хоть мы ее не запираем. Звал меня с улицы. Пил кофе и рассказывал о себе: живет в деревне под Шхемом, у него пятьдесят соток земли, большие дом и сад.
Я заметил:
- У тебя полно земли. А говорят, евреям тут места нет.
Он сморщил лоб, пытаясь понять.
- Ты хочешь купить землю на территориях? Но еврею нельзя!
- Да зачем мне она? У меня и денег нет.
- Ну да, - сказал он озадаченно.
Я понял, что попал впросак. Это издалека, до того, как приехали сюда, нам могло казаться, что на этой земле люди враждуют из-за дунамов и квадратных километров. Но дунамы-то и километры поделить было бы несложно. Их, пустых, незасеянных и незаселенных, тут вдоволь, на всех могло хватить. Не из-за них вражда.
На работу Асаф добирался полтора часа. Странно было, что после такой дороги - много километров пешком по жаре, - он еще способен был что-то делать. От еды отказался и, выпив кофе, ушел за песком. Принес его в двух двадцатилитровых ведрах из-под краски откуда-то с соседней улицы. При изящном его сложении это был большой груз - жилы выпирали под смуглой кожей, как на анатомическом муляже. Еще не начался рабочий день, а его уже водило от усталости, как пьяного. Он беспрерывно и страшно кашлял. Ира прислушалась:
- Да у него, наверно, пневмония!
Сбегала за стетоскопом, послушала…
- Вам надо провериться рентгеном.
- Потом, - сказал он. - Если есть таблетки, дай.
Она принесла антибиотик, рассказала, как принимать, он сразу проглотил две таблетки. Приготовил раствор на белом цементе и начал кладку. Я сам вызвался принести ему еду из магазина. За едой он все повторял, что просчитался и я должен ему четыреста шекелей. Я не поддавался. Подошла Дашка, он умудрился незаметно поговорить с ней и охмурил - она эти четыреста шекелей пообещала.