Вместо одного дня Асаф проковырялся четыре. Я нетребователен, но то, что он делал, не лезло ни в какие ворота, ряды шли вкривь и вкось. Асаф никогда не спорил, переделывал тут же. Дело свое знал. Хорошо работать умел, но умел и плохо, если сходило. Это меня изумляло. Мне всегда казалось, что тот, кто умеет сделать хорошо, не может работать плохо. Я сам такой. Если делаю плохо, то от неумения. Плохая работа меня мучит, и постоянные клиенты это видят и понимают: он не может работать плохо, он педант. Упрекнуть Асафа в педантизме никак было нельзя. Приходилось бросать свои дела и наблюдать за ним.
На четвертый день выработался белый цемент. Асаф ходил куда-то и вернулся ни с чем. Предложил поехать и купить. Мне надоело оставаться в дураках, и я сказал:
- Ты все время пользуешься моим материалом. Мы так не договаривались. Поехали, но за это ты оштукатуришь стенки в ванной на втором этаже.
- Нет проблем.
Оставалось работы на день. Асаф сказал:
- Завтра кончу. Справка на продажу машины есть?
- Завтра дашь мне удостоверение и получишь машину.
Рано утром Асаф принялся за работу, а я поехал за справкой. Выстоял очередь к прилавку, за которым сидела дежурная чиновница, протянул ей удостоверение Асафа.
- Ты не имеешь права продать машину арабу с территорий, - сказала она.
- Но этого не может быть! Почему?!
- Есть закон. Нельзя.
Это был удар! Я не знал, что сказать Асафу.
Он, однако, был к этому готов:
- Ты должен взять справку, что машина сломана и номер ее аннулируется. Ты продаешь ее мне на запчасти.
- Завтра попробую. Завтра ты кончишь?
- Да тут делать уже нечего.
- Мы еще на штукатурку договаривались.
- Я помню, не волнуйся.
Перед уходом он попросил пятьдесят шекелей:
- Надо же мне домой добраться.
- Пятьдесят шекелей на дорогу? У меня только двадцать.
- Давай двадцать.
На следующий день мне выдали справку. В ней стояло ивритское слово мет, мертвый. "Фиат-124" No 58-127 мертв. В русском языке это слово относится только к одушевленным предметам. Возможно, у "фиата" и была душа. Чего-чего, а души я вложил в машину много - выискивал у старьевщиков запчасти, сам поменял всю систему охлаждения.
Асаф опять не кончил работу. Он очень хотел кончить, но заходился кашлем, и руки дрожали. Он так расстроился, что не получит машину… Ира не выдержала:
- Да отдай ты ее.
- Но он же не кончил.
- Завтра кончит. Отдай.
Я вручил Асафу справку и отдал ключи: машина твоя, кончишь работу завтра.
Он удивился. Не обрадовался, не кинулся благодарить, а просто глубоко удивился. Ира приготовила ему кое-какие вещи для детей, еще что-то, нам не нужное, он погрузил все в машину и сказал:
- Отец, я тебе подарю часы. Старые, большие часы, - он показал на уровне груди, какие они большие.
Он сел за руль и покатил в сторону Бейт Лид, помахав на прощанье. Мой "фиат" кончил свою вторую жизнь, в Тулькарме пересек зеленую черту и со справкой, что он мертв, помчался навстречу жизни последней. Мы с Ирой загрустили, будто расстались с близким человеком.
Асаф исчез. Нам с Ирой было нехорошо. Даже не в незаконченной работе было дело. Он словно бы предал нас. Привязались мы к нему, что ли… Месяц спустя он появился и с порога рассказал, что возил мать в Иорданию, там ей сделали операцию на сердце.
Я решил, что он извиняется.
- Почему в Иорданию?
- В Израиле надо двадцать тысяч шекелей, а в Иордании - шесть. У меня там брат живет.
- Как машина?
- Отлично. Сто двадцать на шоссе запросто дает.
- Кофе выпьешь?
- Почему нет?
Пришла Ира. Обрадовалась, увидев Асафа, вынесла ему новую порцию вещей. Асаф медлил. Я понял, что он пришел просить денег, и ждал, когда начнет. Он начал:
- Отец…
Я отрезал:
- Нет.
Он хватал меня за руку и весело кричал:
- Ты же не знаешь, сколько я скажу! Не знаешь!
Я отворачивался, он выпалил, как что-то очень смешное:
- Десять шекелей!
Я дал и проводил его до ворот. Не успел вернуться в дом, как он окликнул:
- Отец!!!
У ворот остановился полицейский мотоцикл. Полицейский в каске, соскочив, остановил Асафа и обыскивал. Тот послушно поднимал руки и поворачивался.
- Покажи, что в пакете, - приказал полицейский.
Асаф торопливо вывалил содержимое прямо в грязь.
Полицейский брезгливо трогал вещи ногой.
- Откуда это?
- Он дал, - показал на меня Асаф.
Я кивал, сделавшись таким же, как он, суетливым и виноватым.
- А это? - полицейский выудил из вороха что-то черное и блестящее. Теперь он смотрел на меня: - Это тоже ты дал?
- Не знаю, - сказал я. - Жена собирала.
Блестящее черное платье видел впервые, но почему было не сказать: да, я дал. В сущности, я как бы присоединялся к подозрительному полицейскому. До сих пор не могу понять, почему это сделал. Конечно, мелочь, какой-то автоматизм то ли честности, то ли послушания, но ведь и на курок иногда нажимают автоматически.
- Иди спроси ее, - приказал мне полицейский.
Ира вышла, подтвердила, что платье дала она, и полицейский уехал.
Прошел еще месяц, и Асаф опять появился. На этот раз у него была другая драматичная история: ему грозила тюрьма. По его рассказу, он ни в чем не был виноват. Его отец или даже дед поставил забор на границе с соседями. Оказалось, он прихватил кусок чужой земли, сто пятьдесят квадратных метров. Теперь соседи подали в суд. Суд присудил, чтобы Асаф передвинул забор и заплатил три с половиной тысячи шекелей. До конца срока оставалось три дня, после чего Асафа забрали бы в тюрьму. Денег у него не было.
- Шесть тысяч на операцию матери, - объяснял он. - Я тогда собрал все, что могли дать родственники. Больше ничего нет. Я пойду в тюрьму - что дети будут есть?
Почему об этом должен был думать я, а не соседи, с которыми он жизнь прожил, не судебные чиновники, лучше меня знающие обстоятельства дела?
- Я сожалею, - сказал я. - Но я не могу тебе помочь.
- Я не сплю, - сказал он.- Все думаю и думаю. Голова кругом. Я достану. Но нужно время. Я придумал: кто-нибудь выписывает мне чек на три с половиной тысячи. Я несу в суд. А тот, кто дал чек, аннулирует его. Пока из суда бумаги придут в банк и банк ответит, что чек аннулирован, пройдет неделя. За это время я найду деньги.
Это было так сложно, что я не сразу и понял. Я сказал:
- Не могу, Асаф, извини.
- А твоя дочь?
- Она тоже этого не сделает.
- Я поговорю с ней. Что мне делать?
- Ее нет дома. Она не даст тебе чек, Асаф.
Он пришел на следующее утро и заштукатурил ванную комнату. Оставалось работы на час - положить поверх штукатурки известковую шлихту, но он опять исчез. На следующее утро, появившись, еще издали прокричал:
- Я нашел деньги!!!
Был уверен, что сообщает мне радость. То есть считал меня другом. Я в самом деле обрадовался, с души свалилась тяжесть - ведь мог помочь, а не помог.
Мы стояли у ворот. Асаф, который пришел пешком обычной своей дорогой от шоссе, положил на землю тяжелые мешки, отдыхал.
- Сегодня сделаю шлихту,- деловито заметил он. - Знаешь, я нашел работу рядом, на Арлозоров. Дай тачку довезти цемент. Вечером верну.
Я прикатил ему тачку. Больше никогда не видел ни ее, ни Асафа. Спустя несколько дней мимо дома проходил Хусейн, знакомый араб-каблан. Я окликнул его:
- Где Асаф?
- Зачем тебе?
- Он взял мою тачку на прошлой неделе и не вернул.
Хусейн продолжал пристально меня рассматривать. Это было странно: что он хотел понять?
- Он арестован, - сказал Хусейн, убедившись, что я в самом деле не знаю и мой вопрос - не проверка.
- За что?!
- Не знаю.
- Ну, не хочешь говорить…
- Вроде, украл что-то.
- У него ж четверо! А как же дети?
- В том-то и дело.
- Жалко детей, - сказал я.
Хусейн опустил глаза. Рядом с ним стоял паренек лет двенадцати. Он, напротив, не отводил взгляда и спросил подозрительно:
- Вы разве телевизор не смотрите?
- Нет. А что там было?
Паренек посмотрел на Хусейна, тот сказал мне:
- Шалом, отец.
Они ушли. Я подумал: разве в теленовостях сообщают о мелких кражах? И тут же забыл об этом. Вспомнил на другой день, когда слушал новости по русской радиостанции РЭКА.
РАСКРЫТА ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В ТАЙБЕ. …ГОТОВИЛИСЬ СОВЕРШИТЬ ТЕРАКТЫ В НЕТАНИИ, ХАДЕРЕ И ИЕРУСАЛИМЕ. АРЕСТОВАНЫ НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ИЗ ТАЙБЫ И ИЗ ДЕРЕВНИ ОКОЛО ШХЕМА…
Асаф - террорист? Я не мог в это поверить. Скорее бы поверил, что террористом мог оказаться другой человек, наш штукатур. Их работало двое. Один, улыбчивый, лет двадцати, готовил и подносил сырую штукатурку, второй, чуть постарше, сумрачный, наносил ее на стены. Он работал, как машина, прерываясь лишь на короткий обед. К концу дня его качало от усталости. Мне все время казалось, что он угнетен чем-то. Он, как и Асаф, был из деревни под Шхемом. Вот если бы он… Нет, пожалуй, и он бы не пошел на это - не фанатик, и взгляд у него был осмысленный… А Асаф, пожалуй, согласился бы за деньги что-нибудь сделать для своих. Ведь арестовали же его за что-то.
Впрочем, что я вообще мог знать обо всем этом?
Тогда был октябрь двухтысячного года, интифада, которая началась в конце осени, еще казалась немыслимой…
11. Язычники
Кто бы он ни был, взорвавший себя у каньона а-Шарон мусульманин, последним движением руки он открывал дверь в вечное блаженство и, значит, и остался в раю до скончания времен.
Для наших соседей, правоверных иудеев, их маленький Ицик сейчас тоже безмятежно пребывал за пределами страдания, в ожидании Страшного суда. Хотелось думать, что вера облегчала их горе: суровый Бог наказал их, лишил сына, сделал убогими калеками, погрузил во тьму, чтобы они ощупью искали дорогу к праведной жизни, но Ицика спас и вознес. Я же не мог опереться на веру, а разум не справлялся с кошмаром смерти.
В нашем доме спали после обеда сорок детей. Я поднялся на второй этаж. Гай смотрел телевизор.
- Гай, милый, иди, пожалуйста, к себе, мы с бабушкой будем смотреть новости.
- Только не делай громко, детки спят, - предупредила Ира, когда Гай, не теряя лишней секунды, помчался вниз, к телевизору родителей.
Я переключил на российский канал. В этом не было смысла: я уже все знал. Но мне нужно было видеть все снова и снова, как больному нужно - Лев Толстой однажды заметил это - снова и снова дотрагиваться до больного места.
Мы с Ирой увидели наш каньон, полицейские машины и "амбулансы".
- …это четвертый теракт в маленьком городе за последние два месяца. Ответственность взяла на себя исламская террористическая организация "Хамас"…
Кадры у каньона сменились улицами в Рамалле. Толпы боевиков "Хамаса" в черных капюшонах плясали, подняв над головой автоматы. Жгли чучело еврея. Ликующие мальчишки прыгали перед камерой.
- …в этом разница между политическим мышлением демократического общества и националистическим мышлением: в Израиле кричат: "Смерть Арафату!", в палестинской автономии - "Смерть евреям!"…
- Позвони Анне Семеновне, - сказала Ира.
- Зачем?
- Скажи, что уже дома.
- Вы смотрели русское телевидение? - закричала мама. - Так объективно все показали! Даже с сочувствием! Ты слышал, что сказал… - она назвала фамилию комментатора. - У нас кричат: "Смерть Арафату!", у них - "Смерть евреям!". Что я тебе говорила?
- Что ты говорила, мама?
- Он всегда мне нравился. Он все-таки всегда старается высказать свое мнение.
Она радовалась? Господи, спаси наши души… Внизу завопил Гай:
- Гера! Гера! Гера!
Я спустился к нему.
- Гера, посиди со мной, мне страшно.
Он прижался ко мне, не отводя глаз от экрана. Показывали детский ужастик. Куда подевались Золушки и Белоснежки? Их сменили какие-то в самом деле жуткие членистоногие существа, они превращались в людей, потом снова вырастали страшные конечности…
- Гера, ты Гера? - автоматически подстраховался Гай.
- Я Гера, не бойся, я сейчас приду.
У нас звонил телефон - прорвался друг из Минска:
- Что там у вас делается?
- Да видишь, как.
- Ира, Дашка?
- Все нормально, Олег.
Я знал, как трудно ему наскрести денег на международный звонок. Он, конечно, считал, что нам страшно ходить по улицам и спать ночью в своих домах, ему хотелось сказать: если, не дай бог, что, собирайте манатки, мы ждем… Он, спасибо ему, не сказал, но я понял.
Так же, как Олег сейчас увидел "амбулансы" на телеэкране, я увидел однажды, как зачадил головешкой российский парламент. Я был в каньоне а-Шарон, на втором этаже, там, где продают телевизоры. Они занимали целую стену. Картинка горящего Белого дома отпечаталась на всех экранах, больших и маленьких. Московский оператор СNN делал панораму по окнам. Глаз, скользя по экранам, не поспевал за движением телеобъектива, и оттого казалось, что картинки не совпадают, горят дома в разных частях света, запылал весь мир. Продавцы и толпа покупателей, как многие люди во всем мире, что-то ощутили, примолкли. Камера показала толпу у танков. Люди радовались - нет, не тому, что президент страны расстреливал из танков свой парламент, какое там, - это была радость зевак, которым повезло оказаться на месте события, - не каждый ведь день такое увидишь. Я ощутил нереальность происходящего: жизнь была доступна пониманию лишь в качестве телевизионного изображения. Люди за тысячи километров от пожара смотрели в телевизоры и понимали, что происходит, люди на пожаре - не понимали.
Если случалось что-то в Минске - взрыв в подземном переходе, взрыв в метро - мы тревожились за Олега, звонили ему, он удивлялся: да все у нас в порядке, о чем вы… И так же тревожился он, когда что-то случалось у нас, мы же здесь не понимали его тревоги: да все у нас нормально…
Гай путал жизнь и телевидение. А мы?
Ира переключила на CNN. Над морем и жемчужной полоской пляжа плыли дельтапланы - желтый, алый, сиреневый, над ними серебристый самолетик волок по лазурному небу длинный хвост рекламного полотна, и я увидел над ним когти демона. Что видел демон, пролетая над нами? Должно быть, ему открывалась странная картина, какие-то токи, движение электронного тумана, опутавшего землю. Этот информационный туман поглотил нас, вобрал в себя, и мы растворились в нем, став электронным кодом. Люди превращались в чудовищ. "Гера, ты Гера?"
Панорама оператора CNN продолжалась, захватила берег - девушки на пляже были узкоглазыми, что-то там происходило, Нетания уже не существовала в новостях, нас сменили другие, и то, что я принял за когти демона, было иероглифами, знаком телеканала.
Ира охнула, задержавшись на канале телесериалов. Только что она плакала, прислушиваясь к звонкам в пустом доме Ноэми и Якова. Слезы еще лились, а мокрые глаза уже переносили ее в другой мир. Ира растворялась в нем. Это были будни врачей и сестер американского приемного покоя. Телесериал тянулся несколько лет. Там праздновали дни рождения и Рождество, тяжело работали, влюблялись, женились и умирали. Это стало частью жизни Иры, ее второй семьей. Ира в разговорах иногда произносила какие-то фразы, которых я не понимал, и спохватывалась: ах, да, ты же этого не видел. Моя мама жила в другой семье. Там отмечали день рождения какой-нибудь телезвезды, на сцене собирались все свои, мама радовалась, как удачно пошутил Андрей Вознесенский, интересовалась, почему не было Олега Табакова, еще одного члена ее семьи, - уж не заболел ли он… А Таня, дочка Фимы и Жанны, приезжая из Ливана в выходной, не раздеваясь, в военной форме, лишь сняв автомат, бросалась к телевизору и с ливанских кадров, которые мы смотрели с ужасом, тревожась за нее, Таню, бежали санитары с носилками, несколько часов назад Таня была там, а сейчас там находились ее подруги, - переключала на свой бесконечный латиноамериканский сериал: "Он что, изменил ей, блядище?". Жанна, ее мать, мучаясь сильными болями в животе, не разрешала вызвать "амбуланс" до тех пор, пока не досмотрит серию о любовных страданиях Хулиана и Паломы. У нее начался перитонит. Досмотрев серию, она потеряла сознание.
Мы язычники, и важнее, чем пляска шамана, для нас нет ничего. Без этой пляски мы не понимаем ни себя, ни жизни.
Однажды на моих глазах убили Рабина - камера, готовясь снимать совсем другое событие, наехала через секунду-другую после выстрела, я увидел сползающее вниз тело старика в черном костюме и клубок тел, который покатился к стене и ударился о нее - хватали стрелявшего Игаля Амира, - это было не похоже на теленовости, противоестественно, и голос телекомментатора стал нестерпимо неуместным. В другой раз мы смотрели фильм о семьях погибших на "Курске", и вдруг какая-то женщина там бросилась на адмирала, чтобы сорвать погоны, затряслась в рыданиях - кадр прервали, мы сидели в шоке и рыдали, словно это случилось с нами, ощущая, что трагедии в жизни не бывает, у жизни нет жанров, а есть только кошмар и инстинкт. А потом мы увидели, как убили израильских солдат в палестинском полицейском участке. "Интифада Аль-Акса" только начиналась, казалась мелким недоразумением, ожесточение еще не проникло в сердца, руки не тянулись к оружию при виде чужой формы, и заблудившиеся вооруженные парни, ничего не подозревая, спокойно пошли вслед за полицейским в полицию. Итальянский тележурналист чудом оказался у фасада здания, чудом сумел вывезти домой кассету, и мы увидели, как летит выброшенное со второго этажа тело убитого, как высовывается из окна счастливый юноша, показывая толпе перед домом свои окровавленные руки, - мы еще говорили о мирных переговорах, спорили об уступках и гарантиях - и увидели эти руки. Жизнь и ее телеизображение противоестественно совместились, и мы оцепенели в ужасе, потому что этого не должно было быть. Что же было реальным - кровь на руках на экране или наши споры перед телеэкраном? Все перепуталось, жизнь оказалась там, а телевидение - здесь, в наших рассуждениях и спорах. Я - Гера? Не знаю, Гай, не знаю, ничего я не знаю.
Позвонил приятель из Новой Зеландии. У него был самодовольный дурной голос. Это ничего не значило, такой голос был у него всегда, маленькая мания величия, а человек он сам по себе был добрый и порядочный, но я слышал сигнал самодовольства и реагировал на него, как реагирует мышца на электроразряд. Человек из лучших чувств позвонил узнать, как там мы, не оказались ли в числе раненых - город крохотный, а число жертв за месяц достигло трех сотен, - но реальность оставалась виртуальной, он не заметил сам, как перешел на менторский тон, объяснял, что наше правительство действует неправильно, осложняет положение друзей Израиля во всем мире, он там, в Новой Зеландии, какие-то лекции читает, людям не нравится, что Израиль в ответ на теракт применяет самолеты и танки, это подрывает престиж на Западе. Я сказал ему, что нам сейчас не до мнения новозеландцев, и он стал читать мне лекцию о том, что без иностранной помощи мы пропадем.
- От вас скрывают всю правду, - намекнул он, полагая, что в Интернете получает информацию, не доступную израильтянам.