4. Приезд Векслера
Мы уже жили все отдельно, и, возвращаясь в пятницу с курсов, я заходил к маме и забирал Гая к нам. Наконец-то в ее жизни появилось что рассказывать: что Гай съел, как покакал…
- Ах, да, - сказала мама. - Звонил Володя, передавал всем привет, и тебе передавал привет, и Ирочке особо…
- Откуда он звонил?
Мама затруднилась. Ей важно было, что Володя нас не забыл и интересовался. Она его обожала и больше всех переживала, когда они с Дашкой разошлись.
- Откуда-то отсюда…
- Неужели репатриировался?
- Ну, наверно, - неуверенно сказала мама. - Я ему дала Дашенькин телефон, он ей что-то привез. Он так о тебе расспрашивал…
Часов в восемь к нам с Ирой позвонила Дашка:
- Папа, можно, Гай у вас поспит? Володя сейчас явится. Наверно, придется его положить где-нибудь - пятница, уже не уедет. Впрочем, знаешь что? Ты можешь Гая принести? Если Володя останется, ты его к себе заберешь, так лучше.
- Он что, знает про Гая? - спросил я.
Дашка задумалась.
- В самом деле, откуда? Наверно, бабушка ему сказала… У нас дома шаром покати, если у вас есть что-нибудь, захвати, пожалуйста, но так, чтоб на завтра осталось. Я Колю к Жанке и Фиме послала, может, у них что есть.
Мы с Гаем застали всех в сборе - Жанна с Фимой тоже сидели за столом, и, пока Дашка сооружала на кухне закуски, все заедали водку апельсинами. Я сунул спящего Гая Коле:
- Держи, папаша.
Володя, поднявшись и помедлив с застенчивой улыбкой, решил меня приобнять и привычно перехватил инициативу:
- Я рад вас видеть, Герман Львович… Как Ира Николаевна?…
Такой рослый красавец просто не мог не быть в центре внимания, и придраться было не к чему. На все вопросы он отвечал, что все прекрасно. На Гая не взглянул.
Я прошел к Дашке, выгрузил припасы.
- Примчались, - неодобрительно пробурчала она о друзьях. - Давно не виделись.
- Он ночует или нет?
- А я знаю?
- Зачем он приехал?
- Он скажет, зачем? Катька Овсянникова просила фотографии мне передать, они там свой театр открыли, Софокла поставили. Зачем-то, значит, приехал, не просто же так.
Жанна и Фима уже допрашивали, Володя отвечал: приехал повидать друзей, конечно, не за свой счет, от института, есть какой-то проект, вот и решил проехаться, очень интересная поездка получилась, живет в гостинице здесь, в Нетании, уже третий день, университет снял ему номер в "Короле Георге", был в Иерусалиме, был на Мертвом море и на Кинерете, ему очень нравится, не было минуты позвонить, в каждом городе друзья… Ничего не скрывал, но все переводил разговор:
- Да все нормально, расскажите, как вы тут.
Фиму не надо было долго упрашивать.
- Жить можно везде. Важно, какой ты человек. О себе я знаю, что нигде не пропаду. Меня на Северный полюс высади - я и там не пропаду. Как жил в Москве, так и здесь живу. Больше литра там не пил и здесь не выпью.
Володя понимающе кивал.
- Чем занимаешься?
- В основном по перевозкам мебели. Возможности неограниченные. Пока изучаю дело. Есть идеи.
- Идея простая, - сказала Жанна. - Бери больше, неси дальше. Или у тебя, извини, что перебила, какая-то другая?
- Есть, - туманно сказал Фима.
Жанна сказала:
- Ладно, подождем. А я, Володя, в основном по культурному обслуживанию населения. Есть такая миссия, понимаешь, нести культуру в массы. Ну, а куда еще ее девать? Несу.
Дашка, слыша все из кухни, поторопилась со своими закусками, чтобы заткнуть друзьям рты. Культурное обслуживание Жанны заключалось в том, что она выдавала видеокассеты в книжном магазине. До этого работала у квартирного маклера Шауля, и вот то ли накаркала со своими разговорами о сексуальности израильтян, то ли просто не повезло, - Шауль оказался как раз из таких, сатанел при виде миловидных российских женщин. Жанне пришлось уйти, она устроилась в книжный магазин, а поскольку книг никто не покупал, существовали они только видеопрокатом.
- Ладно, - сказала Дашка. - За тех, кто в море и за морем.
Володя сказал:
- Давайте выпьем, как водится, за хозяйку дома.
- Умный человек, - заметил Коля. - Хоть бы раз в чем-нибудь ошибся.
Я видел, что Дашке трудно. Она была, как пожарник, когда огонь подбирается с разных сторон и все может вспыхнуть факелом в любой миг.
- Я так поняла, что ты, Коля, не возражаешь за меня выпить. Поехали.
Жанна, женщина маленькая и изящная, опьянела раньше, чем поставила свой фужер.
- Приходят массы, - распахнув руки, Жанна показала, сколько их. - За культурой. Тянутся к ней. Стесняются, естественно. Мне, ну, говорит, эротику. Понимаете, говорит, это не для меня. Чего ж не понять. Вам, говорю, эротику или порно? Ну, порно. Жесткое или мягкое? Жесткое - это как? Это все на ваших глазах. А мягкое? Немного меньше. Меньше чего?
Она сделала паузу. Никто не засмеялся.
- Меньше чего? - спросил Коля.
- Нужно хватать язык, - сказал Фима, обращаясь к Володе. - Я сейчас сосредоточился на языке.
- Коля, я не поняла твоего вопроса.
- Отстань от него, - сказала Дашка. - И не кури при ребенке.
- Без языка - никуда. Ни на работу, ни…
- …в задницу, - подсказала Жанна.
Коля стал снова разливать по фужерам. Дашка вытаращилась, но смолчала. Подошла к кроватке Гая. Володя тоже подошел и, кажется, впервые взглянул на малыша:
- Какой герой! Дашка, а ты чем занимаешься?
Она не ответила.
- Я слышал, здесь Михаил Козаков, - сказал он.
Мы не уследили, как Фима начал доказывать Коле:
- …немедленно! Все, что просят, отдать, лишь бы мир! Россия прочухается снова вооружит, при теперешнем-то оружии нас в пять минут с лица земли сотрут! Никогда не думал, что евреи - такие! Этот, как его, Гольдберг. Врач, образованный человек, хватает автомат и стреляет в безоружных стариков!
- Гольдштейн.
- Это не сумасшедший?!
- Как же можно землю в обмен на мир отдавать, если любой сумасшедший может этот мир отменить одним выстрелом?
- Так надо было создавать такую страну?
- По-твоему - не надо?
- Твоя жена полы моет! - закричал Фима.
Коля побледнел оттого, что Володя это услышал.
- Но моет полы в своем государстве, - сказал он. - Каждый народ должен жить в своем государстве!
- По-твоему, евреям нельзя жить в России?
Мы все уже слушали только их. Дашка скрестила руки на груди и качала головой.
- Почему же? - ответил Коля. - Кто вас гонит?
- Спасибо тебе!! - завопил Фима.
- Тебя там никто не трогал, - вмешалась Дашка. - Это ты всем морды бил.
- Антисемитам - бил! И здесь буду!
- Я тебе сейчас покажу - буду, - пообещала Дашка.
- Да, я антисемит, - сказал Коля, уже ничего не соображая, - евреи должны жить в своей стране.
- Вор должен сидеть в тюрьме.
- Молчал, молчал и высказался.
Коля встал и ушел в туалет.
- В-вова, - сказала Жанна. - Чего т-ты улыбаешься?
- Всюду одни и те же разговоры, - сказал Володя.
- Но ты п-понял, что Коля говорил про тебя? Или ты совсем т-тупой?
- Для меня тут нет работы, - сказал Володя.
Фима рвался возразить, но Дашка не дала:
- Помолчи.
- Папа хочет сюда ехать, - сказал Володя. - Герман Львович, мне нужно с вами поговорить.
Дашка поймала его на слове:
- Вот папа проводит тебя в гостиницу, вы и поговорите.
Мы с ним вышли на улицу.
- Я примерно представляю, где гостиница, - сказал Володя. - Если у вас нет времени…
- У меня есть. Ты хотел про папу.
- Дашка говорит, у вас все в порядке, вы фильм снимаете, я очень рад за вас. И Ира Николаевна… Да, про папу. Вы ведь с ним всегда находили общий язык… Ему уже семьдесят пять, Герман Львович. Знаете, в его возрасте… Нет, он прекрасно сохранился, все такой же, он работает, монографию пишет, но какие-то, со стороны это незаметно, какие-то отклонения есть. Он ведь в энциклопедиях упоминается, это дает право на американское гражданство, я узнавал, есть специальная программа, и в Германию его приглашали, лекции бы читал, там для меня тоже есть работа… И вот никак мы не можем его уговорить. Вы знаете, что моя бабушка умерла здесь?
Я изумился:
- Мать Григория Соломоновича? Как это может быть?
- Дедушку расстреляли, бабушка после лагерей с новым мужем-поляком, с которым сидела, в Варшаву подалась, это уже было после войны, из Варшавы сюда. Берия, конечно, знал, но давал папе работать. Ну а папа… Вы ж его знаете, непрошибаемый, идейный, добровольцем на фронт ушел, довоенная работа о векторе появилась, когда он в госпитале лежал, в сорок втором, - он до сих пор живет воспоминаниями. И вот теперь, когда все едут в Штаты… вы же знаете, у нас сейчас даже зарплату не платят, оставаться просто нет смысла, - он решил сюда. Тут его ученики, он считает, будет работать, школу научную создаст… Я разговаривал с советником министра по науке, папа тут никому не нужен, смешно даже говорить об этом. Но он как ребенок. Появилась какая-то Лилечка, подзуживает его. Может быть, вы написали бы ему, объяснили ситуацию…
- А что за Лилечка? - спросил я.
- Мало ли у него баб было… Вы ж его знаете… Какая-то из них. Теперь она с его помощью сюда надеется перебраться. Впрочем, ничего плохого про нее не могу сказать. Но она молодая, зачем он ей здесь? Она его бросит. А он готов развестись с мамой и жениться на ней.
- Не думаю, - сказал я, - чтобы мое письмо что-нибудь для него значило. И в любом случае ни в какие Америки твой папа не поедет.
- Но как я могу его, в сущности, беспомощного старика, отпустить сюда, практически одного? Он о детях и внуках не способен думать, но мы-то не можем о нем не думать.
- Но ты же не можешь ему помешать, правда? - спросил я.
Он хотел быть хорошим сыном. Ведь и мужем хотел быть хорошим. Просто как-то все не получалось. Старался, как мог. Взвешивал все варианты:
- А если он сюда приедет, вы за ним присмотрели бы?
- А ты куда?
- Герман Львович, где работа будет. У меня мама, жена, ребенок вот-вот родится.
Прощаясь, улыбнулся неотразимо:
- Ире Николаевне привет передавайте. Если б не такая плотная программа, я бы обязательно ее повидал.
Отец его приехал через год с небольшим. Мы с Ирой ждали в квартире, которую загодя сняли для него и Лилечки. Она позвонила из аэропорта, удивленная, что никто не встретил, я объяснил про бесплатное, за счет Еврейского агентства, такси, продиктовал адрес. И вот из окна второго этажа мы увидели, как остановилось такси с чемоданом на крыше, по-российски обвязанным бечевкой. Из машины молодо выскочила рыжая женщина в свитере и джинсах, помогла выбраться высокому и тощему старику. Таксист стаскивал чемодан. Бечевка порвалась, чемодан издал какой-то звук, таксист занервничал. Прежде чем грохнуть груз оземь, сердито крикнул:
- Ма зе? Барзэль?
- Дас Бух, - сказал Векслер.
- Что? - спросила Лилечка.
- По-моему, он спрашивает, не кирпичи ли в чемодане.
- А ты что сказал?
- Я сказал, что книги.
- На иврите?
- На немецком.
- Почему на немецком?
- Лилечка, ты считаешь, я полиглот? Я-таки не полиглот.
- Успокойся, пожалуйста, я тебя умоляю.
- Ма зе? Барзэль? - завопил таксист, двумя руками волоча чемодан к подъезду.
Мы встречали у порога. Приобняв Иру, Векслер сказал:
- Здравствуй, Ириша.
Он держался просто, и всем полегчало, насколько это было возможно. Женщины занялись подарками и обедом. Векслеру дали отдохнуть. Вечером он дозвонился до своего ученика Штильмана, советника министра по науке. Тот горячо поздравлял с приездом. Перекладывая трубку от уха к уху, Векслер сурово вслушивался в паузы между фразами и спросил:
- Вы можете сейчас ко мне приехать? Мне сказали, это недалеко.
Мы с Ирой оторопели.
Ученик объяснил, что, к глубокому сожалению, это совершенно невозможно. Векслер плохо его слышал, хоть я слышал на расстоянии двух метров от трубки.
- Хорошо, встретимся завтра, - согласился Векслер. - Я должен решить, где мне жить. Во сколько вас ждать?…
- Э-э… я вам позвоню, хорошо? - сказал советник министра.
Среди ночи нас разбудил телефонный звонок Лилечки: Грише плохо, она не знает, что делать. Мы помчались, Ира послушала старика, что-то дала ему, мы посидели, пока он заснул. Дашка возмущалась и Лилечкой, и бывшим мужем, и нами с Ирой, на которых, как она сказала, только ленивый не ездит, и бывшим своим свекром:
- Почему он в Штаты не поехал?
- Может, сионист.
- Что ж так поздно сюда приехал?
- Почему поздно? Не опоздал, - сказала Ира.
Вскоре в Тель-Авивском университете устроили торжественную встречу. Дашка поехала как переводчица, но перевод не потребовался - кроме министра, забежавшего на несколько минут, чтобы поприветствовать, все знали русский. Советник министра обещал устроить международную конференцию, посвященную грядущему восьмидесятилетию великого математика, и учредить международную премию его имени.
- Спасибо, Миша, - сказал Векслер, - но я ведь не Гаусс. Я, вроде, еще живой.
- Мы не дадим вам отдыхать! - горячо пообещал ученик. - Я уверен, у вас есть интересные соображения…
- Если найдутся деньги, я мог бы тут институт создать. Болдина бы сюда позвал…
- Очень интересный проект!
По пути домой Дашка поинтересовалась:
- Зачем было его пугать - институт, Болдин…
- Премию Векслера он может учредить, а институт создать не может? - поднял бровь Векслер.
- Быть в жюри и международные премии присуждать ему нужно, а институт Векслера и Болдин ему не нужны, - сказала Дашка. - Даже я это понимаю. Это не Россия.
- А ты тут, кажется, поумнела, - удивился Векслер. - Кстати, кем ты работаешь?
- Полы мою.
- Ты ведь философский кончала?
- Филологический.
- Все равно должна понимать, - отечески сказал он, - что все материи вторичны, а любое сознание первично. Я приехал, чтобы собрать здесь всех математиков мира. И я это сделаю.
5. Лишкат авода
Вернувшись с курсов на конец недели, я проснулся рано утром и увидел, что Ира, одетая, в туфлях на каблуках и с сумкой в руке, накрашенная, собирается уходить.
- Ты куда?
- В одно место, через два часа буду, спи.
Что-то в ее голосе насторожило:
- Ты не можешь сказать, куда ты идешь?
- Я ж тебе сказала. Ну пока…
Я заставил ее признаться: она шла мыть лестницу. Я разъярился. Она никак не могла понять, что вывело меня из себя. Не могла или не хотела. Ей казалось, я чего-то не понимаю:
- Это ведь совсем нетрудно. Даже очень полезно. Считай, что я делаю зарядку.
- Зарядку - пожалуйста, а лестницы мыть - нет.
- Но почему?!
- Ты будешь мыть лестницы, а я в это время буду рассуждать о высоких материях?
- А если я мою свою лестницу? Ты же ходишь по чистым полам, значит, их кто-то моет. Это не мешает тебе рассуждать о высоких материях.
- Не делай из меня толстовца, - сказал я. - Я могу даже есть с аппетитом, зная, что в это время дети в Африке голодают. Я самый обычный человек, как все. Не спорю, что мыть лестницу полезно для твоего здоровья и фигуры. Но меня унижает, что я, здоровый мужик, не могу обеспечить жену, и ей приходится мыть лестницы. Это мелко, но я такой, и ты должна эти мои недостойные чувства если не уважать, то щадить.
- Если бы я могла устроиться врачом, я бы их щадила. Но у меня не идет иврит, и мне почти шестьдесят. Я не хочу сидеть дома, я сдохну в этой жаре. Мне нравится мыть лестницы. Это замечательная работа, мне платят тридцать пять шекелей в час, у меня там есть приятельницы. Почему я должна уважать твои чувства, а ты мои не должен?
- Хорошо, - сказал я. - Если я не могу заработать деньги, у меня нет никакого права мешать зарабатывать тебе, лишать тебя необходимого. Но тогда мы будем мыть вместе. Я одеваюсь, бреюсь и еду с тобой.
Это не устраивало Иру. Она начала нервничать:
- Я опаздываю. Скоро в подъезде проснутся, начнут ходить. Я уже обещала. Не могу же подвести людей. Потом поговорим.
Я поехал с ней. В электрошкафу на лестничной клетке Ира прятала свои жидкости и тряпки. Два ведра с водой уже ждали нас у дверей квартир. Жильцы выставляли их по очереди, чтобы все тратились на воду одинаково. Ира что-то натянула на себя, и мы начали с верха. Я шел, щеткой сметая мусор и пыль, Ира следом гнала шваброй мыльную воду. Она торопилась успеть раньше, чем начнут бегать. Какой-то дядька сбежал по ступенькам, не глядя под ноги. Я его ненавидел. Мне казалось, что совершается возмутительная несправедливость: ведь в мою честь всего несколько лет назад устраивали прием в советском посольстве в Вашингтоне. Ира без конца придиралась - то я не вытащил мусор из угла, то выплеснул грязную воду на траву, вместо того чтобы отнести ее подальше от дома.
Как раз в эти дни знаменитый актер и кинорежиссер предложил мне написать сценарий по его идее. Он был безумно знаменит, один банк заплатил ему пятнадцать тысяч долларов за рекламу, а премьер-министр пообещал за участие в предвыборной кампании дать деньги на фильм. Мы начали работать, я снова стал считать себя писателем. А писатель остается писателем всегда, чем бы он ни занимался, и я смирился с лестницей.
Обещанных денег на фильм не дали. Курсы в Тель-Хае тоже оказались потерянным временем. Кончив их, я зарегистрировался на бирже труда.
Биржа, лишкат авода, занимала двухэтажную бетонную коробку на улочке Шмуэль а-Нацив. По утрам в коридорчиках толпились, шумели, надо было пробиться к двери нужного кабинета, написать свою фамилию на листке бумаги и ждать час-полтора.
В кабинете за компьютером сидел крупный марокканец в черной кипе. Я вручал личную карточку. Положив ее перед собой, чиновник стучал по клавиатуре, находил файл и вдумчиво читал.
Я принадлежал к академаим, людям с высшим образованием. Прежде таких людей не направляли на неквалифицированную физическую работу и платили пособие автоматически, но из бывшего СССР нас приехало столько, что срочно пришлось выпустить закон, обязывающий соглашаться на любое предложение. По этому поводу в русскоязычных газетах много возмущались. Один темпераментный журналист даже сравнил нововведение с принудительным трудом в гитлеровских концлагерях. Пикантность заключалась не в том, что образование не давало права бездельничать, а в том, что за тяжелый физический труд платили немногим больше, а то и меньше, чем размер пособия.
В первый же месяц марокканец в кипе выписал мне направление и нарисовал планчик с маршрутом, конечный пункт которого был обведен кружком: улица Герцль, дом номер такой-то.