И больше того. Изобретение, а лучше сказать, идея, которую друзья везли в грузовике, которая была воплощена в фанерных щитах, немного спустя перекочевавших из кузова в сарай, утоляла глубоко заложенное в нас вожделение к себе как к Другому; или - почему бы и нет? - как к Другой. Если верно, что в каждом из нас существуют задатки и рудименты другого пола, то не менее верно и то, что в душе каждого дремлет грёза о себе как о существе противоположного пола. Может быть, это не что иное, как вечная тоска по утраченной целокупности, та самая сущность Эроса, о которой толкует Аристофан у Платона. Понимаем, что отвлеклись, так как подобных соображений, возможно, не было у Льва Бабкова (не говоря уже о ярмарочных зазывалах в Нижнем Новгороде начала века). Но почему не сказать об этом? Речь идёт не только о том, чтобы в одно мгновение, равное вспышке фотоаппарата, перенестись в иную жизнь, в немыслимый век, и предстать витязем, ковбоем, кавалером, командармом, не только о том, чтобы из деревенской бабы превратиться в царевну, в русскую морозно-серебряную боярышню, выпрыгнуть, словно по волшебству, из своего нищего тела в роскошные телеса Семирамиды, Елены, Клеопатры; нет, идея обещала не только такие метаморфозы, но предоставляла вам возможность переменить пол; и, разглядывая ещё влажную фотографию, вы с тайным волнением созерцали себя в облике мужчины, оставаясь женщиной или ласкали глазами мужчины свои женские формы. И вы начинали догадываться, что в самом деле должны были родиться в другие времена, в другом состоянии и другом естестве; может быть, так оно и было, такими вы были в некоторой высшей реальности. Изобретение возвращало вам ваше истинное "я" взамен ложного и навязанного вам. И не об этом ли, кстати, поведал публике в трогательных стихах великомученик и победоносец, святой Георгий из Каппадокии, рассказав, как он "снялся на память"; это и был истинный облик змееборца, его исконное "я", между тем как народ пригородных поездов, лишённый воображения, принимал его за обычного попрошайку. Помнится, поэт предлагал Лёве творческое сотрудничество. Неизвестно, довелось ли нашему другу воспользоваться этим предложением, но можно предположить, что встреча с Георгием подсказала ему проект разъездной артели.
"Но я вас перебил, - сказал Бабков. - Вы хотели рассказать о вашей работе…"
"Вот мы сейчас и послушаем, - сказал Кораблёв, вваливаясь в сарай с бутылками и снедью. - Мамаша провалилась куда-то. Пришлось самому бегать… Ну-ка ты… помогай".
"Ну уж разве что… - забормотал Паша. - По такому случаю… Только я предупреждаю: я непьющий".
"Давай, давай. Непьющий… Все мы непьющие. С чего это ты непьющий?"
"Мне моя специальность не позволяет".
"А говорят, наоборот, алкоголь способствует. Тут у тебя и сесть негде, - заметил Кораблёв. - Как ты баб-то своих принимаешь?"
"Можешь меня не учить. Как принимаю, так и принимаю; зачем им сидеть".
"Давай-ка лучше помогай. Берись…"
Стол был придвинут к матрацному ложу, розовое одеяло откинуто.
"Это кто ж тебе такое одеяло подарил? - спросил Муня Кораблёв, разливая по рюмкам. - Только плохо они за тобой смотрят… вон, совсем истрепалось. Ну, давай, что ли, со свиданьицем".
"У меня специальность особая, хотите, могу рассказать. Я секрета не делаю. Ты меня спроси, я отвечу, - говорил, жуя, Павел Игнатьевич. - У меня особенное устройство, как бы это сказать".
"Что, длинней обычного, что ли?" - хохотнул Муня.
Лев Бабков погрузился в раздумье, рассеянно подставлял Муне пустеющую рюмку, фиал забвения. Рюмки были разные, как люди: вместительная, из толстого народного стекла у хозяина, высокий, на тонкой ножке, надменного фасона бокал у Бабкова, а у друга Кораблёва вместо рюмки надтреснутый стакан. Равно как и выпивание выпиванию рознь, размышлял Лев Бабков, одно дело патриотическая, братская, соборная пьянка, другое - подстрекательское, с подрывными целями потчеванье вином доверчиво-распахнутого, как сама душа России, собутыльника. И уж совсем другой коленкор - случайное застолье неприкаянных, без цели и смысла скитающихся по осиротелой земле пропойц.
"Может, и длинней, да не в этом дело, - возразил серьёзно, даже меланхолически хозяин сарая. - Я так скажу, - продолжал он, - я человек прямой. Ежли вы надо мной смеяться пришли, то я вам не товарищ. Дело совсем не смешное. И не надо из меня этакого-такого делать. Я к своей профессии отношусь серьёзно, и меня за это ценят. Особенно женщины, потому женщина к этому делу тоже относится серьёзно. Попрошу меня уважать, - сказал Паша, - вот так".
Кораблёв развёл руками.
"Товарищ дорогой… да кто ж над тобой смеётся. Наоборот, тебе позавидовать можно".
"Завидовать тоже особо нечему, - грустно сказал Паша, - чего уж тут завидовать. Ни семьи, ни…"
На некоторое время воцарилось молчание.
"Ничего себе колбаска, - промолвил хозяин, - где это ты достал… У нас такой нет".
"Всё надо умеючи: для кого есть, для кого нет. Ты, Паша, не тяни резину, начал, так уж продолжай. Мы тебе тоже кое-что расскажем".
"Мне Лев Казимирыч уже говорил…"
"Что он тебе говорил? Ты что ему сказал? - всполошился Кораблёв. - Ты ему идею раскрыл?"
Лев Бабков ответил, что пока ещё нет.
"Мы от тебя, Паша, скрывать не собираемся, только надо сначала договориться. Ты можешь здесь оставаться, то есть я хочу сказать, ночевать тут. А днём мы будем работать. Ты нам будешь поставлять клиентуру. Идея, надо сказать, богатейшая; войдёшь с нами в долю… Ну, короче, десять процентов дохода твои. Человек ты, как я понял, авторитетный, женщины тебя знают. А женщина - наш главный клиент. Верно я говорю, Лёва?"
"Меня заинтересовали ваши слова, - проговорил Бабков. - Вы сказали: дело не только в анатомии…"
"Чего?" - проснулся Паша, которому загадочные слова Кораблёва начали навевать какие-то смутные сладостные сны.
"Я говорю…"
"А ты слушай, что я скажу, - окрепшим голосом заговорил хозяин сарая. - Слушай, а потом будешь говорить… Женщине нужна ласка. А не то что… То есть тоже нужно; без этого как же. Но прежде ласка, обхождение. Ты за моей мыслью следишь?"
"Я весь внимание", - отозвался Бабков.
"У нас как? У нас народ грубый. Жестокая у нас страна, вот что я тебе скажу. У нас мужик придёт домой пьяный, ну ты, давай ложись! Нет чтобы по-хорошему. Да она ещё рада, другие вовсе без мужиков. Сначала на войне побили, а потом, кто был, разбежались. А я, - сказал Паша, - женщин люблю".
"Всех?" - спросил Кораблёв.
"Всех люблю. А кого не люблю, всё равно жалею. Ты не думай, - продолжал он, - что я тут пашу ради денег. Да и какие там деньги… Которая принесёт, а у которой вовсе ничего нет; она пожрать тащит. Знает, что не откажу. Потому я женщин уважаю. Я в женщине человека вижу. И вообще считаю, что бабы важнее мужиков. Опять же взять Россию: кабы не бабы, давно бы всё провалилось к едрёной матери. И помнить никто бы не помнил, что за Россия такая была. На бабах всё держится. И вообще… - Паша сладко зажмурился. - Женщина, я тебе скажу, это самое… Женщина, она лучше скроена, чем мужик. И в Библии сказано…"
"А ты разве Библию читал, Паша?"
"Читал - не читал, а знаю. Там как сказано? Сначала Бог сотворил Адама. Ну и ясное дело - первый блин комом. А уж потом учёл все ошибки и создал Еву".
"Выпьем, Паша".
"Ты пей. Я воздержусь".
"Чего ж так. Обижаешь!"
"Мне врачи запретили. Мне один врач так и сказал: пить будешь, мужскую силу потеряешь; а я ещё молодой. Это всё равно как у спортсменов. Ладно уж, ради такого случая. Исключительно из уважения".
"На-ка вот закуси".
"А это чего?"
"Ты попробуй, а потом скажешь".
"Ничего, - сказал Паша. - Приемлемо. Есть можно. Где это люди достают…"
"Ты вот своим бабам закажи. А то они у тебя мышей не ловят…"
"Я что хотел сказать. Мужики, они на обезьян похожи. Ручищи, волосьё… И в Библии сказано: человек произошёл от обезьяны".
"А вот это ты врёшь, - возразил Кораблёв. - В Библии не говорится. Вот мы сейчас Льва Казимирыча спросим".
Но Лев Казимирович в свою очередь успел к этому времени переселиться из царства философии в гостеприимное царство сна.
Сор жизни
Стрекочущий звук, похожий на пулемётную очередь, тревожит идиллический сон деревни, двурогий зверь опорожняет перегруженный газом кишечник. Человек в шлеме и сапогах слез с мотоцикла. Перед домом мамаши на двух жердях был укреплён фанерный щит с нарисованной стрелой, указующей в сторону сарая. Мотоциклист уставился на вывеску. "Росгособлпромкооперация", - с усилием прочёл он длинный заголовок, как бы спускаясь по ведомственным ступеням, и далее: "Артель фоторабот". Перечислялись и работы, выполняемые по особому заказу, как, например, "портрет в стиле ампир", "художественно-исторический", "три богатыря", "древнегреческая богиня в хитоне и без" и другие.
"Тэ-эк-с, - вымолвил милиционер, дочитав до конца. - А куды ж Пашку-то дели?"
Вокруг никого не оказалось. Сморщенное мамашино личико мелькнуло в окошке из-за цветов и закатилось. Милиционер вступил в сарай.
"Стало быть, так, - сказал он, оглядывая интерьер, - попрошу присутствующих предъявить документы".
"Товарищ старший сержант… какая приятная неожиданность!" - запел было Муня Кораблёв.
"Ваши документы", - повторил старший сержант, передвигая на плече планшетку.
"Какие документы?" - удивился Кораблёв.
"Обыкновенные. А, и ты здесь… жив курилка".
"Так ведь сами знаете, Павел Лукич…" - сказал Паша, поднимаясь из-за стола.
"Я тебе не Павел Лукич. Мы с тобой свиней не пасли… Тебе сколько раз было сказано. Работать надо! А не тунеядствовать. За тунеядство у нас знаешь что бывает?"
"Вы с ним, оказывается, тёзки, товарищ старший сержант", - сказал радостно Кораблёв.
"Гусь свинье не товарищ", - отрезал милиционер.
"Я работаю… вот с ними", - упавшим голосом сказал Паша и обвёл рукой своё бывшее жилище. Ателье рос, гос и так далее кооперации было перегорожено ситцевым пестрядинным занавесом на две половины, над рабочим столом висел стенд с образцами фоторабот, стояла газовая плита, кое-что из Пашиной утвари, а за ситцевой занавеской… - "ну-ка что там у вас", - скомандовал старший сержант.
Открылся помост, на помосте рама, электрическая подсветка на рейках с боков и сверху, арматура неясного назначения, "чего ж тут особенного, вот и всё", сказал Муня Кораблёв и добавил что-то насчёт патента, но старший сержант не дослушал, спрыгнул с помоста, подошёл к столу и углубился в разглядывание стенда. "А ты, стало быть, у них, - отнёсся он к Паше, - вроде кассира или как?"
"Вы садитесь, Павел Лукич… говорят, в ногах правды нет", - проворковал Кораблёв.
"Сесть-то я сяду… Картиночки у вас, н-да… ничего себе. И что же, есть желающие?"
"Древнегреческая богиня в хитоне. Мы, Павел Лукич…"
"Да какой я тебе Павел Лукич".
"Мы, товарищ старший сержант, не просто снимаем, мы несём свет в массы. Знакомим людей с искусством, с деятелями отечественной и мировой истории".
"Вижу, что знакомите. Так как же, документов нет, разрешения нет. Будем протокол составлять или как?"
"Патент", - сказал Кораблёв.
"Это чего такое?"
"Патент на право заниматься…"
"А это мы не знаем, какое такое у вас право…"
"Вот мои документы", - сказал Лев Бабков.
"А ты кто такой будешь?"
"Попрошу прежде всего не тыкать, - сказал Лев Бабков. - Я кандидат исторических наук. Директор и научный руководитель ателье".
"Угм. А как насчёт разрешения?"
"Разрешение есть, товарищ сержант…" - вмешался Кораблёв.
"Старший", - поправил сержант.
"Разрешение выписано, - сказал Бабков, - и находится на подписи у председателя облисполкома товарища Потрошкова. Можно позвонить в секретариат, хоть сейчас… и, кстати… как ваша фамилия?"
"Порядок есть порядок", - заметил милиционер.
"Это вы правы. Но пожалуй, я всё-таки свяжусь с Потрошковым".
"Ладно. Я вам верю", - сказал старший сержант, приосанившись.
"А может, всё-таки… И у вас совесть будет чиста".
"Не стоит".
Муня всполошился.
"Да что ж мы все стоим-то - в ногах правды… Паша! Как бы нам, это самое, насчёт…"
"Это, конечно, дело важное, отрицать не буду, - продолжал старший сержант. - Народ у нас тёмный, тем более, одни женщины".
"Современная фотография - это прежде всего искусство, - сказал Лев Бабков. - И перед нами, фотохудожниками, стоит важнейшая задача. Достойно отобразить нашего человека, труженика полей, отобразить его во весь рост, во всём величии его исторического подвига, не с позиций мелкой правды факта, а с позиций социалистического реализма".
"Не могу, - строго сказал старший сержант, - я при исполнении служебных обязанностей".
"Чем богаты, тем и рады", - возразил Кораблёв.
Колченогий стол был накрыт скатертью, питьё и закуска стояли наготове.
"А вот что я хотел спросить. Есть, что называется, желающие? Или как там?"
"У нас финансовый план. Само собой, отчётность, всё как полагается. Заказов много… Сами говорите - женщины. А женщины любят фотографироваться, причём, знаете, в разных костюмах. Хотя некоторые и без костюма".
"Греческие богини, что ль?"
"Античное искусство завещало нам культ здорового человеческого тела. Древние греки смотрели на это иначе".
"Древние греки? Ну, это другое дело. А нельзя ли… Ладно, раз уж такое дело… - сказал старший сержант, снимая фуражку. - Но только по одной. Я за рулём".
"Конечно, не поймите нас так, что они тут нагишом… На панно изображена Афродита. Достаточно просто вставить лицо в отверстие".
"Так вот, я говорю, это самое, нельзя ли…?"
"Ознакомиться?"
Милиционер крякнул, закусил бутербродом с городской колбасой и важно кивнул.
"Паша, - сказал Бабков бархатным баритоном. - Где там у нас альбом?.."
"Н-да, - размьшлял милиционер. - Мне, что ль, попробовать…"
"Прекрасная мысль. Паша!.."
"Вот только не знаю. В форме вроде бы неудобно".
"Форма не мешает. Я бы рекомендовал вот этот вариант…"
"Н-да… а сколько это будет стоить?"
"Что вы, Павел Лукич, - вмешался Муня. - Обижаете. Никаких денег, вы наш почётный клиент".
Паше было отдано распоряжение включить подсветку. Старший сержант, поддерживаемый Муней, поднялся на помост с рамой и фанерным щитом, на котором представлен был герой гражданской войны на боевом коне, в бурке и папахе. Из круглого окошка под папахой выставилось порозовевшее от выпивки и волнения лицо старшего сержанта. Кораблёв спрыгнул с помоста и занял пост перед камерой на треноге.
Лев Бабков отступил на шаг и прищурился.
"Нет", - сказал он.
"Что - нет?" - спросило лицо в фанерной дыре.
"Нет необходимой экспрессии. Образ внутренне неубедителен. Я вижу вас в другой перспективе… Паша, - сказал Лев Бабков. - Давай-ка лучше… Или, может, Павел Лукич сам выберет".
"Вы уж сами решайте. Я вам доверяю".
"Вариант Ричард Львиное Сердце, - сказал Бабков. - Мне кажется, самый подходящий типаж".
"А это кто же это такой?"
"Это был такой король".
"Король?" - спросил недоверчиво старший сержант.
Паша выволок щит.
"Мать честная!" - присвистнул старший сержант.
"Ну как вам?"
"Ну как?" - в свою очередь спросил из дыры старший сержант.
"Никто из нас, - изрёк Лев Бабков, - не знает, кто он на самом деле…"
"Чуть не забыл, - сказал старший сержант, сидя в седле мотоцикла. - Там вас одна барышня дожидается. Дочка, говорит".
"Моя дочка?" - переспросил Бабков.
"А чья же".
Фабула жизни
Некоторые особенности нашего рассказа, возможно, вызовут раздражение у читателя, привыкшего к тому, что роман, как шахматная партия, разыгрывается по определённым правилам. Подобно игре в шахматы, литература основана на некоторой абсолютной системе ценностей, и совершенно так же, как, начав партию, нельзя менять правила, так нельзя лишать повествование его стержня, на который, как дичь на вертел, насажены действующие лица. Коротко говоря, композиция романа - это и есть его мораль; а какая же может быть мораль в рассказе о человеке, которого даже нельзя осудить за то, что он утратил представление о ценностях: он их не отверг, он никогда на них не покушался; у него их просто нет. Он ни к чему не стремится, ничего не добивается, у него нет цели. Поистине такой человек подобен игроку, которому невозможно поставить мат. Он преспокойно продолжает игру. Его жизнь лишена фабулы. Но таково же и его окружение. Поистине страна, в которой он живёт, совершила великое историческое открытие. Ибо она доказала, что можно существовать вовсе без ценностей и продолжать игру после того, как у тебя съели короля. Съели - и хрен с ним; нельзя же в конце концов всему народу покончить жизнь самоубийством.
Чтобы сделать яснее нашу мысль, скажем совсем кратко, что "ценностей незыблемая скала", по красивому выражению поэта, есть нечто равно присущее шахматной игре, повествовательному искусству и человеческой жизни. Точнее, то, что должно быть им присуще. Вот в чём соль - в этой вере, будто играть надо по правилам. Хорошо построенный роман выражал уверенность автора в том, что мир покоится на незыблемых устоях морали. Между тем оказалось, что абсолютную мораль можно заменить ситуационной; что правила можно менять как вздумается. Продолжая сравнение литературы с шахматами, отважимся спросить: не в этом ли скрыта разгадка того, почему романисты в нашем отечестве так и не научились сюжетосложению, не научились уважать сюжет (автор данного произведения - прекрасный пример), и не в этом ли заключается ответ на вопрос, почему история под пером романистов в стране, которой Игрок поставил мат, разлезается, как гнилая ткань. С исчезновением ценностей роман, словно шахматы без цели поставить противнику мат, попросту теряет смысл. Его герой случайно, точно занесённый каким-то ветром, появился на этих страницах и, должно быть, так же случайно исчезнет.
Был ли он патриотом? Вопрос задан не совсем кстати. И всё-таки: заслужил ли он это почётное звание? Другими словами: какую пользу могли принести своей стране люди, подобные Льву Бабкову, какой толк от этих людей? На первый взгляд, никакого.
Этот человек был уверен: великое открытие, совершённое Россией в нашем столетии, есть в самом деле великое открытие: игра проиграна, но играть можно. Да, можно играть и дальше, хотя какая же это игра - без короля? Человек, который так думает, какой он, к чёрту, патриот. Патриот не верит в действительность, а верит в свою страну.
А с другой стороны, мы решаемся утверждать, что герой этих страниц был нечто большее, чем патриот. Такие люди, как он, вообще избегают говорить о патриотизме - по той простой причине, что понятия любви или ненависти, верности или презрения теряют смысл, когда имеешь в виду самого себя. Разумеется, можно и презирать себя, и быть влюблённым в себя без памяти, но это совсем не то, что любить или презирать другого; и уж во всяком смысле невозможно быть патриотом самого себя; между тем как Бабков имел веские основания сказать о себе, переиначив слова короля-Солнца: le pays, c'est moi! Да, дорогие соотечественники, никуда не денешься, Россия - это и есть Лев Бабков; возможно, он возразил бы, скромность не позволила бы ему так себя аттестовать, придётся сделать это за него.