"Ни-ни. Вишь, какой он".
"Помню, я ещё молодушкой была. Наша армия в поход куда-то шла".
"Ничего себе. А?"
"Стёпа… Пошли, мы тебя в вагон посадим. Сам-то доедешь? Или тебя проводить?.. Где эта кукла?" - спросила Анна Семёновна, ища глазами официантку.
"Я заплачу…"
"Да у тебя, небось, и денег нет".
"Я заплачу".
"Всю-то ноченьку мне спать было невмочь! Раскрасавец парень снился мне всю ночь!"
"Что это за херня, - сказал контролёр, - если снился, значит, небось, спала!"
"Ну-ка помоги. Тащи его. Давай, Стёпа".
"А вот я вас всех… Нечего меня провожать. Я вас в рот всех, мать, в гробу!"
"Да, такая жизнь. Вот сейчас вернусь, а там уже кто-то другой на моём месте. Может быть, и есть люди, которым везёт в жизни. Я к ним не отношусь", - говорил Лев Бабков, заворачивая в газету хлеб и кое-что оставшееся на тарелках.
"Я вам скажу, Анна Семёновна, - продолжал он усталым голосом, уже в вагоне, - что я за человек…"
Время - двенадцатый час в начале.
Ночлег
"Тебе выходить", - сказала она неуверенно.
Поезд несётся во тьме, минуя полустанки, женщина смотрит в окно, где дрожат лампы, поблескивают ручки сидений, проскакивают слепые огни, где напротив сидит некто, о котором впору подумать, не призрак ли он, не пустое ли отражение в тёмном стекле, если можно думать о чём-нибудь, кроме дома и тёплой постели, в этот долгий, поздний вечер. Усталость, усталость! Не хочется смотреть ни на кого, не хочется говорить. Между тем он и не думает вылезать, поезд сбавил скорость, и вот уже едут навстречу, замедляя ход, фонари, едет платформа.
"Слыхал, что сказала? Одинцово".
Лев Бабков туманно взглянул на спутницу. Кто-то брёл мимо в полупустом вагоне, открылись двери; голоса на платформе.
"Давай; ещё успеешь. Али окоченел?" Она почти тащила его по проходу. Выбрались в тамбур.
"Значит, гоните меня?"
"Не гоню, а пора. - Раздался свисток. - Погуляли и будет. А то там твои вещи выкинут".
"Уже выкинули".
Чей-то голос с чувством ответил на платформе: "Ну и хрен с тобой! Ну и катись, видали мы таких".
Мимо пробежал дежурный по станции.
"Вот я и говорю, - продолжал голос. - Хрен с тобой, говорю, катись отсюдова".
Поезд всё ещё стоял.
"Видно, что-то случилось, - сказала она, - везёт тебе… Милый, давай прощаться; устала я. Счастливо тебе, дай тебе Бог".
"Анна Семёновна", - пролепетал он, стоя на опустевшем перроне, и почти сразу же свисток дежурного раздался во второй раз. Половинки дверей сдвинулись, но Лев Бабков успел схватился за резиновые прокладки. Поезд снова нёсся среди неведомых далей, в непроглядной тьме, мимо спящих посёлков, посылая вперёд слепящий луч, немногие путешественники раскачивались на скамьях, и тусклое отражение провожатого утвердилось вновь на своём месте за окошком.
Она спросила:
"Куда ж мы с тобой теперь?"
Лев Бабков объяснил, что он ненадолго, на два дня, "а там я устроюсь".
"Куда ты устроишься?"
"Я в институт поступаю".
"Учиться, что ль? Поздно тебе учиться".
Он ответил, что поступает в научный институт.
"А насчёт денег, Анна Семёновна, не беспокойтесь. Насчёт квартплаты. Я уплачу".
"Зачем мне твои деньги, мне твоих денег не надо. А вот что соседи скажут. Привела кого-то".
"Не кого-то, - сказал Бабков. - Я ваш родственник, двоюродный брат из Серпухова".
"А что как милиция нагрянет".
"Ну и пускай, у меня документы в порядке".
"Бог тебя знает, кто ты такой", - сказала она, и, как уже было замечено, на это навряд ли сумел бы ответить сам Лёва.
"Если надо, я пропишусь".
"Эва. Он ещё прописаться хочет. Да на кой ты мне сдался?"
"Анна Семёновна, - сказал Бабков. - Я человек спокойный, непьющий".
"Кто тебя знает…"
"Я хочу сказать, если сочтёте нужным. В Одинцове я всё равно не прописан".
"А у тебя вообще-то прописка есть?"
"Я у жены прописан".
"Так ты женат?"
"Был. Трагическая история, Анна Семёновна, не стоит вспоминать".
"Только вот что… - сказала она, отпирая большой висячий замок. Кто-то проснулся под крыльцом и заворчал. - Свои, свои… - Вылез немолодой лохматый субъект и лизнул руку хозяйке и Льву Бабкову. - Вишь, признал тебя".
"Меня животные любят, Анна Семёновна".
"Только вот что я тебе скажу. Мне завтра рано на смену заступать, со мной поедешь. Одного я тебя тут не оставлю".
Мужчина и женщина, оказавшись наедине под одной кровлей, невольно думают друг о друге. Лев Бабков думал о том, что он лежит на кухне на тонком матрасе, а хозяйка в комнате на высокой железной кровати. Он думал о том, что ей, вероятно, лет сорок пять, она живет без мужа, ходит в черной шинели по вагонам пригородных поездов и вечером, сдав выручку, возвращается и ласкает облезлого пса. Он думал, что ему совсем не хочется к ней, не хочется вставать, делая вид, что ему понадобилось выйти по нужде или что его томит бессонница, или что он озяб на кухне и хочет спросить разрешения зажечь газ, что ему не хочется входить к ней в комнату, отогнуть одеяло и лечь рядом.
Лев Бабков повернулся на другой бок, было совсем светло, за окном слышался шелест, и было жестко лежать на полу. Когда женщина и мужчина ночуют рядом, то сама собой поневоле мелькает мысль, потому что жизнь навязывает нам роли, написанные для нас, но не нами, понуждает действовать по правилам, придуманным не нами. Хозяйка, ясное дело, вовсе не жаждет, чтобы он попросился к ней, такая мысль, может быть, вовсе не приходит ей в голову, потому что она устала после хождения по вагонам, потому что ей сорок пять лет и жизнь прошла, - а может, все-таки приходит? Хозяйка спит, но некий бодрствующий уголок ее мозга слегка недоволен, слегка зудит, ибо каждый обязан действовать по правилам. Наш приятель почти уснул, когда его тело поднялось с жесткого ложа и, толкнув слабо скрипнувшую дверь, выбралось на крыльцо. Лев Бабков стоял под мертвой луной и чесал за ушами пса.
Небо очистилось, кругом все капало, время от времени повевал ветерок. Должно быть, сыро спать под крыльцом, заметил Бабков, слишком ранняя весна, как же это хозяйка не пускает тебя домой в такую погоду. Пес поднял голову и нюхал воздух. Где-то далеко послышался скрежет гармошки. Опять гуляют, думал пес, если допустить (гипотеза, не противоречащая данным современной науки), что собаки формулируют свои мысли в тех же терминах, что и люди. У гостя же было странное чувство, что он мыслит одновременно за себя и за пса. Как тебя зовут, спросил Бабков, но тот ничего не ответил. Я надеюсь, ты умеешь разговаривать, продолжал гость. Это смотря с кем, подумал ночной спутник, и смотря когда. Когда могу, а когда не могу. Некоторые умеют, а некоторые не умеют. Меня это не удивляет, заметил Лев Бабков, ночью все возможно. Может, на самом деле я сплю на кухне, а не стою на крыльце. Ты не ошибаешься, был ответ. Бывает, спишь, даже когда не спишь. Это я по себе знаю. Впрочем, трудно решить, подумал пес, длинно, сладко зевнул и щелкнул зубами. Может быть, это я сплю, а ты мне снишься, все может быть.
После этого наступило молчание, докатилось постукивание товарного поезда. Старый кобель нехотя поднялся, предложил прошвырнуться. Не знаю, заколебался Бабков. Я не одет. - А ты бы пошёл и оделся. - Я войду, а она проснётся. - Дурак ты, братец, я бы на твоём месте… - Мне кажется, заметил гость, в твоём возрасте пора бы уже забыть про такие дела. - Забыть? - возразил пёс. - Легко сказать!
Зверь вернулся, волоча одежду и ботинки, гость облачился в рубаху, подтянул узел галстука, погрузился в вытертые коверкотовые штаны, сунул ноги в ботинки, руки - в рукава пиджака со знаком на лацкане и прошёлся расчёской по редеющим кудрям. Три человека прошли по дороге, парень растягивал половинки своего инструмента, женщины пели, но, как в фильме с выключенным звуком, не было слышно ни музыки, ни голосов. Лев Бабков повернул голову им вослед, одна из девушек обернулась, ему показалось, что она узнала его.
День уже занимался, ядовито горели огни светофоров на перламутровом небе, через пути брели к платформе чёрные люди. Собака вбежала в зал ожидания, где одиноко сидела, составив ноги, в шинели и форменной фуражке, со старомодной сумочкой на коленях Анна Семёновна.
"Я уж думала, ты сбежал".
Подошла электричка. Пёс остался на платформе. Вошли в вагон. "В институт едешь?" - спросила она.
"Я думал, что мне всё это снится", - возразил Лев Бабков.
"Может, и снится, - сказала она зевая… - Попрошу предъявить проездные документы!" - бодро провозгласила Анна Семёновна, извлекла из сумки и надела на палец жетон. Навстречу им с другого конца вагона уже двигалась чёрная шинель контролёра Стёпы.
Тут, однако, произошло нечто, явился некто.
Чудо Георгия о змие
С позолоченным деревянным копьём, наклонив остриё в дверях, с постной миной вошёл в вагон персонаж, чьё явление вызвало неодинаковую реакцию. Иные демонстративно зашуршали газетными листами, кто-то проворчал: "Много вас развелось". Некоторые приготовились слушать.
Кто-то спросил: "А разрешение у него есть?" - "Какое разрешение?" - "Разрешение на право носить оружие". - "Какое же это оружие, смех один". На них зашикали. Большинство же публики, навидавшись всего, никак не реагировало.
Человек стащил с головы армейскую пилотку. "Попрошу минуточку внимания, - воззвал он, и настала тишина. - Дорогие граждане, братья и сестры!"
"Православный народ, папаши и мамаши,
разрешите представиться, я - святой Георгий.
Расскажу вам, что со мной приключилось,
расскажу, как есть, как дело было,
а кому неинтересно, пусть читает газету".
Из уважения к баснословному персонажу проверка билетов была приостановлена; поезд спешил к Москве, это был удачно выбранный маршрут с немногими остановками.
Солдат продолжал:
"В первый день, как войну объявили,
принесли мне сразу повестку
и отправили на передовую.
Вот залёг я с бутылкой в кювете
И гляжу на дорогу, жду змея.
С полчаса прошло, пыль показалась,
задымилась дорога, вижу, змей едет
с головы до ног в чешуе зелёной,
шлем стальной на нём, сам в ремнях, в портупее,
сапоги начищены, из себя видный.
Вот подъехал он, глядит в бинокль -
словно молнии, стёкла сверкают.
Я в кювете сижу, затаился,
подпустить хочу его поближе.
Только тут он на цыпочки поднялся
И в канаве меня надыбал.
Увидал змей в канаве мой кемель,
увидал пилотку со звездою,
рассмотрел моё обмундированье,
на ногах увидал обмотки
и, слюнявую пасть разинув,
стал вовсю смеяться надо мною…"
"Не кажется ли вам странным, ведь уже столько лет прошло", - сосед по лавке шепнул Льву Бабкову.
"Вы имеете в виду легенду?"
"Я хочу сказать, после войны прошло столько лет".
"Это вам так кажется, - возразил Бабков, - народ помнит войну".
"Да, но посмотрите на него. Сколько ему лет, как вы думаете?"
"А это вы у него спросите". Приближалось Нарбиково или какая там была следующая станция, поезд шёл, не сбавляя скорости, словно машинист тоже решил уважить сказителя.
"Стоит, гад, заложил лапу за лапу,
а передней хлопает по брюху.
По-ихнему, по-немецки лопочет,
Дескать, что там время тратить, рус, сдавайся,
куды ты суёшься с голой жопой
с нами, змеями, сражаться!
Поглядел я на него, послушал,
сплюнул на землю, размахнулся
и швырнул ему под ноги бутылку,
сам упал, спиной накрылся,
голову загородил руками.
Тяжким громом земля сотряслася,
пыль, как туча, небо застлала,
а ему, суке, ничего не доспелось.
Стоит себе целый-невредимый,
сам себе под нос бормочет
и копается в своём драндулете:
повредил я, знать, его телегу.
Между тем нет-нет да обернётся,
пасть раззявит, дыхнёт жаром
и обратно носом в карбюратор.
Я вскочил - и гранат в него связку!
Вижу, змей мой не спеша отряхнулся,
из ноздрищ пыль вычихнул, утёрся,
повернулся, встал на все четыре лапы,
раскалил глазищи, надулся и ко мне двинул.
Мама родная!
Помолись хоть ты за мою душу,
за свово горемычного сына!"
В вагоне расплакался ребёнок. Раздались голоса: "У-ти, маленький! - Гражданка, вы бы прошли в детский вагон. - Нельзя же так. - Мешаете людям слушать. - А чего его слушать-то. - Много их тут ходит. - Да нет такого вагона. - Небось, на пол-литра собирает. - Постыдились бы, гражданин. - Человек кровь проливал, а они… - Дитё плачет, а они всё недовольны. У-ти, маленький…"
"Что тогда было, сказать страшно.
Выскочил я из кювета,
побежал я змею навстречу,
сам ору: ура! За Родину, в рот ей дышло!
И всадил я своё копьё стальное в
хохотальник ему, в самую глотку.
Сам не знаю, как оно вышло,
только тут со змеем беда случилась:
поразил его недуг внезапный
аль кишку я ему проткнул какую, -
проистёк он вонючею жижей,
зашатался, рухнул наземь,
шлем рогатый с него свалился,
и настал тут перелом военных действий.
И закрыл он один глаз свой червлёный,
а потом второй глаз.
Я и сам-то
еле жив, от жары весь спёкся,
ядовитой вони надышался,
в саже весь, лицо обгорело.
Перед смертью змей встрепенулся
и хвостом меня мазнул маленько.
От удара я не удержался
и с копыт долой. Пролежали
рядом с ним мы не знаю сколько,
час ли, два, аль целые сутки.
Только слышу, зовут меня:
- Жора!
Я глаза разлепил, - мать честная!
Надо мной знакомая хвигура:
наш лепила стоит в противогазе.
- Жив, - кричит, - братуха, в рот-те дышло!
Провалялся я в медсанбате
три недели, кой-как подлатался,
а потом повезли меня дальше.
В санитарном эшелоне-тихоходе.
Ехал, трясся я на верхней полке,
в Бога душу и мать его поминая.
За стеклом меж тем предо мною
всё тянулись составы и составы,
эшелон стучал за эшелоном:
то проедет солдатня с гармошкой,
то девчат фронтовых полный пульман,
то платформы с зачехлёнными стволами.
Знать, не сгинула наша Россия,
отдышалась, портки подтянула
и всей силой своей замахнулась.
Под конец везли пленных змеев,
не таких, как мой, пожидее,
погрязней и уж не таких гладких,
и обутых в валенки из эрзаца.
После них все кончились вагоны
и поля пустые потянулись,
перелески, жёлтые болота.
Растрясло меня вконец, уж не помню,
как добрался я, как сгрузился
и проследовал в кузове до места.
По тылам, по базам госпитальным
наскитался я, братцы, вдоволь.
Много ль времени прошло аль боле,
стал я помаленьку выправляться.
Тут опять жизнь моя переменилась:
снюхался я с одной медсестричкой.
Баб крутом меня было пропасть,
но её я особо заприметил.
Слово за слово, ближе к делу -
клеил, клеил, наконец склеил.
Как настанет её дежурство,
так она ко мне ночью приходит.
Так прожили мы, почитай, полгода,
а потом я на ней женился.
С нею я как сыр в масле катался,
отожрался и прибарахлился.
С рукавом пустым, с жёлтой нашивкой,
морда розовая, на груди орден Славы, -
как пройду, все меня уважают
и по имени-отчеству называют".
Чудо Георгия о змие. Кода
Поезд остановился, и человек с золотым копьём прервал свою сагу. Вошли новые пассажиры; никто не вышел. Всё стихло, скучный пейзаж нёсся за окнами, кто-то дремал, кто-то было громко заговорил, на него зашикали, все ждали продолжения. "Как вы думаете, - шепнул сосед, - чем можно объяснить живучесть этой легенды?" - "Кто вам сказал, что это легенда", - проворчал Лев Бабков. "А известно ли вам, - не унимался сосед, - что папа Геласий, был такой римский папа, причислил Георгия к святым, известным более Богу, чем людям?" - "Неизвестно", - сказал Бабков. Вагон подрагивал, и летели в безвозвратное прошлое поля, дороги, грузовики перед шлагбаумами, чахлые перелески.
"Вот война окончилась, братцы", - сказал солдат.
"С Катей вместе мы тогда снялись,
а ещё я снимался отдельно
на коне, со щитом и в латах,
с копиём, со знаменем на древке -
как я, значит, змея сокрушаю.
Всё, само собой, из картона,
из подручных, как говорится, матерьялов,
на фанере конь нарисован,
я в дыру лишь морду просунул.
Выпили мы тогда изрядно -
я недели три колобродил…
Пропил хромовые колёса
и костюм, и Катин полушалок,
и ещё кой-какие вещички.
Было так, мамаши мои, многажды,
аж ползком, бывало, возвращаюсь,
аки змий, к домашнему порогу".
"Вот видите, - зашептал сосед, - я же говорю: известным более Богу, чем людям!"