Дело в том, что число достижений, притязающих на роль "решающих факторов", так велико, что невозможно предпочесть одно, не воздав должное другому. Мне скажут: век автомобиля, а я отвечу - век противозачаточных пилюль. Кто-нибудь выкрикнет: расщепление атома, а я ему: тайная полиция, стукачи, концентрационный лагерь. Кто-нибудь шлёпнет об стол козырным тузом - рок-музыка! А мы его другим тузом: газовая печь! - Компьютер! Космические полёты! Генная инженерия! - Ответом будет гробовое молчание. Потом кто-нибудь осторожно вякнет: а терроризм? Кто-нибудь подведёт итог, дабы положить конец всем спорам: окончательная победа общества и государства над человеком. И мы опять ничего не ответим. Мы только подумаем: какой неслыханной виртуозности, какого совершенства достигло искусство маленького человека вести образ жизни улитки, скрываться в щелях, лавировать посреди утёсов бюрократии, ночевать в укромных углах цивилизации, прятаться, увиливать, вовремя ускользать, сматывать удочки, существовать не существуя и, живя, делать вид, что тебя нет.
Наше отступление затянулось, читатель волен его пропустить. Как сказал вагонный сказитель: кому неинтересно, пусть читает газету.
Национальная муза
А вот и он - в солдатской пилотке, в шинели без хлястика.
Идти в толпе, смотреть в спину женщинам. Мимо слепых опустевших вагонов влачиться в стуке и шорохе шагов, в неслышном шелесте, электромагнитном поле мыслей. Идти и смотреть на их плечи, удручённые грузом забот, на ноги женщин, на эту, на её чулки, овал её бёдер, пытаться ступать с ней в ногу, слишком мелкие шажки, мечтать и угадывать, кто она, обогнать, взглянуть искоса и разочароваться. Но где же сказитель? Лев Бабков потерял в толчее пассажиров вагонного барда. Толпа редеет. Увидел его далеко впереди; несколько времени шагают рядом.
Человек отверз уста: "Чего надо?"
В ногу, не глядя друг на друга.
"Который раз встречаю тебя в вагонах".
"И я тебя; чего надо?"
"Хотел познакомиться…"
"Мало ли чего ты хотел. Ты кто такой?".
"Трудно сказать", - ответил Бабков, и оба направились через площадь под эстакаду железной дороги, к зданию фабрики "Большевичка".
"Ты кто такой, отзынь", - сказал Георгий Победоносец.
Лев Бабков остановился.
"Слушай, - сказал он. - Чем травить желудок в этой поганой столовой, пошли лучше к тебе, харчи я куплю. Я, - сказал он, - твою балладу слушаю по три раза на неделе".
"Нравится?"
"Ты большой талант".
"Это мы без тебя знаем".
"Но извини меня, публика начинает скучать. Сколько можно? Там ведь народ - почти одни и те же люди. Пора обновить репертуар".
"А ты мне не указ. Репертуар… Да ты кто такой, чтобы мне советы давать?"
Подумав, он спросил:
"Ты что, мне завидуешь? Сам, что ли, хочешь выступать?"
Попутчики остановились в некоторой неуверенности перед продмагом. Сказитель осторожно заглянул в магазин и увидел, что Лев Бабков стоит в очереди перед кассой. Сказитель прогуливался по тротуару. Бабков вышел с бутылками и кульками.
"Ты, едрёна вошь, откуда знаешь, что я тут живу?"
"Что значит - едрёна вошь? - спросил Бабков. - Что это вообще за язык? Прощаю тебе твою грубость из уважения к твоему несравненному дару…"
"А всё ж таки: откуда узнал?"
"Я за тобою шёл как-то раз".
"Выслеживаешь?"
"Хотел познакомиться. Но как-то не решился".
Шли наверх по бесконечной лестнице, солдат открыл дверь тремя ключами. "Пелагея Ивановна! - крикнул он. - Мне никто не звонил?" Пелагея Ивановна выглянула из своей каморки. "Знакомьтесь", - буркнул сказитель. Лев Бабков галантно представился; оба вступили в комнату поэта с большим пыльным окном, неубранным ложем, с иконой над письменным столом.
"Это какой же век?"
"А хрен его знает… У одного алкаша купил".
"Твой портрет, что ли?"
"Мой, а чей же".
"Похож, - сказал Бабков. - Только ты тут слегка помоложе".
"Давно дело было".
"Да и змей… того…"
"Змей как змей. Ну чего, - сказал хозяин, - раздевайся, что ли, раз пришёл. Стихи пишешь? Молодой поэт?.." Он швырнул в угол пилотку, снял шинель, осмотрел её внимательно и повесил на гвоздик.
"Змей, конечно, апокрифический, - продолжал он. - Может, когда-нибудь и жили такие. Зоологи до сих пор спорят. Собственно говоря, моё житие было составлено в Византии, мы все наследники Византии…"
Вошла Пелагея Ивановна, женщина неопределённых лет.
"Подавать, что ли?"
"Подавай, - сказал хозяин. - Нет, погоди. Надо бы Кланю позвать… для симметрии".
Пелагея Ивановна проворчала:
"Далась тебе эта Кланя…". Было слышно, как она говорит в коридоре по телефону.
"Сам понимаешь, необходимо было приблизить сюжет к нашей действительности. Усилить патриотическое звучание. На самом деле… ну, не в этом суть. Егорий - наш национальный святой. Мы его никому не отдадим".
В углу - кривоватое позолоченное копьё.
"Что же было на самом деле?" - спросил рассеянно Бабков, пробуя пальцем остриё.
"На самом деле я сам, самолично, перед тобой!"
"Это мы знаем", - промолвил Бабков и перевёл взгляд с хозяина на икону. Сказитель сказал:
"Если точнее, то Георгий убил дракона, это уже на Руси его переделали в змея… Этот дракон жил в пещере, ему бросали на съедение детей. Ну и так далее. Пока однажды не потребовал, чтобы привели царскую дочь. И тут явился Георгий Победоносец, то есть я… Причём не сразу его убил, а сначала усмирил, сковал цепью и велел царевне вести его на цепи в город. Сам ехал сзади на коне".
"Мне этот сюжет больше нравится", - заметил Бабков.
"А мне нет. Тут нет главного. Нет идейного замысла. Просто сказка, и всё. Нет мучений. Святой Георгий - великомученик. Хотя и на этот счёт есть разные точки зрения".
"Вот как".
"Был такой римский папа Геласий, борец с язычеством. Близко к падению Рима. Так вот этот Геласий решил присвоить Георгия, объявил его западным святым".
"Это мы знаем…"
"Знаешь, да не всё. Объявил меня западным святым, хотя всем было известно, что Георгий происходил из Каппадокии. Но он и на этом не успокоился, а заявил, что мученичество Георгия - выдумка еретиков.
Дескать, на самом деле Георгий - это такой святой, чьи дела больше известны Богу, чем людям".
"И какие же это дела?"
"А хрен их знает. На самом деле, ежели хочешь знать, настоящие святые - это никому не известные святые. Они существуют, они живут меж нами, только никто о них не знает. В этом отношении папа Геласий был прав".
"Между прочим, - заметил Бабков, глядя в оконную даль, - и мы не лыком шиты. Я, например… потомок Ивана Грозного".
"Ты-то?".
"А чего".
"Что-то по тебе не видно. Ага! - воскликнул сказитель. - Вот и бабоньки".
Симпосион. Разговоры о жизни
"Прошу знакомиться: мой ученик, молодой поэт. Э, чёрт, запамятовал, как тебя…"
"Бабков, Лев Казимирович. Научный сотрудник…"
"Надо бы, наверно, стол передвинуть".
"Разрешите, я помогу".
"Вот что значит настоящий мужчина".
"Только вот с посадочными местами у меня…"
"А мы пододвинем к кровати. Углом, углом заноси. А то тумбочка отвалится. Неси ещё табуретку с кухни".
Компания - два кавалера, две дамы - крест-накрест сидит вокруг селёдочницы с селёдкой, дымящейся картошки, а там и сырок, там и колбаска, лещ в маринаде.
"Ну-с. Хо-хо…"
"Предлагаю за здоровье…"
"Со свиданьицем".
"Дай Бог не последнюю!"
"Вот такие пироги".
"Где ж твои пироги, ха-ха".
"Вот такая, говорю, петрушка. Иду по перрону, а он меня догоняет. Пелагеюшка, ты чего не пьёшь?"
"Да ну её, шибко в голову ударяет…"
"Для здоровья полезно".
"Вы член Союза?"
"Собственно говоря, ещё нет. Собираюсь вступать".
"Давай, Лёва, я тебе рекомендацию дам".
"Что же вы пишете?"
"У меня задумана большая поэма. Эпическое полотно о нашей современной эпохе".
"Вот я его всё отговариваю. Что это за моду взял, таскаться по вагонам…"
"Я не таскаюсь. Я работаю".
"С разной швалью. С пьянью…"
"Поэт должен быть со своим народом. Поэт, ежели хочешь знать, - это голос народа. И неподкупный голос мой! Был эхо… Знаешь, кто это сказал?"
"Не знаю и знать не хочу".
"Да и жрать тоже надо; на стихах далеко не уедешь".
"А ты вот бери пример с Межирова. Он черножопых переводит".
"Ты, Лёва, действительно, того. Давай вступай. Я тебе помогу. У тебя уже что-нибудь опубликовано? Давай публикуй… А я, Лёва, новую программу задумал - совершенно новый жанр. Конечно, придётся сменить маршрут. Хочешь, будем вместе выступать. Примерно так: ты сначала входишь и объявляешь…"
"А о любви вы тоже пишете?"
"Обязательно. Любовь - главная тема поэзии. Я хочу написать большую поэму о любви, о том, как зарождается любовь, как постепенно два сердца начинают понимать, что они созданы друг для друга. Я хочу написать поэму об одной женщине, с которой я ещё совершенно не знаком. И которая даже не подозревает о том, что она зажгла огонь вдохновения в сердце поэта".
"Дама вашего сердца".
"Дама моего сердца".
"Интересно узнать: кто же она?"
"Я вам уже сказал: я ней не знаком. Почти не знаком".
"Тогда давайте выпьем за неё. За ваши успехи…"
"Нет, верно, Лёва. Давай вступай в Союз. Я тебе рекомендацию напишу".
"Ты лучше расскажи, как ты про Георгия-то сочинил. Надо же, до чего дошёл: по вагонам ходит. Ты бы лучше с Межирова пример брал".
"Пелагея, давай, что ли, с тобой. Ну их всех".
"Вы не договорили…"
"Клань, а Клань…"
"Вы сказали, что пишете поэму о любви".
"Собственно говоря, ещё не приступил. Это пока ещё только замысел".
"Кланя. Клавдия!" - рявкнул победитель дракона.
"Ну чего тебе. Да я знать тебя не хочу. Голь перекатная".
"Я не голь. Я член Союза писателей".
"Я хочу воспеть её всю с головы до ног".
"У меня книжка выходит в Совписе. У меня, если хочешь знать, три корзины. Первая: официальные стихи. Увидишь, я ещё Гертруду схвачу…"
"Какая такая Гертруда?"
"Герой социалистического труда. Вторая - выступления в поездах. На что-то жить надо или как? Представляешь - она меня материально больше не поддерживает…"
"Хватит, кормила паразита три года, хватит".
"Вот. Слыхали? А то, что ты поэта на улицу выгнала, заставила милостыню просить! Совесть не мучает? Я над этой балладой три года работал… Какой сюжет! А язык? Наш, русский, природный… Меня сам Твардовский похвалил! Ты, Лёва, от неё держись подальше. Она из тебя всё высосет, а потом бросит…"
"Ах ты, змей".
"Ты сама змея подколодная. Пелагеюшка, одна ты у меня осталась".
"Всё-таки надо признать. Надо отдать справедливость. Большой талант. Ничего не скажешь".
"Ну его. Вы лучше о себе расскажите".
"Я хочу…"
"Как это вы хочете. Сами говорите: совсем её не знаете".
"И третья корзина - настоящие стихи. О которых ещё никто не знает… Настоящие поэты - это неизвестные поэты. Они живут среди нас, но никто их не знает. Вы ещё обо мне заплачете… Мемуары будете обо мне писать…"
"Я шёл и смотрел на неё. Я ещё не видел её лица. Я шёл следом за ней".
"Как интересно. И что же дальше?"
"Она была невысокого роста. Я смотрел на её фигуру. Я видел, как она отводит в сторону руку при каждом шаге. Это была женская рука. Вы замечали, что женщины совсем иначе отводят руку, что она разгибается в локте совсем не так, как у мужчин. Разогнутая рука повторяет очерк бёдер. Я смотрел на её бёдра. Она шла, едва заметно покачивая станом. Твердо ступали её ноги, её мерцающие ноги в чулках, высоко открытые, зовущие… чтобы в последний момент сказать: нет, я не открою вам свою тайну".
"Ты меня слушай. Я её знаю. Нет, Лёва, правда. Давай подготовим совместный номер, навар пополам. Успех гарантирую".
"Нужен ему твой навар. Он научный работник".
"Чего там, работник. Он со мной за один день заработает больше, чем за месяц в своём этом, как его… запамятовал: ты где работаешь-то?"
"Нет, ты допляшешься. Когда-нибудь на милицию нарвёшься".
"Чего милиция. Чего ты меня милицией-то стращаешь. Я с милицией разговаривать умею. Покажу удостоверение, и отвали, я член Союза, не хер собачий. Лев, я серьёзно говорю".
Дорожные встречи
Рассматривая жизнь Льва Бабкова, пытаясь связать её в единый узел, мы встречаемся с той же проблемой, что и в попытках обнять совокупным взглядом нашу огромную хаотическую страну. Поистине существует сходство между человеком без биографии и землёй, на которой ему посчастливилось жить.
В том, что она представляет собой единое целое, характерное целое, согласно, кажется, большинство. То, что её скрепы проржавели, - не новость для многих. То, что она до сих пор не рассыпалась, не перестаёт быть загадкой для всех. Страна, подобная роману без фабулы, без композиции, без внутреннего развития; читаешь такой роман и недоумеваешь: на чём всё это держится?
Ссылались на географию, на эту везде одинаковую, препоясанную невысокой уральской грядой равнину. Непонятно, однако, почему на такой бескрайней равнине не возникло несколько государств. Указывали на пример гигантских сухопутных империй древности; но они давно погрузились на дно времён. Ничто из того, что считалось залогом единства нашей страны: ни общий язык, ни верховная власть, ни история - их не спасло.
Наконец, существует теория общего врага, опасная, нездоровая теория, живо напоминающая рассуждения о войне - гигиене мира. Смотрите, говорили те, кто всё ещё жил воспоминаниями своей страшной юности, смотрите, какой сплочённостью, каким сознанием общей судьбы наш народ встретил вражеское нашествие; а что теперь? Нет больше врага - нет и народа. Без внешней угрозы, пусть даже мнимой, мы не удержимся, роман нашей истории расползётся, ибо это роман без фабулы, без внутренней логики и композиции.
В толпе спешащих к перронам граждан наш друг задавался историософским вопросом, где скрыт тот стержень, который скрепляет всё это человечество пригородных поездов. Так автор раздумывает над тем, что связывает разрозненные эпизоды его повести. Вот, думал Лев Бабков, наглядный образ народа, здесь каждый может обратиться к каждому на родном языке. Точнее, на том вокзальном жаргоне, который, собственно, и есть их родной язык. Или их держит вместе некая отрицательная сила, гравитация общего страха, общего недоверия, скрепляет, вместо того, чтобы разъединять, то, что каждый с опаской косится на соседа, ждёт подвоха от ближнего, видит в нём вечного конкурента в борьбе за местечко на скамье в тесном вагоне, и все вместе со страхом и неприязнью смотрят на новые толпы за окнами, готовые втиснуться, едва только остановится поезд? Или просто привычка всем вместе качаться изо дня в день, чувствуя плечо соседа, и сонным взглядом взирать на пролетающие поля?
Но, как однажды, много лет назад писатель земли русской сказал, что маловероятно и не может быть, чтобы такой язык не был дан великому народу, так не может быть, говорил себе Лев Бабков, чтобы расползлась, как ветхое рубище, тысячелетняя общность, чтобы в душах людей не дремало, время от времени пробуждаясь, мистическое чувство общей судьбы, без которого ничто не сумело бы удержать их вместе: ни география, ни язык, ни угроза завоевания; не может быть, чтобы сверху на нас всех не взирал некий Глаз, подобный глазам романиста над страницами несуразного произведения. Глаз, который закатывается и восходит вновь, и глядит, глядит не отрываясь, и заволакивается слезами.
Лёву занесло в зал, служивший приютом для транзитных пассажиров, многодетных матерей, цыганок, нищих, карманных воров, женщин, поджидающих покупателя, странников, заблудившихся в огромной стране, и людей, о которых невозможно сказать что-либо определённое. И ему показалось, глядя на них, что он нашёл ответ. Только этот ответ невозможно было выразить словами.
Посреди зала возвышалась стела с огромной незрячей головой вождя. У подножья на приступке сидело некое существо, старообразный подросток в зипуне и ушанке, шея обмотана платком, ноги в ватных штанах и огромных растоптанных валенках. Злой птичий взгляд.
Что-то заставило Лёву присесть рядом.
"Ты откуда?"
Он - или, пожалуй, она - не отвечала, смотрела перед собой.
"Чего молчишь-то?"
Никакого ответа; возможно, глухонемая. Наконец, она пробормотала:
"Брата жду".
Брат должен был встретить её, но не пришёл. Бабков спросил, где живёт брат.
"В Москве".
"Москва большая, - возразил он. - И давно ты ждёшь"?
Он встал, чтобы идти по своим делам, но дел, как легко догадаться, никаких не было.
"Ты когда приехала?"
"Утром".
Он поинтересовался, откуда.
"Из Киржача".
"Где это?"
Она пожала плечами. Так прошло в обоюдном выжидании ещё несколько времени.
"Вставай, - сказал Лев Бабков. - Где твой багаж?"
Нет никакого багажа.
"А паспорт у тебя есть?"
Она помотала головой.
"Значит, ты несовершеннолетняя? В детскую комнату тебя сдать, что ли? Послушай, а может, тебе лучше вернуться домой? В этот, как его".
Вышли на вокзальную площадь, отыскали справочное бюро.
"Как зовут твоего брата?" - спросил он, занеся перо над бланком. Хитро-испуганные, круглые, насторожённые глаза. Поколебавшись, она ответила:
"Иван".
"Отчество, фамилия? Возраст?.."
Постояли на солнышке. Голос из будки ответил:
"В Москве не проживает".
"Так, - сказал Бабков. - Подытожим факты. Да ты развяжи платок, совсем взопреешь… Прибыла из Киржача, а может, и не из Киржача, кто тебя знает. В гости к брату, который не то есть, не то его нет. За каким лешим припёрлась в столицу, неизвестно".
Делать было нечего, побрели на перрон и увидели электричку, где сидело на удивление мало пассажиров.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге. Может быть, это был поезд, идущий вне расписания. Или в депо.
Но чу!
Они услышали, как поднялась и ударилась о провод дуга.
"Плывём. Куда ж нам плыть?" - глядя в никуда, изрёк Бабков. Девчонка воззрилась на него, очевидно, спрашивая себя, кто он такой. Через минуту она равнодушно смотрела в окно. Поезд пошатывался, переходя с одного пути на другой. Несколько платформ пролетели одна за другой. Затем в вагоне появился некто. К ним подошёл нищий. Девочка обдала его злобно-презрительным взглядом. Нищий был маленький замызганный человек, мычал, показывал пальцем на картонку с воззванием у себя на груди. Неожиданно девочка выпалила: "Отзынь!"
"Ходют тут…" - проворчала она, устраиваясь поудобней у окошка. Нищий не понял, он был не только немой, но и глухонемой. Лев Бабков изучал картонку. Он помуслил химический карандаш и, поманив нищего, который собрался было идти дальше, исправил орфографическую ошибку. Немой получил положенное и двинулся к выходу. Не дойдя до дверей, он обернулся и сказал:
"С-сучка! Попадёшься мне…"
"Вали, пока по шее не заработал", - отвечала девочка скороговоркой, точно читала стихи. Таковы были маленькие попутные развлечения, скрасившие дорожную скуку. Поезд остановился, и оба вышли.