- Бывало… Капитан первого ранга Скворцов. Вот был моряк!.. Я им долго любовался. Острая седая бородка клином, как кинжал. Взгляд!.. Всё в нем было орлиное. Для его избиения пришлось вызвать бригаду из трех человек. И даже эти, не то что оробели, а как-то замялись вначале. Когда хлынула кровь изо рта и он увидел, что скоро конец, он, как ни в чем не бывало, обратился ко мне: "Могу я просить об одолжении?.. Среди отобранных у меня при аресте вещей, был мой орден Святого Георгия. Не позволите ли взглянуть хоть раз". Я не был "демократом" и дурацкого преследования чинов и наград не понимал. Согласился показать ему на следующем допросе "Георгия". Он уже не мог ходить. Привели под руки. Когда я дал знак своим молодцам уйти, он поднял вопрощающе глаза. Я молча открыл ящик стола, достал коробочку с георгиевским крестом и торжественно вынул его, держа пальцами за черно-желтую ленточку. Как вам передать его лицо? Я думаю, оно было таким, когда он произносил слова присяги перед Андреевским флагом или, когда на судне бывал царский смотр. Он встал и вытянулся, как на параде. Потом ноги подкосились, он упал и мне стоило немало усилий посадить его на стул. Хотел я уже крикнуть людей, чтобы унесли, как вдруг он открыл глаза и протянул мне руку: "Прощайте! Прощайте!." Тут во мне дрогнуло, как при плаче Елены Густавовны. Я бросился целовать эту руку, лепетал что-то, весь в слезах, и совсем не заметил, как капитан похолодел в моих объятиях. По сей день люблю Александра Васильевича Скворцова, доблестного моряка Балтийского флота. Посидев немного и тряхнув головой, усмехнулся.
- Вы, я вижу, ни живы ни мертвы. Всё еще не можете поверить, что с вами сидит в кафе злодей - чекист и рассказывает такие вещи.
- А вы кому-нибудь другому рассказывали?
- Нет, вам первому.
Взглянув на меня, он совсем громко рассмеялся.
- Сразил! Окончательно сразил! Теперь ночей не будете спать, всё думать, почему именно вас избрал своим слушателем?
* * *
В тот день я снова был у Ольховских и не успев еще поздороваться заметил, что мать и сын взволнованы.
- Не говорите пожалуйста маме ничего об этом… Прутове, - шепнул мне сын.
- Он приходил к вам?
- Да. И представьте - на колени становился… Это сумасшедший! Мама в полном расстройстве.
Елена Густавовна, в самом деле, едва поздоровавшись, ушла в другую комнату. От Вадима Андреевича я узнал, что сам он о Прутове знает мало, видел несколько раз в Германии, когда тот бывал у них. Там он снова оказал им большую услугу, спас всё семейство. Советы, как только пришли, начали охотиться за Ольховскими и они бы неминуемо погибли, если бы не Прутов.
- Ведь отец мой служил в Остминистериуме и занимал видный пост, а я… вы тоже знаете.
Я поразился энергии и самоотверженности человека, который сам подлежал выдаче, как я мог заключить из его болтовни.
- Как же! - подтвердил Вадим. - Его ловили старательнее чем нас. Только не на того напали. Он всё предвидел, а связей и знакомств среди немцев у него оказалось - побольше нашего.
Он не только сумел вывезти Ольховских из Берлина, но и потом, разлучившись с ними не оставлял своей помощью во время блужданий по советской зоне оккупации - то записочку пришлет, то через каких-нибудь людей важное указание сделает. Когда подошли к границе американской зоны, от него получена была пачка документов, сфабрикованных так искусно, что советские патрули пропустили, а американцы приняли всех троих без особых расспросов.
- Это гениальный человек! - воскликнул Вадим.
- А в России вы его знали?
- Смутно помню кого-то в полушубке, устраивавшего наш побег из Петрограда. В Германии я его, конечно, не узнал, но мама и отец хорошо помнили. Отец благоговел перед ним и говорил: "Вот русская душа! Ты подумай только, кто мы ему? Только и было, что в одном доме жили на Гулярной улице. Де ведь мы его и взглядом не удостаивали. А на поверку?.. Просто чудо! Нигде кроме России такие не встречаются".
- Ну а Елена Густавовна?
- Мама тоже считала его необыкновенным человеком, отзывалась с благодарностью, но сухо и, после каждого разговора выходила из строя дня на два. Почти больной становилась. Петроградский арест так на нее подействовал, что мы взяли за правило не говорить о нем. Отец перед смертью завещал мне каждый год в день святых мучеников Бориса и Глеба ставить свечку в церкви. Прутова, ведь, Борисом Алексеевичем зовут.
- Ну и ставите?
- Ставить-то ставлю, но судите меня, как хотите - никакого чувства… Это погано, конечно, с моей стороны. Человек величайшее благодеяние оказал, по гроб благодарным надо быть, а нет у меня этой благодарности, хоть убей.
* * *
Прутов верно сказал: вопрос, почему я оказался предметом его внимания и поверенным его тайн - занимал меня неотвязно. Как-то раз, под вечер, раздался звонок. В полумраке перед дверью стояла мужская фигура.
- Не ждали? Ну, принимайте.
Вид чекиста, стоящего у входа в дом, даже за границей страшен, даже когда чекист сам эмигрант. Он понял и ухмыльнулся.
- На этот раз, вы не будете арестованы.
К счастью, никого из моих не было дома. Когда он молча вошел в квартиру и без приглашения расселся на диване, я поспешил зажечь лампу.
- Зачем это? В темноте лучше, - и сам погасил свет.
Меня передернуло. Уж не прав ли Ольховский и не с сумасшедшим ли я сижу? Не зная как начать разговор, я перебирал в уме все подходящие фразы, а он молчал.
- Василий Сергеевич, я пришел с вами проститься.
- Вот как, вы уезжаете?
- Да, и далеко.
- Не объясните ли, всё-таки, откуда вы меня знаете? И кто я вам, что вот, даже проститься пришли?
- Пришел потому, что своих не забываю.
- Как так?
- Я разумею тех, которые мне дороги.
- Ничего не понимаю.
- Ну, не понимаете, так не понимаете. А вы мне дороги, иначе не стал бы опекать вас целых двадцать лет.
Этот человек успел приучить меня к самым неожиданным щипкам и натягиваниям нервов, но такого оркестрового их звучания, как в тот миг, еще не было. Я почти задохся от его слов.
- Неужели и я, как Елена Густавовна?..
- Да, и вы были у меня в лапах. Двадцать два года срок большой, можно и забыть. У меня тогда никакой еще седины не было и лицо моложе…
- Да где же это было?
- Помните Ярцево?
Ярцево буду помнить до самой смерти. Оставалось всего десять верст до села, где жила моя мать. Я шел к ней из немецкого плена. И тут меня схватили. Ни на Колыме, ни в Дахау не переживал я того, что в Ярцеве. Кругом кишели партизаны, и немцы беспощадны были ко всем, ходившим по дорогам без пропусков. Когда привели в ортс-комендатуру и допросили, мне ясно стало, что завтра же буду отведен в ближайший овраг, где приканчивали партизан.
- Ведь это я вас тогда арестовал. Моя карьера у немцев началась со службы в ярцевской комендатуре и я, конечно, не упускал случая отличиться. Немцам бы и невдомек, что вы не мужик из соседней деревни, а я-то сразу распознал в вас переодетого беглеца и мигнул унтер-офицеру, чтобы аусвейс потребовал.
- Но я вас не помню.
- Наружность у меня серенькая, никто не запоминает. Да и действие-то длилось полтора дня. Вам бы тогда не сдобровать, если бы мать не спасла. Помните, как она в тот же день приплелась, услышав, что вас забрали и держат в комендатуре? Думаете я слезами ее тронулся? Нет, не таковский. Скорей зверь оберлейтенант поддался бы на это, чем я - заслуженный чекист. Тронулся не этим. Меня, конечно, зря считали садистом, мною руководило любопытство… Мне захотелось посмотреть на ваше лицо, когда вы увидите свою мать. Помните, как я вас, точно невзначай, завел в ту комнату из окна которой вы могли видеть старушку, стоявшую на улице? В этот миг вы и были спасены. Вы не заплакали. Терпеть не могу мужского плача… Но вы посмотрели на мать глазами… Понимаете, что я хочу сказать? Никогда мне не доводилось видеть таких глаз, такого прощального навеки взгляда. Дал себе клятву умереть, но спасти вас. А ведь оберлейтенант считал потерянным каждый день в который не расстреливал русского. Ну да что об этом!.. Важно, что у меня одним любимым стало больше. Я ведь и сюда в Америку помог вам выехать и на работу устроил и сына вашего в колледж определил. Я своих не забываю… Вот и есть мне теперь с кем проститься по-человечески.
Тут он встал и зажег лампу.
- Простите и позвольте обнять. Дуньте на умирающего, как говорил Базаров.
- Что вы задумали?
- А вот, когда простимся, скажу.
Чуть живой, я протянул ему руку, мы обнялись крест-накрест и он трижды поцеловал меня в обе щеки. Потом, приподняв борт пиджака, показал рубашку и сказал, что белье под ней такое же чистое. Признался, что даже баню русскую отыскал в Нью-Йорке и вымылся. Когда он уже стоял на пороге, я опять спросил, куда же он едет и что собирается делать?
- Еду в свое прежнее ведомство. "Туда".
- Да ведь это безумие! Вам нельзя!
- Теперь я хочу полюбить самого себя.
МИСТЕР ГАН
Отец Георгий Звенич только что вернулся с тайного эмигрантского собрания и отдыхал в своей простенькой, тесной квартирке.
Было тихо. Мерно капала вода в умывальнике. Ухо уловило какие-то скребущие звуки возле входной двери. Сначала они ничем не отличались от многочисленных шорохов большого жилого дома, но через некоторое время явственно долетел лязг металла. Выйдя в переднюю, Звенич увидел, что дверь отперта, держится на цепочке, которую усердно перегрызает какой-то инструмент просунутый снаружи. Не успел он что-либо сообразить, как цепочка распалась надвое и в дверях появился неизвестный человек.
Убийца.
Он это понял в один миг. И тот, что вошел, знал, что он понял. Спокойно захлопнул дверь и медленно приблизился, держа руки в карманах.
Вся мысль священника ушла в решение вопроса: чем он ударит - ножом или клещами, которыми перекусывал цепочку? Если ножом, то в грудь или в горло? При мысли об осклабленной ране под подбородком, у него онемели руки и ноги.
Постояв секунду, незнакомец повернул его за плечи и толкнул.
- Ну пошел!
Ближайшая дверь вела в кухню. Увидев плиту, раковину, кастрюли, гангстер скроил гримасу, как актер недовольный декорациями, среди которых предстояло играть. Он уже хотел перенести действие в другую комнату, когда открыв фриджидер заинтересовался его содержимым. Прямо перед ним стояла подернутая инеем, точно снятая с рекламы, бутылка водки.
Есть вещи разящие в упор: голая женщина, пачка денег, штоф хорошей водки.
Он вынул ее и поставил на стол.
- Стопки!
Священник достал стопку из стеклянного шкафа.
- Я сказал стопки!
Достал другую.
Незнакомец наполнил обе артистически - снашиба, мощной струей, не пролив ни капли и ровно до краев. Одну он подвинул в сторону хозяина, другую немедленно опрокинул себе в рот и полез во фриджидер за ветчиной.
- Почему не пьете? Пить!. Я не люблю один…
Священник выпил.
- Еще!
Лицо у него порочное, из-под шляпы грязно-седые волосы, но в движениях молодость и звериная сила.
- Что вы со мной сделаете?
- Не будьте ребенком. Неужели не понимаете зачем я пришел? - потом насмешливо: - Боитесь?.. Бояться не надо. Я работаю чисто. Тридцатилетний опыт.
Водка сделала его словоохотливым. Он наливал стопку за стопкой, не приглашая больше хозяина к соучастию.
- Я бы охотно пристрелил вас. Револьвер самый приятный инструмент в нашем деле, но не моя вина, что вы живете в апартментхаузе. Слышно.
Страх сковал священника до того, что ни презренье его слов, ни стыд перед своим офицерским прошлым не вернули самообладания. Выпитые две стопки повергли его в состояние анабиоза. Только мысль билась, как пульс, с необыкновенной ясностью.
Когда гангстер стал ворчать по поводу плохой закуски и упрекнул его в бедности, он ухватился за эту тему.
- Вы видите, у меня ничего нет. Вы верно ошиблись…
- Ошибся? Нет. Вы ведь фазер Звенич? - фазер Звенич.
Риверсайд Драйв? - Риверсайд Драйв.
Пятьсот тридцать шесть? - Пятьсот тридцать шесть…
Никакой ошибки.
- Но у меня нечего взять.
- Ничего и не собираюсь брать. Я не грабитель. Я уже получил аванс за вашу голову и завтра получу остальное.
- Кому нужна моя голова?
- Это меня не касается. Политикой, верно, занимаетесь, вот и понадобилась. Однако, хватит! Мне здесь надоело. Есть у вас более приличная комната?
Священник понял, что через две-три минуты будет лежать в луже собственной крови. Он примерз к полу. Понадобилось толкнуть его в загривок и скомандовать "марш!", чтобы он получил способность передвигать ноги. Но толчок возвратил его к жизни. Он ужаснулся своей безропотности. Неужели это его, капитана Звенича, ведут на казнь - беззаконную, преступную? Ведет злодей, сам предназначенный для электрического стула! В нем пробудился боевой офицер.
В комнате, куда они переходили, висела на стене его сабля, а на столе стояла бронзовая статуэтка - тоже неплохое оружие.
План самозащиты родился в одно мгновение, как вспышка магния: при первом же движении врага, бросить ему стул под ноги, вскочить на диван и выхватить саблю из ножен. Телячья покорность с которой он шел, казалась благоприятной его замыслу; она явно ослабляла внутреннюю напряженность гангстера.
У того было два любимых приема, которые он чаще всего пускал в ход: повернуться спиной к жертве и потом, в быстром развороте, ударить со всей силы ножом наотмаш или, уронив какую-нибудь вещицу, нагнуться и разгибаясь всадить нож под ребра. Сегодня он склонялся в пользу последнего маневра и уже достал пачку сигарет из кармана, как вдруг отпрянул к столу. Плед на диване, позади Звенича, зашевелился.
Глаза гангстера, как значки арифмометра, сделали тысячу движений в секунду.
Из-под пледа показалась голова маленького щенка и сладко зевнула.
- Ах ты, чучело!
Проковыляв по дивану к зеленой подушке, лежавшей на самом конце, щенок перешел с нее на стол. Мутно-водяные глаза с любопытством следили за напугавшим их крошечным зверем. Он шел к тому месту, где волосатая лапа опиралась на стол. Приблизившись, грозно, на самой высокой скрипичной ноте, тявкнул на нью-йоркское чудовище.
- Ха-ха-ха! - пробасило чудовище. Оно протянуло палец в знак благоволения и милостиво позволило обнюхать и покусать его беззубыми челюстями.
Потом, спохватившись рявкнуло:
- Ну хватит! - и так швырнуло щенка на пол, что тот, взвизгнув, забился в конвульсиях. Лапки то судорожно подергивались и затихали, то снова начинали ловить жизнь, чтобы как-нибудь зацепиться за нее.
Видевший столько раз, как умирают зарезанные им люди, убийца впервые наблюдал агонию маленького животного. Когда оно, перевернувшись на живот, вытянуло передние лапки и положило на них мордочку, с нее скатилась сиротливая слезинка. Тогда, та же рука, что бросила его, подняла и положила на стол.
- Есть у вас молоко?
- Есть, - ответил священник.
- Несите сюда.
Когда блюдце с молоком стояло на столе, гангстер ткнул в него крошечную мордочку с еще закрытыми глазами. Молоко каплями стекло с нее в блюдце. Он ткнул ее снова и делал так до тех пор, пока розовый язычок не показался и не слизнул молоко с губ.
- А! - гаркнул убийца, довольный опытом. Он с торжеством посмотрел на священника и вдруг выпалил по-русски: - Ха-ха-ха! Батью-ш-ка!..
Щенок слизнул еще несколько капель и жалобно заскулил.
- Жив? - спросил гангстер.
- Жив.
- Не умрет?
- Даст Бог, не умрет.
- Добрый вечер, джентльмены!
Двое полицейских с пистолетами стояли в дверях.
- Вы звали на помощь? Вам грозит опасность?
Звенич видел, как позеленел убийца и как пот выступил у него на лбу.
- Нет, сэр, мне никакой опасности не грозит.
- Но вы вызывали полицию по телефону.
- Нет, сэр, у меня нет телефона. Это кто-нибудь другой.
- Гм!.. Почему у вас дверная цепочка перерезана?
- Этого я не заметил.
- А кто этот джентльмен?
- Это… Мистер Ган… Он пришел навестить меня.
Полицейские смотрели с недоверием.
- Так вы правду говорите, что вам никакой опасности не грозит?
- Правду, сэр.
- В таком случае, простите. Спокойной ночи.
Они ушли и слышно было, как хлопнула дверь квартиры.