Глухонемой, что ли? - подумал Тэннер. Он вернулся в квартиру и сел у окна, но, заслышав на лестнице чьи-нибудь шаги, вставал, шел в прихожую и высовывался за дверь - посмотреть, не возвращается ли их новый сосед. Один раз, под вечер, он выглянул на площадку, когда негр показался из-за поворота лестницы, но не успел он и рта раскрыть, как негр скрылся в квартире и захлопнул дверь. Тэннер никогда не видел, чтобы люди так бегали - если им не надо было спасаться от полиции.
На следующее утро он уже стоял на посту, когда женщина - одна - вышла из квартиры, постукивая высокими золочеными каблучками. Он хотел с ней поздороваться или просто кивнуть, но чутье подсказало ему, что стоит поостеречься. Он не встречал таких женщин ни среди белых, ни среди черных и сейчас, растерянный, даже напуганный, стоял, изо всех сил прижимаясь к стене и делая вид, что его тут нет.
Женщина равнодушно скользнула по нему взглядом, отвернулась и обошла его как можно дальше, словно незакрытое помойное ведро. Он перевел дух, только когда она скрылась. А потом стал терпеливо дожидаться мужчину. Негр появился часов в восемь.
На этот раз Тэннер заступил ему дорогу.
- А-а, преподобный, - сказал он. - Привет. - Он по опыту знал, что если негр не в духе, то такое обращение всегда его смягчает.
Негр резко остановился.
- Недавно здесь? - спросил его Тэннер. - Я и сам не здешний. А что, небось хочется к себе в Алабаму?
Негр не шелохнулся, ничего не ответил. Он принялся в упор рассматривать Тэннера. Его взгляд уперся в черную шляпу, двинулся вниз, к синей рубашке без ворота, аккуратно застегнутой на верхнюю пуговку, царапнул вылинявшие бесцветные подтяжки, спустился ниже - к серым брюкам, к сапогам и снова - очень медленно - начал подыматься, мерцая лютой ледяной ненавистью, от которой негр весь подобрался и как бы даже осунулся.
- А я ведь, преподобный, что подумал, - сказал Тэннер, - может, мы где ни то сыщем здесь купель? - К концу фразы его голос порядком осип, и тем не менее в нем все еще слышалась надежда.
Изо рта негра вырвалось пронзительное шипенье. Потом он сказал, задыхаясь от злобы:
- Я не из Южной Алабамы. Я из Нью-Йорка. И я никакой не преподобный. Я актер!
Тэннер хихикнул.
- Ясное дело, - сказал он и подмигнул. - Все вы немножко актеры. А проповедники - это уже в свободное время.
- Никакой я не проповедник! - заорал негр. Он промчался мимо Тэннера, словно спасаясь от ос, невесть откуда появившихся на лестнице, ринулся вниз и мгновенно исчез.
Тэннер остался на площадке один. Немного погодя он ушел в квартиру и весь день молча просидел у окна, обдумывая, стоит ли попробовать еще раз или уж окончательно махнуть рукой на это знакомство. Но, услышав на лестнице чьи-нибудь шаги, он выглядывал за дверь. Негра все не было. А вечером, когда негр наконец возвратился, Тэннер уже поджидал его на площадке.
- Добрый вечер, преподобный, - сказал он негру, забыв, что тот назвал себя актером.
Негр остановился и вцепился в перила. По его телу прокатилась мгновенная судорога. А потом он медленно двинулся вперед. Подойдя ближе, он рванулся к Тэннеру и ухватил его за плечи.
- Ты что ж, белая гнида, - прошипел он, - думаешь, я дам дерьмить себе мозги такому старому сучьему отродью, как ты? - На миг он замолчал и перевел дыхание. А потом, в выхлесте злобы, его голос сорвался и задребезжал, как хрипатый истеричный хохот. Он звучал пронзительно, сипло и бессильно. - И никакой я не преподобный. Я даже не христианин. Я не верю во все это божье дерьмо. Нету никакого господа, нету Христа!
Сердце старика вдруг тяжко одеревенело.
- И ты не черный, - сказал он. - А я не белый.
Негр с размаху ударил Тэннера об стенку. Дернул вниз его шляпу - она насунулась Тэннеру на глаза. Потом, схватив его за застежку рубахи, поволок к открытой двери и пихнул в квартиру. Из кухни дочь видела, как отец влетел в прихожую, ударился о косяк и уже в комнате рухнул на пол.
Долгие дни его язык, словно застыв, не двигался. А когда он смог им наконец шевелить и попытался разговаривать, дочь ничего не поняла - язык так распух, что Тэннер едва им ворочал. Он хотел спросить, получила ли она его пенсию, потому что собирался купить билет на автобус и уехать домой. Через несколько дней она поняла, чего он хочет.
- Получить-то получила, - сказала она, - но ее хватит, чтобы заплатить доктору только за первые две недели, да и скажи ты мне, пожалуйста, куда ты поедешь, если ты не можешь ни ходить, ни говорить, ни соображать, а один глаз у тебя все еще косит. Ну куда ты такой поедешь?
И вот постепенно до него дошло, в каком он теперь оказался положении. Тогда он постарался убедить дочь в том, что хотя бы схоронить его надо дома. Ведь они могут отправить его в вагоне-холодильнике и он в нормальном виде будет доставлен до места. Молодчики из здешних похоронных контор его не заполучат - на это он не согласен. Просто его надо будет сразу отправить, и он прибудет домой на утреннем поезде, и надо послать телеграмму Хутену, чтобы тот нашел Коулмена, и Коулмен все сделает; ей даже не придется ехать туда самой. После долгих споров он вырвал у нее обещание. Она сказала, что отправит его в Коринт.
Он стал получше спать и немного пришел в себя. Во сне он ощущал миссисипский ветерок, подувающий в щели соснового ящика. Ему виделся красноглазый старина Коулмен, стоящий на платформе, а рядом Хутен, с зеленым козырьком и в черных нарукавниках. Если бы старый дурень остался дома, думает, наверно, Хутен, где он прожил всю жизнь, ему бы не пришлось сейчас ехать в ящике. А Коулмен уже, наверно, развернул фургон - интересно, у кого он выпросил мула? - чтобы вдвинуть в него ящик прямо с перрона. Все готово, утренний - 6.03 - уже прошел, и вот они молча наклоняются над гробом и начинают осторожно сдвигать его в фургон. А Тэннер принимается скрести ногтями по крышке. Они отскакивают от гроба, как будто тот вспыхнул.
Они глядят друг на друга, потом - на ящик.
- Это он, - говорит Коулмен.
- Да нет, - говорит Хутен, - должно, крыса забралась в гроб.
- Это он. Это он штуку такую удумал.
- А если это крыса, так пусть там и сидит.
- Это он. Надо ломик.
Хутен, ворча, уходит за ломиком, возвращается и подсовывает ломик под крышку. Передний край крышки чуть-чуть приподымается, а Коулмен уже начинает что-то выкрикивать, припрыгивая на месте и задыхаясь от волнения. Тэннер снизу упирается в крышку, она отскакивает - и вот он появляется из ящика.
- Судный день! - кричит он. - Настал судный день! А вы, два олуха, ничего и не знаете!
И вот теперь он узнал цену ее обещаниям. Уж лучше положиться на свою записку и на любого чужака, который найдет его мертвым - на улице, в товарном вагоне или где он там умрет. А она все сделает, как ей заблагорассудится, ничего другого от нее не дождешься. Она снова на минутку вошла в комнату, неся шляпу, пальто и резиновые сапоги.
- Мне надо в магазин, - сказала она. - А ты не пытайся тут без меня вставать или, не дай бог, ходить, слышишь? В уборной ты был - тебе незачем вставать. А то вернусь и увижу тебя на полу - только этого мне и не хватало.
А ты меня и вовсе не увидишь, подумал он. Последний раз он смотрел на ее лицо - плоское, глупое. Но ему было совестно. Она ведь всегда относилась к нему по-доброму, а он - он всегда ей только досаждал.
- Хочешь, я принесу тебе стакан молока? - спросила она.
- Да нет, - сказал он. Потом вздохнул и сказал: - А у тебя здесь славно. Да и вокруг тут славно. И мне очень жаль, что ты волновалась, когда я приболел. Я ведь сам виноват - не надо было мне заигрывать с этим ниггером. - А я враль треклятый, сказал он себе, чтоб уничтожить прогорклый привкус унижения, оставшийся у него во рту после этих слов.
Она вытаращилась, как будто он окончательно рехнулся. Но потом, видно, решила, что он просто поумнел.
- Понял наконец, что сказать приятное другому, хотя бы только изредка, и самому бывает приятно? - спросила она и уселась на диван.
Ему казалось, что его ноги сейчас уйдут без него. Да не чешись же ты, молил он ее мысленно. Уходи!
- Я так рада, что ты здесь, - сказала она. - Да где тебе и быть-то, родному отцу? - Она одарила его широкой улыбкой и принялась натягивать резиновый сапог. - Ну и погодка! - сказала она. - Хороший хозяин собаку не выпустит. Да ведь мне-то все равно надо идти за покупками. Будем надеяться, что я не поскользнусь и не сломаю себе шею. А ты тут не вставай. - Она притопнула по полу обутой ногой и энергично ухватилась за второй сапог.
Он скосил глаза и глянул в окно. Снег налипал на карниз и замерзал. Когда он снова посмотрел на дочь, она уже стояла в пальто и шляпе, напоминая большую неуклюжую куклу. Потом она надела вязаные перчатки.
- Так я ушла, - сказала она. - Тебе и правда ничего не нужно?
- Да нет, спасибо, - сказал он. - Ступай.
- Тогда пока, - сказала она.
На прощание он немного приподнял шляпу, обнажив бледный, в коричневых крапинах череп. Дочь захлопнула входную дверь. От возбуждения его стала бить дрожь. Он потянулся к спинке кресла и стащил пальто на колени. Надев его, немного переждал, отдышался, и потом, опираясь о подлокотники, поднялся. Ему почудилось, что он превратился в колокол, бесшумно сотрясаемый раскачивающимся билом. Поднявшись, он немного постоял на месте; его шатало, но постепенно он утвердился на ногах, И тут его охватило отчаяние. Он не сможет. Не доберется. Ни живым, ни мертвым. Он заставил левую ногу сдвинуться с места - и не упал; уверенность вернулась к нему. "Господь пастырь мой, - пробормотал он, - я ни в чем не буду нуждаться". Он двинулся к дивану в поисках опоры. И дошел до него! Путешествие началось.
В конце концов он доберется и до входной двери, а за это время дочь уже спустится по лестнице - четыре марша - и выйдет на улицу. Он проковылял мимо дивана и потащился вдоль стены, для устойчивости придерживаясь за нее рукой. Теперь им не удастся схоронить его здесь. Он был твердо в этом уверен - словно родные леса начинались у подъезда. Он добрался до двери, ведущей на лестницу, открыл ее и настороженно оглядел площадку - впервые с тех пор, как негр чуть его не убил. Его встретила затхлая сырость и тишина. Тонкая лента полуистлевшего линолеума протянулась к двери соседней квартиры. "Тоже мне актер!" - пробормотал он.
До ступенек было десять или двенадцать футов, и он строго приказал себе двигаться напрямик, а не обходить всю площадку, придерживаясь за стену. Расставив руки в стороны, он побрел прямо к лестнице. Он одолел уже почти половину пути, как вдруг у него напрочь отнялись ноги - ему показалось, что их просто не стало. Он глянул вниз и страшно удивился, потому что ноги были на месте. Он покачнулся и, падая, ухватился за перила. Повиснув на руках, он глядел вниз, на крутую, плохо освещенную лестницу - никогда он так долго ни на что не смотрел, - потом, закрыв глаза, судорожно дернулся вперед. Он грохнулся - головой вниз - в середине лестничного марша.
Теперь он чувствовал, как наклоняется ящик: его спускали из вагона в багажную тележку. Но время еще не настало, и Тэннер вел себя тихо. Состав громыхнул буферами и уехал. Потом задребезжали колеса тележки - Тэннера везли к зданию станции. Он услышал топот ног - все ближе, ближе… и понял, что вокруг ящика собирается народ. Подождите, сейчас вы увидите, подумал он.
- Это он, - сказал Коулмен. - Штуку удумал.
- Да нет, там крыса, чтоб ее, - сказал Хутен.
- Это он. Надо ломик.
Зеленоватый отсвет скользнул по его лицу. Он резко приподнялся - отблеск пропал - и еле слышно Выкрикнул: "Судный день! Судный день! Судный день настал! Что, олухи, не знали?"
- Коулмен? - прошептал он.
У наклонившегося над ним негра были мрачные глаза и мясистые, угрюмо сжатые губы.
- Нет здесь никаких Коулменов, старик, - сказал негр.
Видно, это другая станция, подумал Тэннер. Эти олухи сгрузили меня раньше времени. Что это за ниггер? Тут вон и день еще не зачинался.
Потом он увидел другое лицо - бледное, с копной ярко-рыжих волос, - искривившееся в брезгливой гримасе.
- Ах вон оно что, - прошептал Тэннер.
Актер нагнулся и ухватил его за рубаху.
- Судный день, говоришь, настал? - спросил он с издевкой. - Не настал, старик. Хотя для тебя-то - пожалуй.
Тэннер потянулся к стойке перил - он хотел приподняться, - но ухватил только воздух. Два лица - черное и рядом с ним светлое - дрожали и расплывались.
Он напряг все силы - лица прояснились - и, протянув вверх почти бесплотную руку, сказал негру как можно естественней:
- Помоги-ка мне, преподобный. Я еду домой.
Дочь увидела его, возвращаясь из магазина. Шляпа была насунута ему на глаза, голова и руки - почти до локтей - заклинились между двумя стойками перил, а ноги, как у человека, забитого в колодки, свисали за перила. Она отчаянно дернула его за плечи, ничего не смогла сделать и бросилась в полицию. Полицейские вытащили его, распилив стойки, и сказали, что он умер примерно час назад.
Она похоронила его в Нью-Йорке, но после этого у нее началась бессонница. Ночь за ночью она беспокойно металась в кровати, и на ее лице явственно обозначились морщины. Тогда она обратилась в похоронную контору, Тэннера выкопали и отправили в Коринт. Теперь она спокойно спит по ночам и выглядит почти так же мило, как прежде.
На вершине все тропы сходятся
Доктор сказал матери Джулиана, что ей надо похудеть фунтов на двадцать, иначе не снизится давление. И каждую среду вечером Джулиан возил ее в гимнастический зал местного клуба Общества христианской молодежи, который был открыт раз в неделю для женщин-работниц старше пятидесяти лет, весивших от ста шестидесяти фунтов до двухсот. Его мать была там одной из самых изящных, но женщина должна хранить в тайне свой возраст и вес, любила говорить мать. С тех пор как сняли таблички "только для белых", его мать не ездила вечером в автобусе без провожатого, а поскольку гимнастика была одно из немногих ее удовольствий - полезное для здоровья, а главное бесплатное, - она говорила Джулиану, что он мог бы потрудиться для матери, ведь она столько для него сделала. Джулиан не любил, когда ему напоминали, сколько мать для него сделала, но каждую среду превозмогал себя и возил ее в клуб.
Она была совсем готова и надевала в прихожей перед зеркалом шляпу, а Джулиан, заложив руки за спину, стоял как пригвожденный к дверям - точь-в-точь святой Себастьян в ожидании стрел, готовых пронзить его. Шляпа была новая и стоила семь с половиной долларов. Примеривая шляпу так и эдак, мать говорила:
- Зря я, наверное, истратила такие деньги. Сниму-ка я ее лучше и отнесу завтра в магазин. Зря я ее купила.
Джулиан поднял взор к небесам.
- Хорошо сделала, что купила, - сказал он. - Надень как-нибудь и пойдем.
Шляпа была чудовищная. Зеленая, похожая на подушку, из которой выпущены перья, с двумя бархатными малиновыми клапанами: один кокетливо торчал вверх, другой спускался на ухо.
Джулиан подумал, что шляпа не так смешна, как жалка и претенциозна. Все, что радовало мать, было жалким и наводило на Джулиана тоску.
Она еще раз приподняла шляпу и аккуратно посадила ее на макушку. Ее волосы, крылом огибавшие румяные щеки, были седые, но глаза синели такой чистотой и наивностью, будто она была десятилетней девочкой, а не вдовой, хлебнувшей немало горя, чтобы вырастить и выучить сына, которого она и сейчас еще содержала, "пока он окончательно не станет на ноги".
- Ну, хватит же, - сказал Джулиан. - Идем.
Он отпер дверь и вышел наружу, чтобы мать сдвинулась наконец с места. Багряный закат угасал, на его фоне отпечатывались черные силуэты домов - грязно-бурые, пузатые уродцы, все одинаково безобразные, хотя во всем квартале не было двух похожих домов. Сорок лет назад это был модный район, и мать, памятуя об этом, полагала, что они снимают вполне приличную квартиру. Каждый дом опоясывала узкая полоска земли, и почти возле каждого возился в песке чумазый ребенок. Джулиан шел, засунув руки в карманы, чуть выставив вперед нагнутую голову; глаза его горели решимостью стоически вынести все, что выпадет ему в эти часы, которые он приносил в жертву матери.
Дверь позади него хлопнула, он обернулся и увидел догонявшую его пухленькую фигурку в чудовищной шляпе.
- Живешь один раз, - говорила она. - Можно себе позволить иногда купить вещь подороже. Зато не будешь встречать себя на каждом шагу.
- Когда я начну много зарабатывать, - мрачно сказал Джулиан (он знал, что этого никогда не случится), - ты будешь покупать себе такие шляпы хоть каждый день. "Но сперва мы переедем отсюда", - прибавил он про себя. Он мечтал жить в таком месте, где до ближайшего соседа по меньшей мере три мили.
- По-моему, уже сейчас у тебя дела идут не так плохо, - сказала мать, натягивая перчатки. - Ведь ты окончил колледж всего год назад. Рим не в один день строился.
Не у многих посетительниц гимнастического зала сыновья окончили колледж. И не многие приезжали туда в шляпе и перчатках.
- Всему свое время, - продолжала она. - К тому же все в мире перевернулось сейчас вверх дном. Эта шляпа шла мне больше, чем все другие, но, когда продавщица принесла мне ее, я говорю: "Нет, ни за что. Только не эта. Унесите ее обратно". А она мне: "Да вы примерьте!" И надела ее мне на голову. Я говорю: "Да, ничего…" А она: "Ах, какая прелесть! И вас эта шляпа красит, и вы ее. К тому же это очень редкая модель. Не будете встречать себя на каждом шагу".
Джулиан подумал, что ему было бы легче, будь его мать эгоистка или злая карга, которая пьет и ругается день-деньской. Он шел, и такая тоска сдавила ему сердце, как будто он в разгар мученичества вдруг потерял веру. Заметив его вытянутое, несчастное, раздраженное лицо, мать остановилась, потянула его за рукав и огорченно проговорила:
- Подожди меня. Я вернусь, сниму эту шляпу и завтра же отнесу ее в магазин. Просто не знаю, что это на меня нашло. Лучше уплачу эти семь долларов за газ.
Джулиан злобно схватил ее за руку.
- Ты не понесешь ее в магазин. Она мне нравится, - сказал он.
- И все-таки, - сказала мать, - мне не надо было…
- Замолчи и носи ее на здоровье, - с тоской проговорил он.
- Это чудо, что мы еще можем хоть чему-нибудь радоваться, когда все на свете перевернулось вверх дном.
Джулиан вздохнул.
- Конечно, - продолжала мать, - если всегда помнить, кто ты, можно позволить себе бывать где угодно.
Мать говорила эти слова каждый раз по дороге в гимнастический зал.
- Большинство женщин, которые там занимаются, не принадлежат к нашему кругу, - продолжала она. - Но я со всеми одинаково любезна. Я знаю, кто я.
- Плевать они хотели на твою любезность, - грубо сказал Джулиан. - О том, кто ты есть, помнит только твое поколение. Ты очень заблуждаешься насчет того, кто ты и каково теперь твое положение в обществе.
Мать опять остановилась и негодующе посмотрела на него.
- Я очень хорошо знаю, кто я, - сказала она. - Если ты забыл свой род, мне стыдно за тебя.
- О, черт, - сказал Джулиан.
- Твой прадед был губернатором этого штата. Твой дед был богатый плантатор. Твоя бабка - из семьи Годхай.