Посматривая так на Анжелу, она каждый раз огорчалась, что девочке взбрело на ум стать доктором философии. Проку ей от этого никакого не было, а теперь со степенью в университете уже делать нечего. Миссис Хоупвел считала, что затем девушкам и стоит учиться, чтобы покрутиться среди сверстников, но Анжела "доучилась до точки". А начинать все заново у нее сил бы не хватило. Доктора сказали миссис Хоупвел, что даже при самом заботливом уходе Анжела едва ли доживет до сорока пяти. У нее был органический порок сердца. Анжела говорила прямо, что, будь она поздоровее, она бы недолго любовалась на красноземные пригорки и простых надежных людей. А уехала бы читать лекции в каком-нибудь университете, где бы ее слушали люди с понятием. И миссис Хоупвел прекрасно представляла, как бы она вырядилась огородным пугалом и собрала себе очень подходящих слушателей. Она и тут-то разгуливала в заношенной юбке и желтом свитере с вылинявшим ковбоем. Она думала, что это забавно; а ничего забавного, просто глупо, не вышла из детского возраста - и все тут. Ума хоть отбавляй, а соображения ни на грош. Миссис Хоупвел казалось, что дочка год от году все больше пыжится, грубит, заносится, ставит себя от всех особняком, того и гляди, вообще вид человеческий потеряет. А что за несусветицу она несла! Ни с того, ни с сего вскочила раз посреди еды, красная, с набитым ртом, и огорошила собственную мать: "Ты! Да ты загляни внутрь себя! Загляни внутрь себя и ничего не увидишь! Господи! - вскрикнула она, тяжело опустилась на стул и уставилась в тарелку. - Мальбранш как в воду глядел: в нас и есть наш предел! В нас и есть наш предел!" Миссис Хоупвел так и не поняла, чего это она так расходилась. Она только заметила, в надежде хоть как-то повлиять на Анжелу, что иной раз и улыбнуться не мешает.
Философская степень дочери ставила миссис Хоупвел в полный тупик. Можно сказать: "Моя дочь медсестра", или "Моя дочь учительница", или даже: "Моя дочь инженер-химик". Но кому скажешь: "Моя дочь философ". Философией занимались в древности разные там греки-римляне. Анжела с утра усаживалась в глубокое кресло и весь день читала. Иногда она выходила погулять, но не жаловала ни собак, ни кошек, ни птичек, ни цветы, ни природу, ни достойных молодых людей. На достойных молодых людей она глядела так, словно их глупость била ей в нос.
Однажды миссис Хоупвел подвернулась книга, которую дочка только что отложила; раскрыв наудачу, она прочла: - "Наука, с другой стороны, призвана вновь и вновь отстаивать свою исконную трезвость и основательность, утверждая, что имеет дело лишь с данностью. Как же задано Ничто в мире науки? Оно задано как кошмар или фантазм. Всякая точная наука уточняет одно: что Ничто для нее не существует. Именно таково Ничто в строгом научном подходе. И мы верим науке и ничего не желаем знать про Ничто". Эти слова были подчеркнуты синим карандашом, и миссис Хоупвел они показались какими-то зловещими тарабарскими заклинаниями. Она поскорее захлопнула книгу и вышла из комнаты, поеживаясь, будто ее прохватило сквозняком.
В это утро Анжела вошла посреди разговора о Каррамэй.
- После, ужина четыре раза вытошнило, - проговорила миссис Фримен, - и под утро два раза вскакивала. А вчера весь день в комоде рылась. Дел других нет. Торчит перед зеркалом и прикидывает, что на нее еще лезет.
- Надо, чтоб она ела, - заметила миссис Хоупвел, потягивая кофе и глядя в спину Анжелы, стоявшей у плиты. Любопытно, о чем девочка толковала вчера с продавцом Библий; удивительное дело, как это ему удалось разговорить ее.
Накануне к ним забрел долговязый тощий парень, предлагал купить Библию. Он показался в дверях с большим черным чемоданом, тяжело кренившим его набок, и прислонился к косяку. Устал он, видимо, до полусмерти, однако весело воскликнул: "Доброе утро, миссис Кедрач!" - и опустил чемодан на коврик. Симпатичный паренек; костюм, правда, небесного цвета, а желтые носки совсем сползли; вдобавок и без шляпы. На лице его выдавались скулы, темно-русая прядь прилипла ко лбу.
- Моя фамилия Хоупвел, - сказала она.
- Ну! - воскликнул он как бы озадаченно, хотя глаза его поблескивали. - А я гляжу, на почтовом ящике написано "Кедрач", так я и подумал, что вы миссис Кедрач! - Он радостно рассмеялся, с пыхтеньем подхватил ношу и как-то невзначай оказался в передней. Словно чемодан ввалился сам собой и рывком затянул хозяина. - Так вы, значит, миссис Хоупвел! - сказал он, стиснув ей руку. - Очень, как говорится, приятно, вам туда, а мне обратно! - Он снова рассмеялся, но веселость тотчас сбежала с его лица. Он выждал, пристально посмотрел на нее в упор и сказал: - Сударыня, у меня к вам серьезное дело.
- Что ж, проходите, - пригласила она без особой радости, потому что обед был почти готов. Он вошел в гостиную, примостился на краешке стула, задвинул чемодан между колен и окинул взглядом комнату, как бы соображая, с кем имеет дело. В двух сервантах мерцало столовое серебро; видно, ему еще не приходилось бывать в такой красивой гостиной.
- Миссис Хоупвел, - сказал он задушевно, как старый знакомый, - вы ведь верите, что жить надо по-христиански.
- М-да, разумеется, - отозвалась она.
- Про вас известно, - сказал он и помедлил, глубокомысленно склонив голову набок, - что вы чудесный человек. Слухом земля полнится.
Миссис Хоупвел терпеть не могла, когда ее принимали за дурочку.
- Вы чем торгуете? - спросила она.
- Библиями, - сказал парень, пробежался глазами по комнате и прибавил: - Я вижу, у вас в гостиной нет семейной Библии, все у вас есть, а этого, вижу, не хватает!
Миссис Хоупвел не могла сказать: "Моя дочь неверующая и не потерпит Библии в гостиной". Она сказала, поджав губы: "Моя Библия у меня на ночном столике". Это была неправда. Библия затерялась где-то на чердаке.
- Сударыня, - сказал он, - слову божьему место в гостиной.
- Ну, это уж как на чей вкус, - начала она. - По-моему…
- Сударыня, - сказал он, - доброму христианину положено иметь слово божье в каждой комнате, не говоря уж что в сердце. А вас по лицу сразу видно, что вы добрая христианка.
Она поднялась и сказала:
- Словом, молодой человек, Библия ваша мне не нужна, а вот обед мой, того и гляди, пригорит.
Он не встал. Он принялся обминать сцепленные ладони и, опустив взгляд, тихо сказал:
- Что же, сударыня, по правде-то, мало кому теперь нужна Библия, а я вам не указчик, это понятно. Что говорю, то говорю, а как получше сказать, не знаю. Я простой малый. - Он посмотрел на ее недружелюбное выражение. - Вам, конечно, с нашим братом не с руки знаться, мы народ простой.
- Да что вы! - воскликнула она. - Ведь простые, надежные люди, это же соль земли! Каждому свое, свет ни на ком клином не сошелся. Такова жизнь!
- Золотые ваши слова, - сказал он.
- Да как же, по-моему, простых-то, надежных людей на свете и не хватает! - сказала она взволнованно. - Отсюда, по-моему, и все наши беды!
Лицо его просветлело.
- А я и не представился, - сказал он. - Меня Менли Пойнтер зовут, родом из-под Уиллоби, из самой там глуши.
- Подождите минутку, - сказала она. - Я схожу посмотрю, как там с обедом.
Она вышла из комнаты и увидела, что Анжела стоит у двери и подслушивает.
- Сплавь свою соль земли, - сказала она, - есть пора.
Миссис Хоупвел укоризненно посмотрела на нее и пошла привернула огонь под овощами.
- Я людям грубить не привыкла, - сказала она себе под нос и вернулась в гостиную.
За это время он успел выложить из чемодана две Библии - по одной на каждое колено.
- Вы уж лучше их спрячьте, - посоветовала она. - Мне они не нужны.
- Я ценю, что вы по-честному, - сказал он. - Нынче ведь честных только и найдешь, что в деревенской глуши.
- Вот именно, - сказала она, - среди бесхитростного простонародья!
Из-за неплотно прикрытой двери донесся стон.
- К вам небось ребята ходят рассказывают, как им ученье дается, - сказал он, - только от меня вам про это не услышать. Да как-то меня и не тянет в колледж, - сказал он. - Я хочу помогать людям жить по-христиански. Видите, в чем дело, - сказал он, понизив голос, - у меня с сердцем неладно. Я, наверно, недолго и протяну. А коли знаешь, что дела твои плохи и долго не протянешь, сами понимаете, сударыня… - Он осекся на полуслове и поглядел на нее.
Он болен, как Анжела! У нее слезы подступили к глазам, но она быстро взяла себя в руки, проговорила: "Может, пообедаете с нами? Мы очень были бы рады!" - и тут же пожалела об этом.
- Да, мэм, - сказал он конфузливо, - я бы, конечно, с удовольствием!
Анжела мельком глянула на него, когда их знакомили, а потом за весь обед даже не посмотрела в его сторону. Он к ней обращался, а она будто и не слышала. Вечная история: обязательно надо обхамить человека! И миссис Хоупвел по обыкновению сияла радушием, чтоб невежливость дочери не лезла в глаза. Гость легко разговорился о себе. Он рассказал, что у отца с матерью их было двенадцать, он седьмой; ему восемь лет было, когда отца пришибло деревом. Мало сказать, пришибло, а прямо надвое раскроило, тело и узнать-то было нельзя. Остались они на материной шее, та из кожи вон лезла, и все ходили в воскресную школу и каждый вечер читали Библию. Сейчас ему девятнадцать, а Библии продает вот уж четыре месяца. Семьдесят семь штук он продал и еще на две договорился. Его мечта - стать миссионером и принести побольше пользы людям. "Потерявший душу свою сбережет ее", - простосердечно сказал он, и это прозвучало так искренно, так естественно и откровенно, что миссис Хоупвел ни за что бы не позволила себе улыбнуться. Он придерживал горошек на краю тарелки хлебным ломтиком, а потом тем же ломтиком дочиста подобрал остатки соуса. Заметно было, что Анжела исподтишка следит, как он держит нож и вилку; паренек тоже нет-нет да и окинет ее взглядом, словно хочет на себя внимание обратить.
После обеда Анжела собрала со стола и скрылась, оставив их беседовать вдвоем. Он снова рассказал ей про свое детство, про несчастье с отцом и вообще про свою жизнь. Чуть не каждые пять минут она подавляла зевок. Он просидел два часа, пока она не сказала, что, к сожалению, ей пора из дому, у нее дела в городе. Он упрятал свои Библии, поблагодарил ее и совсем было распрощался, но замешкался в дверях, сжал ей руку и сказал, что сколько он по людям ходит, но она вот просто замечательная женщина, и спросил, нельзя ли в другой раз еще зайти. Она сказала, что будет всегда рада его видеть.
Анжела стояла на дорожке и высматривала что-то вдали, когда он спустился с крыльца, скособочившись под тяжестью чемодана. Он остановился рядом с ней, лицом к лицу, и заговорил. Миссис Хоупвел не могла его расслышать, но ее бросило в дрожь при мысли о том, что ему скажет Анжела. Потом Анжела, видно, что-то сказала и парень заговорил снова, взволнованно размахивая свободной рукой. Потом Анжела еще что-то сказала, и парень опять заговорил. Затем миссис Хоупвел с изумлением увидела, что они вместе двинулись к воротам. Анжела прошлась с ним до самых ворот, и миссис Хоупвел представить себе не могла, о чем они разговаривали, а спросить пока не решалась.
Между тем миссис Фримен напомнила о себе. Она переместилась от холодильника к радиатору, и миссис Хоупвел повернулась к ней лицом, чтоб показать, что слушает.
- Ввечеру Глайниз опять ездила гулять с Харви Хиллом, - сказала миссис Фримен. - А у ней, значит, ячмень на глазу.
- Хилл, - рассеянно отозвалась миссис Хоупвел, - это который в гараже работает?
- Нет, это который учится на массажиста, - сказала миссис Фримен. - И, значит, у ней ячмень на глазу. Два дня как раздуло. Вот, она говорит, он ее вечером к дому-то подвез и говорит: "Давай я тебе ячмень твой сниму", а она говорит: "Как это?", а он говорит: "Ложись на заднее сиденье, увидишь". Она легла, а он цоп ее за шею и давай месить. И так это ее пальцами чпок, чпок, чпок, потом уж она его отпихнула. А нынче утром, - сказала миссис Фримен, - куда ячмень подевался? Прямо будто и не было никакого ячменя.
- Чудеса, да и только, - сказала миссис Хоупвел.
- Он ей говорит: пойдем к судье, распишемся, - продолжала миссис Фримен, - а она ему, что жениться так жениться, только не в конторе.
- Что говорить, Глайниз славная девочка, - сказала миссис Хоупвел. - Глайниз и Каррамэй обе очень славные девочки.
- Каррамэй говорит, она когда за Лаймана выходила, Лайман сказал: к судье, говорит, это и есть самое святое дело. Она говорит, он сказал: к священнику ни за полтысячи не пойду.
- Полтысячи ему мало, а сколько надо? - спросила Хулга от плиты.
- Он сказал: ни за полтысячи не пойду, - повторила миссис Фримен.
- Ну что ж, пора нам всем и за дела приниматься, - сказала миссис Хоупвел.
- К судье, говорит Лайман, это и есть самое святое дело, - сказала миссис Фримен. - А доктор говорит, что пусть Каррамэй ест чернослив. Это, мол, лучше всякого лекарства. Давит, мол, снизу, вот и спазмы. А сказать, чего у нее на самом деле?
- Еще неделька-другая, и все это пройдет, - сказала миссис Хоупвел.
- Невматочная у нее, - сказала миссис Фримен. - А то бы ее так не выворачивало.
Хулга выпустила вареные яйца на блюдечко и понесла его к столу вместе с полной до краев чашкой кофе. Она осторожно уселась и стала есть. Если миссис Фримен вдруг надумает уходить, придется задерживать ее расспросами, а то мать - по глазам видно - только и дожидается. Сразу начнет обиняками выспрашивать про разносчика Библий, а это лишнее.
- И как же это он ей шею месил? - спросила она.
Миссис Фримен пустилась описывать, как он ей месил шею. Она сказала, что машина у него ничего себе, "меркурий-55", а Глайниз говорит: пойду за такого, у кого "плимут-36", лишь бы к священнику. Хулга спросила, а как, если б у него был всего-то "плимут-32"? Миссис Фримен сказала, что Глайниз говорит - пойдет и за такого, у кого "плимут-36".
Миссис Хоупвел сказала, что у Глайниз просто на редкость ясная голова. Она сказала, что восхищается, какая у обеих девочек ясная голова. Она сказала, что, кстати же, у них вчера побывал очень милый молодой человек, предлагал купить Библию.
- Господи, - сказала она, - я с ним чуть не умерла со скуки, но такой он откровенный, такой прямодушный - не обижать же. Из таких, знаете, простых, надежных людей, - сказала она, - настоящая соль земли.
- Я видела, как он пришел, - сказала миссис Фримен, - а потом видела, как ушел.
И Хулга уловила легкий оттенок в ее голосе, легкий намек, что ушел-то вроде не без провожатых. Она и бровью не повела, но шея у нее покраснела, и она как бы сглотнула краску вместе с ложкой желтка. Миссис Фримен смотрела на нее с видом соучастницы.
- Вот и я говорю - на нас свет клином не сошелся, - сказала миссис Хоупвел. - И хорошо, что все такие несхожие.
- Одни несхожие, а другие очень даже схожие, - сказала миссис Фримен.
Хулга встала, проковыляла в свою комнату с грохотом вдвое против обычного и заперла дверь. С разносчиком Библий она условилась на десять утра у ворот. Она полночи размышляла об этом. Сперва она думала, до чего все это забавно, а потом ей вдруг забрезжил глубинный смысл.
Она лежала и сочиняла диалоги, будто бы нелепые, а на самом деле полные скрытого значения, до какого ни одному разносчику Библий в жизни не додуматься. Их вчерашний разговор был в том же духе.
Он тогда остановился перед ней и замер. Его худое оживленное лицо было обсыпано капельками пота; он выставил остренький нос и смотрел вовсе не так, как за обеденным столом. Он разглядывал ее без всякого стеснения, во все глаза и по-детски, как невиданного зверя; а запыхался так, будто долго бежал вдогонку. Во взгляде было что-то знакомое, кто-то на нее уж так смотрел. С минуту он молчал. Потом прошептал, ловя воздух ртом:
- Ты когда-нибудь ела такого цыпленка, чтоб он был вчерашний?
Девушка ответила непроницаемым взглядом. Он как будто выдвинул вопрос на собрании философского общества.
- Ела, - ответила она затем, точно после всестороннего изучения вопроса.
- Невелик же он был, коли накануне вылупился! - возликовал он, затрясся от безудержного хихиканья, густо покраснел и наконец застыл, восхищенно глядя на ее неподвижное лицо.
- А тебе сколько лет? - чуть слышно спросил он.
Она помедлила с ответом. Потом вяло обронила: "Семнадцать".
Он заулыбался так, словно всколыхнулось небольшое озерцо.
- Я вижу, у тебя нога деревянная, - сказал он. - Ну, ты же и молодчина. Ну, ты же и прелесть.
Она молчала, стояла и смотрела мимо него.
- Проводи меня до ворот, - сказал он. - Ты молодец девочка, ты прямо прелесть, ты мне сразу понравилась, только в комнату вошла.
Хулга двинулась вперед.
- Тебя как зовут? - спросил он, улыбаясь ей в затылок.
- Хулга, - сказала она.
- Хулга, - тихо повторил он. - Хулга. Хулга. В жизни такого имени не слыхал. А ты застенчивая, да, Хулга?
Она кивнула, не отрывая глаз от его большой красной руки, сжимавшей ручку огромного чемодана.
- А приятно, когда девушка в очках, - сказал он. - Очень меня разные мысли одолевают. Есть такие люди - все им пустяки, а я нет. Потому что мне жить недолго осталось.
- Мне тоже недолго жить осталось, - вдруг отозвалась она и подняла взгляд. Его малюсенькие карие глазки лихорадочно блестели.
- Слушай, - сказал он, - ты не думаешь, что некоторым прямо суждено встретиться, раз у них все так, в общем, похоже? Раз у обоих, в общем, серьезные мысли в голове? - Он перебросил чемодан в другую руку, а освободившейся ухватил ее под локоть. - Я по субботам отдыхаю, - сказал он. - Люблю пройтись по лесу посмотреть, как разоделась матерь-природа. Забрести куда-нибудь подальше. Ну там, пикник устроить. А что бы нам с тобой завтра устроить пикник? Давай, а, Хулга, - сказал он и поглядел обморочным взглядом, словно вот-вот упадет замертво. Его даже качнуло к ней.
Ночью она представляла, как она его соблазняет. Она представляла, как они идут вместе, минуют оба дальних луга и выходят к сараю, а там все складывается так, что она его легко соблазняет, и его, конечно, начинает мучить совесть. Но даже и низший ум подвластен духовной ясности. Она представляла, как очищает его совесть от угрызений и таким образом помогает ему глубже осмыслить жизнь. Она помогает ему освободиться от комплекса стыда и обратить стыд себе на пользу.