Она отправилась к воротам ровно в десять, незаметно скрывшись из дому. Никакой еды она с собой не захватила, позабыв, что обычный пикник без еды не обходится. Она надела брюки и грязноватую белую рубашку, подумала и смочила воротник лосьоном - за неимением духов. Когда она подошла к воротам, там никого не было.
Она поглядела в обе стороны шоссе и остервенела от мысли, что ее провели, что он только и хотел, чтоб она ради него попусту прошлась к воротам. Вдруг знакомая долговязая фигура возникла из-за куста напротив. Он улыбнулся и приподнял новехонькую широкополую шляпу. Вчера он был без шляпы: должно быть, купил для такого случая. Шляпа была каштанового цвета, с красно-белой лентой по тулье и слегка ему великовата. Он выступил из-за куста все с тем же черным чемоданом в руке, в том же костюме и желтых носках, сползших в туфли от ходьбы. Он пересек шоссе и сказал: "Я так и знал, что ты придешь!"
Девушка ехидно подумала, что ручаться ему за это не стоило бы. Она показала на чемодан и спросила:
- А Библии зачем прихватил?
Он взял ее под руку, неудержимо и непрестанно улыбаясь.
- Почем знать, Хулга, когда понадобится слово божие, - сказал он.
Ей вдруг показалось, что все это не наяву; но они уже были у края насыпи. К лесу они пошли через выгон. Она чувствовала сбоку его легкий, пружинистый шаг. Видно, и чемодан полегчал: он им даже размахивал. Полпути они прошли без единого слова, потом он приобнял ее пониже пояса и тихо спросил:
- А у тебя деревяшка докуда?
Она густо покраснела и кинула на него такой взгляд, что парень смешался.
- Да я ничего худого, - сказал он. - Я к тому, что ты молодчина и вообще. Тебя, наверно, бог бережет.
- Нет, - сказала она, ускорив шаг и глядя перед собой, - в бога я не верю.
Он остановился и присвистнул. "Ну!" - воскликнул он, словно растерял все слова от удивления.
Она шагала как заведенная, и скоро он опять пританцовывал сбоку, обмахиваясь шляпой.
- Удивительная ты девушка, - заметил он, искоса посматривая на нее. У опушки он снова ее обнял, молча притянул и поцеловал взасос.
Поцелуй, скорее упорный, чем пылкий, вызвал у нее тот самый приток адреналина, который иным помогает вытаскивать тяжелые сундуки из горящего дома: у нее же лишь усиленно заработал мозг. Он еще прижимал ее к себе, а она устремила на него, как бы издалека, свой ясный, сторонний, насмешливый умственный взор; и любопытство мешалось в ней с жалостью. Ее никогда еще не целовали, и она удовлетворенно отметила, что это довольно заурядное ощущение вполне подконтрольно сознанию. Иные и от сточной воды опьянеют, скажи им только, что это водка. Парень мягко отстранил ее и глядел выжидательно и неуверенно, а она повернулась и молча пошла дальше, будто ей такое не в новинку.
Его пыхтение снова послышалось сбоку; завидев корень, он кидался ей помогать, чтоб она не споткнулась. Он отвел и придержал гибкие терновые ветви в длинных шипах. Она вела, а он поспевал сзади, тяжело дыша. Наконец они выбрались на солнечную полянку, мягко круглившуюся на подъеме к другой, поменьше. За холмом видна была проржавевшая крыша старого сенного сарая.
По склону холма розовели кустики полевой гвоздики.
- Ты, значит, не спасешься? - внезапно спросил он, остановившись.
Девушка улыбнулась. До этого она ему не улыбнулась ни разу.
- У меня свое вероучение, - сказала она, - и по-моему выходит, что я уже спасена, а ты обречен, но я же сказала тебе, что не верю в бога.
Восхищению его, казалось, не было предела. Он опять по-детски уставился на нее, словно давешний невиданный зверь протянул лапу из-за прутьев и потрепал его по плечу. Она подумала, что он, того и гляди, опять станет ее целовать, и на всякий случай заспешила дальше.
- А где бы нам тут сесть посидеть? - выговорил он, сбиваясь на шепот.
- Вон в том сарае, - сказала она.
Они заспешили, точно сарай мог отъехать, как поезд. В большом двухъярусном сарае было темно и прохладно. Парень указал на лесенку, приставленную к сеновалу.
- Жаль, нам туда не взобраться.
- Почему не взобраться? - спросила она.
- А нога-то, - почтительно сказал он.
Девушка презрительно усмехнулась в его сторону и, цепко перебирая руками, взобралась по лестнице, а он благоговейно стоял внизу. Она ловко подтянулась в проем, глянула сверху вниз и сказала: "Очередь за тобой, если не раздумал"; и он полез, кое-как управляясь с чемоданом.
- Библия нам не понадобится, - заметила она.
- Это почем знать, - пропыхтел он.
Забравшись на сеновал, он с минуту переводил дыхание. Она опустилась на ворох соломы. Солнечный свет с плавающими пылинками струился над нею широким косым пологом. Она откинулась в солому, повернула голову и поглядела в раскрытые воротца сеновала. За двумя усеянными гвоздикой склонами темнела гряда леса. В холодном синем небе не было ни облачка. Парень прилег рядом, подсунул под нее руку, другой обнял и стал обцеловывать ей лицо, издавая ртом какие-то рыбьи всплески. Шляпу он не снял, только сбил на затылок, чтоб не мешала. Когда помешали ее очки, он снял их и сунул себе в карман.
Сперва она не отвечала на поцелуи, потом несколько раз чмокнула его в щеку, добралась до губ и так впилась в них, точно хотела высосать весь воздух из его груди. Дыхание его было чистое и свежее, как у ребенка, а поцелуи по-детски липучие. Он ворковал, что любит ее, что влюбился с первого взгляда, но и воркование тоже было вроде сонного лепета ребенка, которого мать укладывает в постель. Все это, однако, не сбивало ее с мысли, и мысли не путались с ощущениями.
- Ты еще не сказала, что любишь меня, - наконец прошептал он, высвободившись. - Без этого нельзя.
Она отвернула лицо и посмотрела в пустые небеса, потом на темную гряду, потом ниже, на два склона, превратившиеся в зыблющиеся зеленые озерца. Она не заметила, что он забрал ее очки, а расплывчатый пейзаж ей ни о чем не говорил: ей, как обычно, было не до пейзажей.
- Без этого нельзя, - повторил он. - Скажи, что любишь, без этого никак нельзя.
Она всегда была осторожна по части обязательств.
- В каком-то смысле, - начала она, - оставя точность в стороне, можно и так выразиться. Но я подобных слов не употребляю. У меня иллюзий нет. Я из тех, кто прозревает суть вещей и упирается взглядом в ничто.
Парень насупился.
- Без этого нельзя. Я сказал, а теперь ты обязана.
Ее это почти растрогало.
- Ах ты, бедняжка, - пробормотала она. - Может, оно и лучше, что тебе непонятно. - И она притянула к себе его голову.
- Все мы обречены, - сказала она, - но некоторые сорвали повязку с глаз и видят, что смотреть не на что. Это и есть своего рода спасение.
Он растерянно моргал, глядя сквозь бахрому ее волос.
- Это ладно, - он чуть не хныкал, - ну ты меня любишь или не любишь?
- Люблю, - сказала она и прибавила: - в некотором смысле. Но я должна тебе кое-что сообщить. Между нами все должно быть начистоту.
Она приподняла его за подбородок и посмотрела ему в глаза.
- Мне тридцать лет, - сказала она. - И я, между прочим, доктор наук.
Парень смотрел сердито, но не отступался.
- Ну и что, - сказал он. - Мало ли чего в жизни бывает. Ты мне лучше скажи, любишь или не любишь? - Он прижал ее к себе и покрыл ее лицо яростными поцелуями; наконец она сказала: "Люблю, люблю".
- Вот и ладно, - сказал он, отпустив ее. - Тогда докажи.
Она улыбнулась, глядя на смутный, переливчатый пейзаж. Вот она его и соблазнила и все вышло само собой.
- Как? - спросила она. Все-таки не худо бы его немного попридержать.
Он склонился и прильнул губами к ее уху.
- Покажи, докуда у тебя деревяшка, - прошептал он.
Девушка резко вскрикнула, и лицо ее мгновенно посерело. Просьба была бесстыдная, но не это ее смутило. В детстве ей иной раз бывало стыдно, но образование начисто удалило из ее жизни чувство стыда, как хороший хирург удаляет раковую опухоль. Стыдиться чего-нибудь ей так же не пришло бы в голову, как верить в его Библию. Но протез ей был дорог, как павлину хвост. Никто, кроме нее, протеза не касался. Она берегла его, как другой бережет свою душу, таилась с ним от всех и едва ли не от самой себя.
- Нет, - сказала она.
- Конечно, - проворчал он, отсев от нее. - За молокососа меня считаешь.
- Да нет же, нет! - воскликнула она. - Он кончается у колена. У колена, не выше. Зачем тебе это нужно?
Он посмотрел на нее долгим, пронизывающим взглядом.
- А затем, - сказал он, - что этим ты и особенная. Не то что все.
Она сидела, пристально глядя на него. Ни в ее лице, ни в круглых льдисто-голубых глазах не было никакого волнения, но сердце ее словно остановилось и перекачивать кровь принялся мозг. Она решила, что впервые в жизни оказалась лицом к лицу с настоящей невинностью. Этот мальчик понял ее инстинктом, который превыше всякой мудрости. И когда через минуту она сипло выдохнула: "Хорошо", она как будто отдалась ему. Как будто рассталась с собственной жизнью и чудом обрела ее в нем.
Он осторожненько закатал штанину. На протез был надет белый носок и бурая туфля; он был обтянут грубой материей вроде брезента и кончался уродливым креплением, подстежкой к культе. Парень добрался до подстежки и трепетно выговорил:
- А теперь покажи, как его снимать и надевать.
Она показала ему, как снимать, и снова надела, а потом он снял его сам, держа бережно, как живую ногу.
- Смотри! - сказал он детским, восторженным голосом. - Теперь я тоже умею!
- Пристегни его, - сказала она. И представила себе, как сбежит с ним и как он каждый вечер будет отстегивать протез, а утром снова пристегивать.
- Зачем же, - пробормотал он и поставил протез подальше от нее. - Пусть пока постоит. Мало тебе меня, что ли.
Она тревожно вскрикнула, но он опрокинул ее на спину и снова принялся целовать. Без ноги она чувствовала себя целиком в его власти. Рассудок ее вдруг отказал и занялся чем-то очень ему не свойственным. Выражение ее лица поминутно менялось. Парень то и дело поглядывал назад, на торчащий из соломы протез, и глаза его были, как стальные шипы. Наконец она оттолкнула его и сказала:
- Ну, пристегни обратно.
- Погоди, - сказал он.
Он перегнулся, подтянул свой чемодан и раскрыл его. Обнаружилась голубая в крапинку подкладка и всего две Библии. Он вынул одну из них и откинул обложку. Под обложкой была полая картонка, а в ней - фляжка виски, колода карт и синенькая коробочка с наклейкой. Он разложил все это перед нею, словно приношения на алтаре. Синюю коробочку он сунул ей в руку. Использовать только как превентивное средство от заражения, прочла она и выронила коробочку. Парень отвинчивал крышку фляги. Он с улыбкой кивнул на колоду карт. На рубашке каждой карты была непристойная картинка.
- Хлебни-ка, - сказал он, уступая ей фляжку. Он совал ей фляжку в самый нос, но она не двигалась, как завороженная.
Наконец она обрела голос и заговорила почти умоляюще.
- Как же ты, - проговорила она, - вы же соль земли, простые, надежные люди?
Парень вскинул голову. Он словно сообразил, что его не иначе как оскорбляют.
- Ну и что из этого? - сказал он, выпятив губу. - Уж не хуже вашего-то, как ни глянь.
- Отдай мою ногу, - сказала она.
Он носком отбросил протез подальше.
- Ладно тебе, давай сперва поразвлечемся, - ласкательно сказал он. - Мы еще толком и не познакомились.
- Отдай мою ногу! - взвизгнула она и рванулась было за протезом, но он легко отпихнул ее.
- Чего это ты вдруг вскинулась? - хмуро спросил он, завинтив фляжку и быстро заложив ее обратно в Библию. - Сама же только что говорила, что ни во что не веришь. Я уж думал, ай да девушка!
Лицо ее побагровело.
- Ты-то христианин! - с присвистом зашипела она. - Именно что христианин - слова с делами никак не сходятся. Да, уж ты настоящий христианин, ты…
Парень злобно поджал губы.
- А по-твоему, как выходит, - сказал он с горделивым негодованием, - прямо я верю в такую дребедень! Подумаешь, Библии продаю - на мякине меня не проведешь, не вчера родился, знаю, что почем!
- Отдай мою ногу! - выкрикнула она.
Он вскочил одним движением, мгновенно запрятал в Библию карты и синюю коробочку, а Библию кинул в чемодан. Она увидела, как он схватил ее ногу и как та сиротливо улеглась в чемодане между двух Библий. Он захлопнул крышку, с размаху бросил чемодан в проем и сам полез вслед.
Когда над проемом осталась одна голова, он обернулся и оглядел ее уже без всякого восхищения.
- Везет мне на разные штуковины, - сказал он. - У одной дамочки я тем же манером стеклянный глаз раздобыл. И не думай, что ты меня словишь, меня ведь вовсе и не Пойнтер зовут. Зовут меня всюду по-разному, и долго нигде не задерживаюсь. И чего я тебе еще скажу, Хулга, - пренебрежительно протянул он, - ты уж не строй из себя. Заладила: ничто, ничто - да я сроду ни во что не верю! - И каштановая шляпа нырнула в проем.
Девушка неподвижно сидела на соломе, озаренная пыльным солнечным светом. Потом она обратила перекошенное лицо к воротцам и увидела, как синяя фигурка быстро пробирается через зеленое крапчатое озерцо.
Миссис Хоупвел и миссис Фримен выпалывали дикий лук на дальнем выгоне и видели, как он вынырнул из лесу и пошел к шоссе прямиком через луг.
- Да это не тот ли нудный молодой человек, что упрашивал меня купить Библию, - сказала миссис Хоупвел, прищурясь. - Должно быть, обходил там негров со своим товаром. Уж такой простак, - сказала она, - но, верно, будь все мы таковы, и на земле жилось бы получше.
Неторопливый взгляд миссис Фримен настиг его перед тем, как он исчез за холмом. Потом она перевела глаза на вонючий луковый росток, который только что выдернула.
- Этакая простота не всем дается, - сказала она. - Мне так нипочем бы не далась.
Озноб
Вагон Эсбери остановился как раз против того места, где ждала на перроне мать. Ее худое лицо в очках сияло ему навстречу радостной улыбкой, но улыбка исчезла, едва она увидела его - напряженно выпрямившегося за спиной проводника. Улыбка исчезла так неожиданно, а в глазах появился такой испуг, что он впервые отчетливо понял, какой скверный у него вид, под стать самочувствию. Небо было серое, зябкое, но из-за темного леса, обступившего Тимберборо со всех сторон, поднималось удивительное, бледно-золотое солнце, словно с востока шел нежданный могучий властелин. Странный свет залил длинный ряд одноэтажных кирпичных и деревянных домишек. Эсбери на миг показалось, что сейчас он станет свидетелем чудесного преображения, что пологие скаты крыш вот-вот вытянутся вверх высокими башнями экзотического храма, возведенного во славу какого-то неведомого божества. Видение мелькнуло и тут же растаяло, и он снова перевел взгляд на мать.
Она тихо ахнула, и Эсбери стало приятно, что она сразу увидела печать смерти на его лице. Что ж, в шестьдесят лет его матери впервые предстоит взглянуть жизни в глаза, и если это испытание ее не убьет, то, надо полагать, поможет наконец стать взрослой. Спустившись с подножки, он поздоровался.
- Выглядишь ты не очень хорошо, - сказала она, окидывая его долгим изучающим взглядом.
- Мне не хочется разговаривать, - поспешил предупредить он. - Устал с дороги.
Миссис Фокс отметила про себя, что левый глаз у Эсбери воспален. Лицо было одутловатое, бледное, и он начал катастрофически лысеть - не скажешь, что ему всего двадцать пять лет. С темени на лоб острым клинышком ложилась жидкая рыжеватая прядь, и от этого его нос казался еще длиннее, а лицо еще более раздраженным, как и тон, каким он разговаривал с ней.
- У вас там, наверно, холодно, - сказала она. - Может, тебе снять пальто? У нас тут не холодно.
- Только не сообщай мне, сколько сейчас градусов! - почти выкрикнул он. - Я не маленький, сам знаю, снимать мне пальто или нет.
Поезд бесшумно тронулся и отошел, открыв по ту сторону линии второй ряд неказистых ветхих лавчонок. Эсбери проводил взглядом последний вагон: пятно металла, поблескивая, скрылось среди деревьев, и Эсбери показалось, что навек обрывается его связь с большим миром. Затем он хмуро повернулся к матери, злясь, что позволил себе хотя бы на мгновение вообразить храм на этом убогом полустанке. С мыслью о смерти он почти свыкся, но как свыкнуться с мыслью о том, что он должен умереть здесь!
Вот уже почти четыре месяца он чувствовал приближение конца. Четыре месяца, день ото дня, он слабел все больше и больше, мучимый странными блуждающими болями в голове и во всем теле. Один в своих промозглых комнатушках, он лежал, скрючившись, под двумя одеялами, прослоенными тремя номерами "Нью-Йорк таймс", да еще положив сверху пальто, и как-то ночью его затрясло в таком леденящем ознобе, а потом бросило в такой жар, что простыни стали мокрыми от пота. С тех пор у него исчезли последние сомнения в том, что он и вправду тяжко болен. Было у него место с неполным рабочим днем в книжном магазине, но он так часто не выходил на работу, что в конце концов его уволили. С тех пор он жил - если это была жизнь - на свои сбережения, таявшие день ото дня, и только эти гроши отгораживали его от родного дома. Теперь не осталось ничего. И вот он здесь.
- Где машина? - буркнул он.
- Вон там, - сказала мать. - На заднем сиденье спит твоя сестра - не люблю так рано ездить одна. Не стоит ее будить.
- Ни в коем случае, - сказал он. - Не буди лиха, пока оно тихо.
И, подняв два пузатых чемодана, он двинулся с ними через дорогу. Они были слишком тяжелы для него, и, когда Эсбери дотащил их до машины, мать заметила, что он совсем обессилел. Раньше он никогда не являлся домой с двумя чемоданами. Начиная с первых каникул, он обычно приезжал налегке, захватив лишь самое необходимое, и застывшее выражение покорности на его лице как бы говорило, что он готов вытерпеть ровно две недели и ни днем больше.
- На этот раз ты с багажом, - заметила мать, но он не ответил.
Он открыл дверцу машины и, поставив оба чемодана к сиденью, где лежала сестра, окинул ее с ног до головы неприязненным взглядом, сразу узнав и эти топорные школьные полуботинки, торчащие вверх носками, и тесный черный костюм. На голове у нее была намотана какая-то белая тряпка, из-под которой торчали металлические бигуди, глаза были закрыты, а рот раскрыт. Брат и сестра были очень друг на друга похожи, только у нее черты лица были крупнее. Она была старше его на восемь лет и заведовала окружной начальной школой. Эсбери тихо притворил дверцу, чтобы сестра не проснулась, обошел машину, сел на переднее сиденье рядом с матерью и закрыл глаза. Мать вывела машину задним ходом на улицу, и спустя несколько минут он почувствовал, что они свернули на шоссе. Тогда он открыл глаза. Шоссе тянулось меж широких полей желтой люцерны.
- Правда, наш Тимберборо очень похорошел? - задала свой излюбленный вопрос мать. Не было случая, чтобы она его не задала.
- Какой был, такой и есть, - скрипучим голосом ответил он.
- Два магазина отстроили заново, - снова начала она. И вдруг сердито сказала: - Слава богу, что приехал домой - тут хоть есть хороший врач. Сегодня же отведу тебя к доктору Блоку.