Я обратилась в платную поликлинику к врачу-консультанту Балуеву, который мне заявил, что операция сделана неграмотно. что снято слишком много, вследствие чего резко укоротились большие пальцы ног. Упор перешел на не приспособленные для этого пальцы, в связи с чем я испытываю сильные боли и потеряна устойчивость.
Помню дискуссию в ортопедическом обществе. Все эти слова говорили противники метода операции, которым я оперирую. А сторонники его выдвигали другие, не менее сильные аргументы. Спор не разрешен. И тот и другой метод дает определенный процент неудач. Если много разных типов операций, значит, нет ни одного хорошего. Много методов лечения - ни одного полноценного.
Зачем он посвящал больную в тонкости этой дискуссии? Он, наверное, ударился с ней в научные рассуждения. А каждый слышит лишь то, что хочет услышать.
Больную-то ведь можно понять. Ей плевать на дискуссии, на рассуждения. Она делала операцию, чтобы нога нормальная была. А у нее болит. Она мучается год после операции. Ей уже невмоготу. Она, может, и вольна для себя делать любые выводы. Ей больно. Неудача-то налицо. Но врач должен был ей помочь, а не усугублять ее нервное состояние.
Считаю, что врач не имел права браться за такую серьезную операцию, которую еще не освоил, а тем более давать гарантию в полнейшем излечении, приводя примеры многих удачных операций и ссылаясь на свою диссертацию, которая посвящена этой теме.
- Скажите, доктор, а может, не стоит делать эту операцию? Часты неудачи?
- Безусловно, стоит. Неудачи бывают. Но нельзя же жить, рассчитывая на неудачи. У вас сейчас болит?
- Болит.
- Ну а какой выход? К сожалению, это лечится только операцией.
- Мне говорили, что могут вырасти новые косточки.
- Новые не вырастут. Это можно гарантировать.
- Мне рассказывали, что некоторые месяцами не могут восстановиться после операции.
- Это иногда бывает. У некоторых проходит много времени, прежде чем они приспособятся.
- А много таких операций у вас сделано?
- Много.
- А вы видели их после операций?
- И я видел. Вас доктор Хлебина направила. Она их больше видит после операций. Она, наверное, говорила вам.
- Она-то говорила. Да ведь боязно решиться на операцию.
- Это конечно. Ну, вы решайте. Если ходить больно, если вы с трудом подбираете обувь, ничего ж другого не остается.
- А часты неудачи?
- Конечно, бывают. Не очень часто. Но бывают.
(Ну к чему я столько разговариваю! Пусть сама решает. А то подумает, что уговариваю. Тут не жизненные показания. До чего же утомляют бесцельные разговоры! Она волнуется. Это понятно. Но говорили без толку. Все равно она будет оперироваться. Она лишь ждет участливого отношения от меня. Пожалуйста...)
- А когда можно ложиться?
- Пойдите в приемное отделение. Вас там запишут и скажут, когда приходить.
- Ну, спасибо, доктор. Еще одно слово. Скажите, а почему она советовала у вас оперироваться? Вы этим специально занимаетесь?
- Нет. Просто так получилось, что я их много оперировал. А они потом попадали в поликлинику к вашему доктору. Это один район. Наверное, она просто видела таких больных больше всего после моих операций.
- Ну, до свидания.
Прошу вас внимательно отнестись к моему заявлению и постараться, по возможности, помочь мне, назначив авторитетную врачебную комиссию для определения возможности какого-либо радикального лечения, так как если раньше у меня был косметический недостаток ног, то теперь я стала инвалидом в полном смысле этого слова.
И авторитетная комиссия собралась. Тут и главный хирург города, и известные в городе хирурги, заведующие отделениями, ведущие хирурги больниц, кандидаты, доктора наук.
Эта специальная комиссия при главном хирурге города... К сожалению, в основном они разбирают жалобы. Их много - жалоб этих. Раз в неделю комиссия собирается и разбирает, разбирает, разбирает.
Это заявление на меня не лишено оснований: операция оказалась неудачной. А есть ужасный вздор. Но комиссия все равно собирается. Вызываются врачи-ответчики. Заседают. Разбирают. Пишут объяснения. Каждую среду так. В некоторых больницах вынуждены расписание работы своей так строить, чтобы шеф мог уехать на очередное разбирательство. Ну, так в этот день будет меньше операций. Ну, так не будет в среду обхода...
- Зачитайте жалобу.
Читаю.
- К Балуеву попала.
- Обычная история.
Это говорят вперебивку члены авторитетной комиссии.
А дальше все говорят возбужденно и не слушают друг друга.
Балуев принимает в платной поликлинике. Он не только не успокоит больного, он его возбудит, облает врача: "Да кто же это вам так делал?!" Это его первый и обычный вопрос. После него больные часто пишут жалобы. Что с ним делать? Не знаем. На всех плюет. Делает, что хочет. Тут ведь дело только в совести. Эта манера появилась у многих хирургов. Врачи не думают, когда говорят: "Если бы еще немножко, и было бы поздно!" - это об аппендиците. Угроза при аппендиците не измеряется часами и минутами. Ради красного словца. А потом их коллегам какие-то нелепые неприятности. Это серьезный вопрос такта и внутренней культуры. К этому надо приучать со студенческих лет. Студентам надо не только симптомы рассказывать, но и разумному поведению научить. А какой этике может научить такой профессор, как Балуев? Больной легче не стало. Возбудил ее до предела.
Это выплеснулось из авторитетной комиссии на меня. Наболело. Конечно, наболело.
А затем началось разбирательство.
- Сколько вы сделали таких операций?
- Откуда ж так много? Это ваша тема?
- А какая тема вашей научной работы?
- Как вы делаете эту операцию?
- Сколько больной после этого лежит?
- Назначаете ли вы супинаторы?
- Какой вы делаете разрез?
- Какая повязка после операции?
- Какую методику операции вы предпочитаете?
- Какие изменения были на этой операции?
- Покажите историю болезни.
- Покажите снимки.
Вопросы сыпались со всех сторон.
Обсуждение это абсурдно: комиссия не может предложить радикального лечения. К сожалению, она может только определить виновность и степень наказания. А для лечения бывает вынуждена направить в специализированное учреждение. И на комиссию может быть жалоба.
А затем сообща стали составлять ответ на заявление. Я для этого не нужен.
Все-таки мне сказали, что я излишне самоуверен. Что кое в чем не разбираюсь.
- Это ведь одна пожаловалась. А может быть, есть еще больные после ваших операций, которые страдают и молчат. Не знают, что можно жаловаться.
- А вообще мы к вам не имеем претензий, коллега. Однако есть спорные вопросы и в этой операции, и в вашем отношении к целому ряду моментов.
У членов авторитетной комиссии загораются глаза. Сейчас они с удовольствием начнут спорить, и каждый будет доказывать преимущество той методики, которой придерживается он. Начинается разговор по существу.
По существу?!
Нет, не по существу. Они должны решать, виновен или не виновен. Наказать или не наказать.
Разговор оборвался. Впереди еще несколько жалоб. Могут не успеть.
А я бы с ними с удовольствием поговорил бы как раз по существу.
Считаю необходимым принять меры к ограждению других больных от подобных врачей, калечащих людей.
И подпись. И дата.
А все же, что делать с больной? Ноги-то у нее болят.
1963 г.
КЛИНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ
Из телефонной трубки выбрасывались слова:
- А сейчас она ничего не помнит, что с ней произошло.
В телефонную трубку входили слова:
- Это, собственно, и должно быть. Последствия смерти.
Вот так и сказал - "последствия смерти". Если точнее - остаточные явления смерти!
Эту фразу, это понятие хочется осмысливать и додумывать. "Остаточные явления смерти"!
Лежит больной и не помнит, что с ним произошло.
А с ним смерть произошла.
Нет. С ним смерть п р о и с х о д и л а.
А мы с уверенным видом говорим: "последствия смерти". Можем даже объяснить: "Когда человек умирает, после всегда так бывает". И далее небрежно: "...было несколько тревожно, когда вы умерли. Но теперь все в порядке, и вы пойдете на поправку". И звучит весомо, по-докторски и, главное, убедительно.
После оживления мне, во-первых, всегда хочется узнать, что он там видел, наш больной. И, во-вторых, мне хочется быстрее, пока горячо, почесать по этому поводу язык со всеми моими знакомыми, которые твердо уверены, что медицина еще не запустила своего спутника.
Вересаев как-то писал о такого типа нигилистах. Они презирали медицину за то, что она не умела всего, и не обращали внимания на многое, что медицина умела.
А вот! Сто лет назад операция вообще была редчайшим случаем. Каждая операция - отчаянный шаг. Операция по поводу аппендицита по смелости равносильна чуть ли не полету в космос. Уже совсем недавно, почти в двадцатом веке, Гамбетта умер от простого аппендицита. Лучшие медицинские силы Франции беспомощно ходили вокруг своего национального героя и премьер-министра.
Сорок лет назад сыпной тиф убил миллионы людей. И "испанка" - грипп, который и сейчас мы, казалось бы, лечить не умеем, - тогда же унесла столько народу, сколько вся мировая война.
Двадцать пять - тридцать лет назад воспаление легких часто приводило к смерти. И, безусловно, было сделано все, чтобы спасти академика и лауреата Нобелевской премии И. П. Павлова. Но тогда - не смогли!
Медицина не запустила своего спутника! Медицина, к сожалению, не все знает и не все может. Медицина еще не обрела характера точной науки. Она еще где-то между искусством, наукой и ремеслом.
Пока есть элементы искусства - медицина величественна. Скоро она станет на математические рельсы. Искусство врача тогда исчезнет.
Ну что ж. Жаль!
Но так и надо. Врач превратится в медицинского инженера. Больным от этого, наверно, будет лучше. Человека начнет лечить машина и как машину.
Но мне лично жалко врачебного искусства.
Все это промелькнуло в голове, пока я слушал голос в трубке: "А сейчас она ничего не помнит, что с ней произошло".
А я тогда вел занятие со студентами. Хотел им показать новую методику введения лекарств.
Больная крайне истощена, слаба. Подведение лекарства к самой опухоли в этом случае опасно. Хотя не раз так действовали.
Не только слабость и истощение больной останавливали нас: больная - врач. Это мы называем "отягощенный анамнез". Мистика? Но у врачей всегда все протекает с осложнениями. Когда в больницу поступает врач, все настораживаются. Какая будет неприятность на этот раз?
То же думают и больные врачи.
Все думают - и осложнение налицо.
Очевидно, нервы.
Обсуждали мы эту больную раньше. Раскладывали пасьянс из симптомов болезни, общего состояния, биографии и служебного положения. И решили: пожалуй, лучше не связываться.
Что же, не лечить?
И решили: попробуем.
Больных было две. Одна - постарше. Другая - она, врач.
Больных готовили к вливанию. Приготавливают операционный столик, шприцы, иголки.
Я к студентам: когда человечество было осчастливлено шприцем и иголкой? И кем?
Ход мысли своеобразен. Сначала думают кем. После этого им яснее и "когда": им всегда ясно - Пирогов, Павлов. В медицине все сделано только ими. Так студентов иные преподаватели настраивали.
На этот раз Пирогов. Ведь он хирург. Шприц должен изобрести хирург. Значит, Пирогов. Приблизительно такой ход мысли.
Я люблю Пирогова. Пирогов - один из интереснейших и крупнейших людей в истории русской культуры. По существу, создатель русской хирургии. Пирогов - Пушкин в хирургии.
- Пирогов не нуждается в вашем заступничестве. Он велик без вас. Нечего ему приписывать то, чего не было. Вы оскорбляете этим и его, и всю русскую хирургию.
Все-таки, мне кажется, я достигаю цели.
По-моему, сейчас для них Пирогов стал и выше и ближе.
После этой апологии Пирогова я приступил к делу.
Сначала та, которая постарше.
Все хорошо. Лекарство ввел. Никакой реакции.
А теперь больная-врач.
- Лягте, пожалуйста, на правый бок.
Попутно я объясняю студентам.
Это ошибка. Врач ведь. Не надо ничего при ней говорить.
- Сейчас будет небольшой укол. Это местная анестезия. - К студентам: - Вы уже проходили? Видите, сначала новокаин вводим в кожу. Получается желвак - как лимонная корка. Теперь глубже. Вот. Теперь обхожу. Здесь это должно быть. Так... Так... Угу...
(Нету. Где же игла? Ну-ка вытащу. И снова. Опять уперся. Еще раз. Ага. Вот. Попал!)
- Вот видите?! Давайте тот шприц.
- Коллега, больно немного.
- Ничего, сейчас кончаем. Потерпите еще чуть-чуть.
(Вишь как: "Коллега". Политес соблюдает. Значит, не так больно.) Ничего. Не страшно. Ввели - и никакой реакции. А говорят, с врачами всегда морока... Мистики.
Давление оставалось все время на одном уровне. Только чуть больно дышать. Пульс хороший.
Я чуть отошел и стал объяснять студентам, что вводил, как вводил. И почему мы этого сейчас не боимся.
Чудеса техники, двадцатый век и так далее. У студентов перерыв. И я вышел покурить.
- С доктором что-то плохо!
- А! Докторские штучки!
Поворачиваюсь к дверям. (У них все может быть - медики.) Шаг. (Может быть, давление упало?) Шаг... Шаг... (Валя-то здесь? Да вот она.) Шаг. Дверь. (Боже!)
- Черт возьми!
Бледная. Даже серая. Даже с синевой. Глаза закатились куда-то вверх. Почти не видны. Отдельные судорожные подергивания. Какие бывают после смерти. Так и называются - постмортальные.
(Мертва! Быстрее!!)
Два прыжка. Стол.
- Валя!!! (Она уже все поняла.)
Пульса нет. На руке нет. На сонных артериях нет. Сердце - не слышно.
Смерть!
Надо начинать массаж сердца. Что тянуть?! И грянула работа. Я давил на грудинную кость. Надо сдавливать сердце. Сдавливать между грудиной и позвоночником. Массаж. Сердце сжимается и разжимается, кровь гонит по сосудам. Раз шестьдесят-семьдесят в минуту. Недавно в роддоме я открытый массаж делал. Вскрывал грудную клетку. А здесь решил сначала попробовать так. Две-три минуты. (Так! Сразу как тяжело! Раз. Раз. Раз. Еще!)
- Скамеечку мне! Под ноги! Повыше!
Валя уже здесь. С аппаратом. Трубку вводит в горло. Дыхание она берет на себя. И опять мы с Валей оживляем. Еще. Еще. Будет эффект? Что-то хрястнуло под рукой.
- Ребро сломал! А, черт с ним! До него ли! Нет, не надо меня сменять.
Голова взорвалась. Болит. Это от внезапной тишины. За окном все время тарахтела машина. И вдруг перестала. Что за черт!
- Дышит! Дышит самостоятельно!
А вокруг студентов полно. Какие лица! И испуганные. И сочувствующие. И страдальческие. И просто любопытные. Их ругают: современная молодежь! Мы в их годы, и так далее... Они другие. Конечно. Они даже не такие, как мы были. Всего лишь десять - пятнадцать лет назад. Наши девочки на третьем курсе скромные, с косичками, губы некрашеные. А сейчас: губы крашеные, прически самые разные, глаза искривленные и изогнутые, на пальцах кольца, и у многих еще и обручальные. И у ребят тоже.
И все-таки те же самые ребята. "В их годы мы... " Не могут же они быть такими, как и во все прошлые годы! А знают они, по-моему, больше, чем знали мы в их годы.
Когда они смотрят, мне легче.
И врачи собрались со всего отделения. И сестры.
Пульс на сонных артериях!
А затем пульс на всех остальных. А затем и давление появилось. И поднялось до цифр нормальных.
Для верности я еще немного покачал.
- Что вы льете? Глюкозу? Валяйте.
- Тебе-то самому не надо кордиаминчик?
- Издеваетесь?
Больная дышит. Сама, без нашей помощи. Глаза открыла.
- Как вы себя чувствуете?
- Грудь болит.
(Еще бы не болеть! Давил на совесть. Да и ребро сломал. Надо бы и покурить.)
Я отошел к окну. Выглянул.
С пятого этажа все не так выглядит. Странная картина.
Машина бежала через весь двор. Наискось. На наклоненное дерево. Впереди металлический скребец. Не знаю уж, как он называется по-научному. Позади ковш навис. Добежала до дерева. Уткнулась в него скребцом. Как свинья, желуди копающая. Дерево покачнулось. Но стоит. Собрала все силы свои. И опять злобно уткнулась в дерево. Злобно. Мне сверху хорошо видно. Дерево упало. Самодовольно отошла. Я даже видел, как торжествующе покачнулся ковш.
Затем, опять мелко подсеменив к дереву, стала поворачивать ствол в удобную позицию и подталкивать его куда-то в сторону. Делала она это уже значительно спокойнее. Дерево-то уже мертво. Сдвигая ствол, попала своей передней частью в какую-то яму. Тогда сзади ковш выдвинулся. В своей средней части согнулся, как в суставе. Впереди вылезли какие-то лапы-упоры. Ковшом уперлась и отжалась. Как люди отжимаются во время зарядки. Повернулась и вышла из ямы.
Вот это машина!
Стало быть, это она, когда замолчала, оглушила меня тишиной.
А больная свободно разговаривает.
Сутки мы ее наблюдали. Волновались. Не отходили от нее. Все время кто-нибудь сидел около.
Две недели болело ее ребро.
А я мучился и чувствовал себя неловко. Как объяснить, что ребро сломано?
Так до самой выписки и не знал, как объяснить.
Не говорить же, что она один раз уже умерла.
1963 г.
РАК
- Нет, пожалуй, ничего нельзя сделать.
- А посмотри - по стенкам живота тоже метастазы?
- Да вот же! Видно.
- А все-таки, если можно убрать, даже оставив метастазы, надо пробовать.
- Для чего? Химией лечить попробовать?
- Ну, конечно. Ведь химики говорят, что на метастазы иногда как-то можно подействовать, а на основную опухоль нельзя.
- Верно. Да что они знают?! Впрочем, давай попробуем. Вскроем связку, посмотрим заднюю стенку.
- Э-э! Не-е! Ни черта не выйдет.
Опухоль на ощупь, как дерево. Она переходит с желудка на поджелудочную железу. Я не чувствую границы между ними.
- Да-а! Опухоль прорастает всю железу.
- Да-а. Кранты.
- Все-таки кусочек возьмем под микроскоп. Химики ведь дают свои снадобья в зависимости от того, какой рак.
- Верно. Но что они знают?!
- Вот заладил. Что-то они, конечно, знают. Не один десяток лет они над этим колдуют. Что-то говорят же.
Кусочек отрезали и отправили для микроскопического исследования.
Рану быстро зашивали.
Быстро?!
Когда обнаруживаешь неоперабельный рак - руки быстро не зашивают.
Кажется, что делаешь быстро. А руки свинцовые. Мысли аморфные.
Зашиваешь.
(А может быть, это и не рак? Ну, например, туберкулёз какой-нибудь? И обсеменение по брюшине, а? А может быть, сифилис? Все бы лучше было.)