- Аня! Позвони в лабораторию. Попроси сделать срочный анализ присланного кусочка. А подробный анализ потом уж пусть делают.
Если б что-нибудь другое, можно бы и лечить. А то рак!
Коридор от операционной до лестницы после неоперабельного рака всегда становится длинным, а глаза близорукими. Ну и наткнулся на товарища, естественно.
- Ты что по сторонам не смотришь. Устал?
- Ужасно! Просто сил никаких нет.
- Много операций было? Дежурил?
- Если бы! Одна. Двадцать минут.
- А. Рак? Неоперабельный?
- Угу.
- Ну, иди отдохни. Покури.
- Еще процедура предстоит.
- Родственники?
- Угу.
- Да ты посиди пока. Покури. Подскребешь сил - пойдешь скажешь.
- Да уж лучше сразу отделаться.
- А что там, совсем ничего нельзя было сделать? Или боялся - помрет?
- Да не! Все намертво проросло.
- Меня вчера как раз ругали. Смертность, говорят, большая, а я, мол, при такой ситуации на риск иду. Помрет, говорят. Случай почти безнадежен. Что же не рисковать, говорю. Пусть помирает? Ведь - почти. Ну а главную сам знаешь: "Когда у вас смертность шесть процентов, не рискуют". Конечно, в морду соседями тыкали. Сравнивали.
- Да! Они-то дали! Ноль процентов при раке желудка!
- Если при раке желудка смертность нулевая, значит, хирурги не рискуют. Делают с оглядкой. При раке-то! Делают только наверняка.
- Я бы в такое отделение оперироваться не пошел - боязно.
- А ты на операцию шел - знал, что рак? Или сомневался?
- Да иди ты с дурацкими вопросами! Почти не сомневался.
- А как думал: можно радикально убрать?
- Ну что пристал? Что мы можем думать? Думал: там видно будет. В общем, ты мне надоел. Душу я отвел. А теперь пойду к родственникам.
- Помогай бог.
(Что же я им буду говорить? С утра сидят, ждут. Да...)
- Аня! Не звонили? Не говорили еще результаты?
- Нет еще.
Может, подождать, пока ответ будет? Пожалуй, сам позвоню.
- Патанатомия? Скажите, пожалуйста, мы сейчас присылали кусочек вам. Что там? Рак?
- Да. Больной Соловьев.
- Рак без всяких сомнений? Да, так мы и думали. Извините. Спасибо.
Надо идти к родственникам.
В посетительской сидят мать его, жена, брат, дочь.
С ума сойти!
Все сидят на скамейке. В ряд. Молчат и смотрят на дверь. Мне через щелку видно. Ждут. Дочери лет шестнадцать-семнадцать. Она еще не совсем понимает. Какие-то блики бродят по лицу. Внутренне улыбается чему-то. Она еще не понимает. Брат о чем-то думает, другом. Что-то явно деловое. Какая-то забота. Смотрит все ж на дверь.
Жена вся в напряжении. Внутри, по-моему, она уже плачет. Вся в одном комке.
Мать! Старуха! Она не плачет. Она и не заплачет. Глаза совершенно пустые, в темноте. Сейчас я коснусь и... Она смотрит куда-то мимо двери. Прямо в щелку. На меня.
Сейчас я на них опрокину. Что жена? Закричит? Заплачет? Побежит? Молча тихо отойдет? Будет расспрашивать?
А мать? Это никогда не предусмотришь.
Резко открываю дверь. Как говорят: "Высокий, стройный, в белом халате, шапочке. На шее висит маска. На лице следы усталости и решительности". И т. д. и т. п. Втолкнул себя в посетительскую.
Жена кинулась. Дочь за ней. Брат поднялся. Мать сидит не двигается. Лишь взгляд перевела. Уже отвернулась. Ей все ясно уже.
Уже и жене все ясно.
Брат:
- ...И ничего, ничего нельзя было сделать?
- Абсолютно.
- Даже если пойти на риск?
- Там уже не было никакого риска.
- Боже мой! Что же делать? Что делать?! - жена.
- Не надо сейчас убиваться. Успокойтесь, не тратьте силы. Вам они еще понадобятся. Ведь ему сейчас очень тяжко. И не плачьте. Он не должен видеть слезы. Он не должен ничего понять. Он должен видеть: все хорошо, операция прошла хорошо.
Мать с ужасом смотрит на меня. Кто я сейчас для нее? Враг?
- Доктор, и долго он еще будет мучиться? - это брат.
Ни мать, ни жена так не спросят.
- Не могу вам сказать, но думаю, что больше месяца-двух не... Ну, еще месяц-два... Впрочем, ничего не могу сказать. Не надо гадать.
- Да-а-а. Спасибо, доктор,
- И никакой надежды?! - дочь.
- Только если чудо. Знаете, бывают. Один на миллион выздоравливает. Неизвестно отчего.
В углу, в стороне, сидела заплаканная женщина. И она со страхом смотрела на меня. Сейчас встала и быстро вышла. Почти выбежала.
Я разводил руками. Иногда сочувственно, иногда понимающе, иногда виновато улыбался. Говорил о силах, которые еще понадобятся. И пятился к дверям. И удрал. От них удрал. А от себя?
- Аня, отвезли больного?
- Да, он в послеоперационной.
- Проснулся?
- На вопросы отвечает.
- Смотри не скажи ему, сколько времени. Они ведь сразу считают, сколько там пробыли. И если пить захочет, скажи - нельзя.
(Ему все можно. Но они ведь знают: кому вырезали, тому пить в первые дни нельзя.)
Он еще относительно полный. Лицо бледное, с желтизной. А сейчас, после операции, и того хуже.
Пульс хороший. Дышит хорошо. Надо все-таки жидкость ему в вену прокапать. Поддержать немного. А надо ли? Мучается ведь.
- Аня, поставь ему капельницу. Надо все же поддержать его.
- А сердечные надо?
- Сейчас сделай. Пусть раздышится после наркоза.
Аня при деле.
Мы будем тянуть его.
Родственники придут к пяти часам. Он тогда совсем проснется. Совсем проснется.
А я домой.
Больница рядом с лесом. И я иду рядом с лесом. А в лес не захожу. Трава зеленая и там, где ее не топчут, густая. Навстречу дует ветер. Он не пригибает траву, а наклоняет. Все травинки, как стрелы, направлены на меня. Ветер прохладный, а солнце печет. Так и жарит в меня.
Нет, в лес я не пойду. Он, по-моему, все глотает. И меня глотнет. Ямка. Пенек. Кочка. Так. С пенька на кочку. Раз! Хм. А если бы ямка поглубже? Помню, одна больная с ушибленной ногой рассказывала, что на кладбище провалилась одной ногой в яму: "Я одной ногой в могилу попала". Ей тогда было семьдесят - сейчас семьдесят шесть. И ничего. А этому - сорок один! Яма, пенек, кочка. Раз!
Назавтра он лежал и тихо постанывал. Вокруг сидели родственники. Это очень тяжело, когда столько родственников вокруг, но что делать. Они смотрят на меня. Я не смотрю на них. Они смотрят с надеждой и совершенно безнадежно. Как только больные по родственникам своим ни о чем не догадываются никогда?! Почти никогда. Мы привыкли врать. А они не могут. Даже когда врут - все одно не могут. Родственники всегда помнят - близкий человек умирает. Они никуда от этого не в состоянии уйти. Заботы, работа, магазины, дети, и вдруг сразу опять нахлынет: больница, близкая смерть. Человек живет, а они все думают о смерти, и о похоронах, и о жизни без него, еще живого. А мы напялим тогу авгура - поди пробейся сквозь такую защиту.
- Ну, как дела, Спиридоныч?
- Больно еще.
- Палец порежешь - болит. А тут живот пополам разрезан. Целый желудок отрезан. Ничего, скоро легче будет.
- А пить мне можно?
- Что вы! Ведь там все сшито. Швы разойдутся.
(Шекспировскую деталь добавил для большей реальности.)
Так он ничего, если только не знать, что внутри делается. Может, еще выписаться успеет.
- Аня, как ночь провел?
- Да как обычно. Родственники ему только покоя не давали. Пользы от них никакой. Один вред ему и усталость, но ведь не прогонишь - умирает.
- Пойду в перевязочную.
А Аня пошла к Соловьеву. И совершенно иное у нее лицо. Это, наверное, защитная реакция человека. В суете мирской ее лицо неприятно. В палате - идеал.
Соловьеву плохо. Аня там целый день.
А разве поможешь?
Надо.
На следующий день ему еще хуже.
Белый, даже серый. Нос заострился. Пульс слабый. Пусть что-нибудь делают. Толком все равно не поможешь.
Через два дня начались сильные боли. Вот тут уж надо помогать. Боли снимай, чем хочешь: морфий, пантопон, хоть под наркозом держи все время.
Я к нему не пошел во время обхода. Все оттягивал.
А в палате жена. В коридоре дочь сидит. В палату не иду. Дочь на меня смотрит.
Ну что она смотрит! Я не могу помочь. Я же не виноват.
Дочь на меня смотрит.
Пошел в палату.
- Спиридоныч, как дела?
- Сильно болит.
- Но все-таки легче немного стало?
- Нет, совсем не легче.
- Ну как же! Рвоты нет? Ты уже пьешь?
- Ну, может, немного и легче. Но еще тяжело.
Что-то легко я его уговорил. Или он отмахнулся?
Мелки мы сейчас рядом с ним. Но это сегодня. Как дальше буду уговаривать?
Дальше.
Дальше его совсем не стало видно под одеялом. Плоский стал. Только комочек лица на подушке.
Он совсем слабый. А рана зажила хорошо. Швы сняли - все в порядке. Зажило хорошо.
После снятия швов я уговариваю себя, что миссия моя закончена. Захожу к нему в последнюю очередь. Я не могу выдержать его глаз! Жены глаз! Дочери! Матери!
Хочу спрятаться.
(Истерик!)
- Доктор, все равно вы ему ничем помочь не можете. Может, мы его домой заберем? Пусть дома помрет. Он заслужил это.
- Может, подождем еще пару дней? Пусть пройдет еще срок побольше после операции.
- Нет, увезем сейчас.
- Ну что ж. Воля ваша.
Я к нему сегодня и не захожу. Нет сил. Что мне сказать ему на прощание?
Упросил зава - пусть поговорит напоследок. Пусть эта тяжесть будет на нем.
Он пошел...
Через год пришел ко мне на контроль высокий, здоровый детина. Это был Соловьев! Я всегда видел его только лежащим в постели. Не думал, что он такой высокий. Рядом стояла жена.
- Вы меня похоронили, доктор?
- Бе-бе-бе, - что-то лепетал я бодренькое.
- А мы ему теперь все рассказали,- говорит жена.
(Это она зря. Мало ли что будет дальше? Но раз сказали - карты на стол.)
- Ну, Спиридоныч, - один на миллион. Умом даже не обоймешь! (Иногда в таких случаях любят говорить: "Сто тысяч выиграл". Хм.)
- Чем-нибудь лечили его? - это я к жене.
- Да нет. Только морфий кололи. От всего отказались. А он стал лучшеть, лучшеть. Правда, инвалидность ему дали, первую группу.
- Я и пришел поэтому к вам. Снимите с меня инвалидность. Я ж работать хочу. А меня не берут.
(Как же я сниму? Ведь у нас подтверждено микроскопом - рак. Может, на вторую переведут. Надо поговорить с начальством.)
- Видал! Тебя Соловьев искал.
- Не говори. Видал. Вот петрушка-то. Ты что-нибудь понимаешь?
- Да что ж понимать? Бывает.
- Значит, все-таки иногда он проходит...
Что же там бывает внутри, при этом раке? Совсем внутри?
1965 г.
ОПЫТ
Ей было восемьдесят пять лет. Она лежала на кровати грузная, большая. Из-за болей не могла лежать спокойно. Ворочалась. А кровать под ней угрожающе скрипела.
Конечно, ее надо оперировать. Надо бы с кем-нибудь посоветоваться. Моего шефа сегодня нет. А самому решиться боязно. Восемьдесят пять лет! Придется обращаться за помощью. Пойду к Андрею Алексеевичу - это профессор из соседнего отделения.
Как неохота обращаться к нему! Но придется.
Сегодня я был с ним на обходе. Первый раз. Интересно. Он любит, когда его сопровождает много народу. На обходе долго и внимательно осматривает, и ощупывает, и выслушивает, и выстукивает каждого больного. Досконально и всесторонне.
Почти около каждого напоминал, что молодые должны перенимать опыт старших. Лейтмотив обхода - идите рядом, смотрите, набирайтесь опыта.
У одной постели во время обхода он вдруг замер. Внимательно посмотрел на больную. Постоял, помолчал.
- Морфий делали?
- Да, - почти шепотом ответил только что пришедший в клинику и уже обалдевший от удивления молодой врач.
- Я сразу это увидел! Серый оттенок губ... Вот ходите больше на обходы со старшими. Смотрите! Перенимайте опыт наш, пока мы живы.
Все замерли, перенимая опыт. Уставились на губы больной. Я тоже.
Все потрясены - ни одна, даже самая пустячная деталь не ускользнет от него. Колдун, ведун, чародей - насквозь все видит. А больные!..
А я вспомнил: он через заведующего отделением сам ей морфий назначил.
И говорит все так сложно чрезвычайно. Шаман!
Некоторым больным это нравится.
Иду к нему. Докладываю.
- Когда возникла у нее вся эта картина?
- ...
- Угу. Восемьдесят пять лет! Ай-я-яй! Идем в палату.
Больную осмотрел тщательно. Прежде всего живот. Затем все остальное. Послушал сердце.
- Да-а. Оперироваться надо, милая. Больше ничего поделать нельзя. Видите, консервативные меры, принимаемые нами, эффекта не дали.
- Ну что ж, оперируйте.
Вышли с ним в коридор. Он тоже немножко огорошен возрастом. Но мы единодушны - другого выхода, кроме операции, нет.
- Как предполагаете вы оперировать ее? Местное или общее обезболивание? Я бы делал под местным.
- Да ведь анестезиологи сейчас считают, что чем тяжелее, чем старше больной, тем больше оснований для общего наркоза.
- Мы таких больных предпочитали, да и продолжаем предпочитать, оперировать под местным обезболиванием. Считаем, что общий более вреден. Всегда предпочитаем местную анестезию.
("Всегда" - ох уж это "всегда так"!)
- Так раньше-то был примитивный, старый наркоз - с тряпкой на лице, а не современные модификации.
(Глуп я, кажется, и бестактен.)
- Ну, делайте, как находите нужным. Не стану диктовать. Вам оперировать. Если не владеете местной - делайте под общей.
- Я владею, но ведь считается, что современный наркоз более безопасен и даже более того...
- Ох, вечно вы, молодые, к науке апеллируете больше, чем надо. Не слушаете нас, стариков. А наш-то опыт что - насмарку? Рано вы нас хороните. Ну, хорошо. Делайте, как делаете обычно.
"Не владеете..."
Прямо почти что под руку говорит. Может, и правда, в этой ситуации отказаться от общего и делать под местной?
Больную готовят к операции.
Родственников готовят к сообщению об этом.
Операционную готовят к работе.
Аппарат готовят к наркозу.
Я пока пошел послушать его лекцию. Сегодня он читает студентам.
На кафедре он еще более импозантен.
Сначала демонстрация больного. затем реминисценции и наставления.
- Больного надо осмотреть всего. Всегда есть нечто, чего никак нельзя упустить из виду. Помню, был такой случай в молодости моей. Я тогда в провинции, или, как теперь говорят, на периферии, работал. Приходит на прием ко мне молодой человек. Почти мальчик. Я осмотрел его всего, но... поверхностно. Всего!.. Но поверхностно! А в основном - больное место. И стал расспрашивать. С кем живет? Как питается? Что мать? Что отец? По легкомыслию!..
Пауза.
- По непростительному легкомыслию...- шепотом на всю аудиторию.
Большая пауза. Облокотился на кафедру. Схватился рукой за лоб.
- ...Почти по преступному для врача легкомыслию стал задавать ему эти вопросы, не осмотрев всего как следует...
Очень большая пауза. Седые волосы вылезли из-пед шапочки. Полуотвернулся от аудитории к окну. А за окном с деревьев листья падают. А студенты замерли. Заворожил лицедей. Ждут. Что же случилось?
- А потом вдруг взглянул на плечо, там... картина, вечная сыновняя клятва: могильный холмик, крест и "Не забуду мать родную"... А я по непростительному для врача легкомыслию о матери спрашивал...
Ну, мне пора в операционную. Решено. Делаю под общим наркозом.
Операция прошла нормально, без осложнений, быстро.
Из наркоза ее тоже вывели быстро.
Домой я ушел спокойный.
А утром:
- … Давление у нее упало! Пульс почти не прощупывается.
Лежит такая же грузная, но все-таки чуть площе. Дышит тяжело.
Сделали трахеостомию. Переливали кровь в вену, в артерию... Реанимация по всему фронту, на полную силу...
Да-а! Все же восемьдесят пять лет!
Просят меня зайти к нему. Вызывает.
- Вы все ж под наркозом делали? Наши старые установки вас уже устроить не могут?
- Да. Я решил, что под наркозом безопаснее для нее.
- Эх, не слушаете вы нас. Все новомодные теорийки. А опыт-то наш, наша-то наука, что - уж не нужны? Науку всюду видите. А жизнь, опыт для вас ничто. Умничаете все без меры. Больше, чем надо. И все из-за вашего пренебрежения опытом нашим.
- Не от наркоза же это. Восемьдесят пять лет! Под местной ей бы еще хуже было.
- Не знаю, не знаю. У меня-то есть основания думать, что местное обезболивание лучше. А у вас сейчас нет никаких оснований. Так что уж лучше молчите.
Тут он, конечно, прав. У него есть основания.
А у меня?
И у меня, по-моему, есть.
1964 г.
ВСЕ ПРАВЫ
Ночью надо спать. Это не секрет.
А в воскресенье - отдыхать. И это не новость.
Но люди почему-то ездят куда-то по ночам. В выходной день едят, ходят по магазинам, развлекаются. А болеют? И днем и ночью. Никакого перерыва.
Сегодня полупустое отделение. Выходной день. Сейчас вечер. Почти ночь. Но люди болеют.
Нас трое дежурных хирургов. Я смотрю тяжелых больных в послеоперационном отделении.
Первый больной уже, так сказать, на выходе. Он перенес тяжелую операцию по поводу рака желудка. Полгода назад у него был инфаркт. Однако все идет хорошо. Мне лишь нужно в порядке поощрения пощупать пульс и сказать, что все хорошо.
Второй больной оперирован по поводу кишечной непроходимости. Он еще очень тяжелый. На мои вопросы почти не отвечает. Однако лицо стало чуть круглее.
Мы с сестрой промыли ему желудок. Хочу оставить зонд в желудке. Просит пить, а ему нельзя. Если зонд будет в желудке, вся жидкость выливается по нему обратно. "Святая ложь" называется.
- А поворачиваться можно?
- Даже нужно. Вы полный - может быть воспаление легких. Поворачиваться обязательно нужно. И откашливаться обязательно нужно. Прижмите рану руками и кашляйте резкими толчками. Вот так, так. Правильно. Это очень важно.
- Тут форточку открывали. От этого тоже может быть воспаление.
- Свежий воздух лечит воспаление легких. Профессор Кисель - был такой детский врач, - он воспаления легких у детей лечил сквозняками. И хорошо лечил.
Угол рта скептически двинулся. Но возражать не стал. Махнул рукой, наверно. Конечно, глупо его сейчас воспитывать и революционизировать, когда ему совсем не до этого. Но мы всегда воспитываем, когда нашим подопечным не до этого.
В следующем боксе лежит благообразный старик. Борода. Усы. Густые волосы. Все с сильной проседью. На лице постоянная улыбка. Это священник. Он поступил к нам с жестоким аппендицитом. Была тяжелая операция. Тяжелый послеоперационный период. Дед стоически переносил все манипуляции. Иногда только не улыбался. Сейчас почти все время улыбается. Всех приветствует улыбкой. Некоторых благословляет. А иногда улыбка слабая, относительная улыбка.