- Ты сделаешь мне операцию. Если можно удалить - удалишь. Если нельзя, сам знаешь - сделаешь свищ наружу. Если отрежешь и сошьешь, для страховки все равно наложишь свищ наружу.
- Так если хорошо сошьется, зачем свищ?
- Ты опять не понял. Мне все время нужен запасной выход для рассуждений. Ты меня бессмысленно терзаешь.
- Простите.
- Если ты не удалишь - свищ обязателен. Если удалишь - возможность свища дает мне, в свою очередь, возможность думать, что свищ временный. Да помоги же мне обманывать себя!
- Но ведь если будет все в порядке, вы ж не поверите.
- И пусть. Пусть не поверю, если все в порядке. Хуже, если я точно буду знать, что плохо. И операция будет неофициальная. Хуже, чем мертвая душа. Не писать никакой истории болезни. Не записывать операцию в операционный журнал. Она не войдет ни в какую статистику. Все запишете только в случае смерти. Если я живой - нет операции, только свищ.
- Понятно.
- Все тебе понятно? Это смертная просьба. Тебе тяжело будет. Ну а если умру... Это наше право и обязанность. Я сделаю все анализы, буду готовиться. Можешь говорить предварительно с кем угодно, делать как удобно. Тайну делай из этого только для меня. Дома я первый разговор проведу сам. Первому с домашними тебе говорить не придется. Скажешь все, что найдешь нужным. Сам я про рак не скажу. Пусть они думают, что я об этом не думаю. Вся тяжесть на тебе, Саша. Перестраивайся.
Вот с каким разговором, на какую почву попал больной. Нашел время. Но у него свое время.
А дома Михаил Николаевич сидел в кухне за столом, ел и оживленно рассказывал Людмиле, как ему пришлось ехать домой без пальто, что безобразие закрывать раздевалку, что она должна работать всю ночь, что хотя бы оставляли ключ где-нибудь, что нельзя жить из расчета, что кто-то чем-то воспользуется, например оставленным ключом, и кто-то кого-то обманет, украдет, и кому-то придется отвечать за кого-то. Нельзя жить с вечными мыслями, что кто-то кого-то обманет. Что завтра ему придется идти на работу в куртке, что в толстой кишке у него полип и, наверное, придется сделать небольшую операцию.
Людмила спросила, что за полип и какую операцию.
Он сказал, что полип - это доброкачественная опухоль и что операция небольшая. Людмила спросила, кто будет делать. Он сказал, что договорился с Сашкой. Основную тяжесть он опять свалил на Александра Григорьевича. Но ведь это и нормально. Кто-то должен на себя взять всю тяжесть. Врач, конечно. Лечащий врач.
* * *
- А что дальше?
- Что дальше? Все. Сделали ему операцию, все в порядке.
- Так что же оказалось все-таки?
- А тебе зачем знать?
1974 г.
ШТЫРЬ
Маленький этот штырь лежит передо мной на столе. Сейчас я могу смотреть на него спокойно. А совсем недавно!..
Больная лежала на кровати и совсем не реагировала на меня, на студентов.
Я плохо помню, какая она была тогда. Выражения лица не помню.
Больно ей было - помню.
Ничего не помогало - помню.
В каких местах болело, тоже помню. Справа в подреберье и под ложечкой. Анализы говорили: некротический панкреатит - воспаление и омертвение поджелудочной железы. Невероятно тяжелая болезнь.
А я думал: панкреатит? Может быть. Не знаю. Но холецистит - камни желчного пузыря и воспаление его - наверняка.
Все делали - не помогло.
- Операция? Делайте, что хотите. Нет сил боли терпеть. Операция так операция.
Начали. Сколько жира! Панкреатит, холецистит - они без жира и не бывают. Во время войны их ведь почти не было. Одно из благ войны. Конечно, во время войны таких животов не было. Но лучше уж такие животы резать, чем зашивать животы на войне.
В животе жидкость. Желтая. Наверно, холецистит. Ага! Пузырь здоровенный, полон камней. В протоках камни! А вот и некрозики! Анализы не обманули. Кусок поджелудочной железы омертвел. Сок ее проклятый - все переваривает. Ишь сколько участков омертвения от него на кишках и на желудке! Сначала уберем пузырь...
Убрали пузырь. Убрали часть омертвевшей железы. Убрали камни из протоков.
Камни в протоках мелкие. Мелкие камни самые гадкие. Трудно нащупать. Трудно удалить. Сейчас зажимом. Не выходит. Ну-ка ложечкой попробуем. Один есть. Там еще что-то. Сейчас промою новокаином. Весь новокаин выливается. Что-то еще там. Еще ложечку. Сейчас оттуда, от кишки, поддать попробую. Так, еще один вышел. Теперь давай зондом проверим. Хороший зонд. Металлический, но гибкий. И на конце пупочка. Идет свободно. Прохожу в кишку. Прошел! Свободно! Все в порядке, значит!
Ах! Черт! Что такое?!
Зонд сломался.
Остался в кишке. Сантиметра, наверное, четыре. Что же делать? Ну-ка сквозь кишку пощупаю. Не прощупывается. Может, он в протоке? Нет. И там нет. Проток совершенно свободен.
- Дайте побольше зонд, и твердый.
Проверяю им. И этот проходит. Значит, в кишке.
Так все сделали! Так все хорошо сделали! Проклятый зонд! Так все хорошо было. А теперь? Надо бы его вынуть из кишки. Вскрывать кишку? Опасно. По всей кишке рассыпаны островочки омертвения. Разрезать кишку? Вытащить железяку? А эти чертовы некрозики! В условиях этого воспаления может не зажить, разойтись шов на кишке. Страшно.
Оставить зонд там? Надеяться, что выйдет? Черт его знает! Еще продырявит кишку. Тоже страшно. Не знаю, как быть.
Пока трубку введу, а там по ходу дела подумаю.
Трубка держится хорошо. Теперь вторую к ложу.
Вынимать или не вынимать?
Тампоны к железе. К ложу.
Ну а теперь что-то надо решать.
Не знаю. Не знаю. Не знаю!
Полезть в кишки искать... или оставить? Что же "против"? Что - "за"? Разрезать кишку и вытащить обломок? В этих условиях? Восемьдесят из ста - получим кишечный свищ. Оставить? Пожалуй, меньше шансов, что прорвет кишку.
С другой стороны, оставить - две недели, минимум, дергаться, нервничать, спать рядом с телефоном. А вытащишь - тут уж волноваться нечего. Что будет, то будет. Все сделано, как надо, а там что бог даст.
Французский хирург Лессен говорил: "Всякое сомнение должно решаться в пользу операции". Оно, конечно, так. Но легко ему было говорить.
Черт с ним, с зондом!
Оставляю!
Беспокоиться было еще рано. Можно было б дня три не волноваться. Но почему-то уже до конца дежурства я беспрерывно бегал к больной в палату.
Зачем?
Разве мы все делаем зачем-то?
Наутро пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Конечно, болезненный в области разреза. Температура для ее состояния относительно нормальная.
Раз десять я подходил к ней. Все было нормально.
Еще два дня все должно быть нормально.
У больной целыми днями сидит старенькая мама. Ее я хорошо запомнил. Я входил в палату - она тут же выходила. А я старался на нее не смотреть.
Проклятые зонды! Я потом проверил: они очень легко ломаются. Их надо выкинуть из операционной.
Ее начали кормить. И мать приносила ей что-то очень вкусное. А я все заходил, заходил к ней в палату.
Но еще один день все должно быть нормально.
И еще день было нормально.
И еще два дня было нормально.
И еще пять дней все было нормально.
А на восьмой... Температура - 39,6. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий, не болит. В легких чисто. Воспаления нет.
В чем дело?
Снова у больной. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Но немножечко болит.
Снова у больной. И снова то же...
А во второй половине дня боли стали несколько больше. Неужели все-таки эта железяка пропорола кишку?
Что же делать? (Легко было Лессену: "Всякое сомнение в пользу операции".)
Если пропорола - надо оперировать. Но если бы пропорола, живот был бы уже не таким. Был бы напряженный. И болезненность где-нибудь локализовалась точнее. Подождем - посмотрим.
А еще через час то же самое. И пульс не учащается. И язык остается влажным и чистым. И анализ крови остается нормальным.
Мы еще подождали. И опять ни к какому выводу не пришли.
Идти домой или оставаться? Может быть, все-таки лучше оперировать? А если зонд дал пролежень в кишке - перитонит будет.
Ждать или не ждать?
Будем ждать. А домой ехать или не ехать? Во всяком случае, позвонить, что задерживаюсь. А там видно будет.
Ночь для нас была скверная.
Утром сделали рентгеновский снимок - посмотреть, где обломок сейчас.
Какой здоровый штырь торчит! Кошмар! И как такая штука по кишкам ходит?
Кормить обязательно кашей, пюре картофельным.
Трудно по снимку сказать, где это находится. Все-таки впечатление, что в толстой кишке.
К вечеру картина прежняя. Неясная. Температура - 38,2. Знобит ее. Шов в хорошем состоянии. Гноя нет. Тампоны убрали.
Приходили оба моих шефа. Но опыт в данном случае не может помочь. И так можно, и так можно. Надо следить, говорят. "Следи. Если что, звони", - сказали и один шеф, и другой.
Сделать операцию, конечно, не трудно. Надо бы сделать и успокоиться. Если прорвал зонд кишку - убрать и зашить. Не прорвал - сейчас живот в хорошем состоянии, - нащупать его в кишке, разрезать над ним, вытащить и зашить.
Но после такой болезни, тяжелой операции второй раз оперировать? Ох как не хочется! Все-таки опасно.
А не делать операцию... Она-то сейчас лежит спокойная. Температура ее не очень беспокоит. Она и не знает, что вокруг нее делается. Операция для нее будет ударом.
Без операции для меня пытка.
Подожду еще немного.
А на следующее утро - опять рентгеновский снимок. Зонд значительно продвинулся к выходу! Зонд значительно продвинулся к выходу!! Значит, не пропорол! Иначе бы на месте стоял. Будем ждать. А температура - 38,5. Теперь-то я уже не уйду от нее. Как-то оно пойдет? Обидно сидеть, когда плохо. А когда хорошо и можно сидеть и радоваться. Уходить?! Какая нелепость!
Звоню домой:
- Не ждите меня. Я еще побуду.
Когда положение тяжелое, тогда трудно смотреть на родственников. Они нас ловят, ищут, расспрашивают. Мы не знаем, что сказать, - глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими, вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? Мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего "камня преткновения". А больной лежит и накапливает горечь: "Совсем забросили, никто внимания не обращает".
Что ж, по-видимому, так надо. Во всяком случае, так почти всегда бывает. И вовсе это не парадокс. И не только в медицине это так, наверно.
Снова в палате. Вхожу гордо, не стесняясь. Смотрю даже старенькой маме в глаза. Не то что раньше: мать на меня смотрит, а я в сторону - не видеть бы выражения ее глаз. Больная на меня смотрела, а я в ответ ободряюще, как мне казалось, скалил зубы. А когда что-то спрашивали, я хватал за руку, нащупывал пульс и... думал. Думал, что ответить.
Когда мы щупаем пульс, все замирают. Пульс для нас - иногда спасение. Минута самоуглубления перед решением. Думать на людях трудно. Ответа ждут, хоть какого-нибудь, немедленно. Около больного необходимы минуты публичного одиночества.
А сейчас особенно и пульс не щупал. Хотя... хотя это и было важно.
А на пятнадцатый день сестра принесла мне обломок зонда. Он вышел!
Больная выписалась и ушла домой. А мы все остаемся в больнице.
Всегда в больнице.
И дома - в больнице.
Дома сижу за столом, смотрю на этот обломок маленький и думаю: выкинуть или не выкинуть?
А все-таки правильнее было бы, наверное, сделать повторную операцию!
1963 г.
БОРИС ДМИТРИЕВИЧ И ВИКТОР ИЛЬИЧ
- Давай, Ленька, маленько постоим! Нога что-то болит.
- Давай. А что у тебя с ногой?
- А черт ее знает! Неделю уже. А сейчас постою чуть-чуть, и все в порядке будет.
- Слушай, папа, а мы завтра пойдем с тобой в зоопарк?
- Ну, Лень, как ноги будут. Болеть не будут - пойдем, конечно.
- Но ты ж обещал, папа!
- Ленька, не будь маленьким. Если болеть не будет, наверное пойдем.
- Мы ж в кино ходили с больными ногами.
- В кино ж сидеть надо, а в зоопарке ходить. Разницу видишь? Ты совсем как маленький!
- Папа, а ты "Трех мушкетеров" в каком классе прочитал?
- Во втором или третьем.
- А где тебе больше понравилось: в кино сегодня или книга?
- Ну пойдем. Полегче стало. Книга больше - они там обаятельные ребята, а здесь злые и бесчеловечные хулиганы. А все эти книги о мушкетерах, всю трилогию я очень люблю.
- Пап, а почему трилогию - книг же пять?
- Ну, ты совсем как несмысленыш, Лень! Первая книга - "Три мушкетера", вторая - "Двадцать лет спустя", третья - "Десять лет спустя". А уж сколько томов в каждой книге получилось - дело семнадцатое.
- Почему семнадцатое?
- Ну сорок пятое!..
- А-а. А мне так нравится д'Артаньян! Он хороший был. И ненамного-то он старше меня. Интересно жить было в то время.
- Это ж сказка, Лень. Тогда не так уж красиво было, как в книжке получается.
- Нет. Хорошо. Там война красивая. А потом победы, праздники.
- Эх, Ленька, Ленька! Мал ты, а то б я тебе рассказал. Учти. Для всех война - это самое плохое время. Люди тысячами, миллионами погибают, голодают, страдают, теряют друг друга иногда на время, а часто навсегда. Какие праздники? Люди грустно радуются, что сейчас больше убивать не будут, что домой возвращаются жалкие остатки еще недавно многочисленной и радостной веселой молодежи, которая так и не стала молодежью. Ты представляешь, Лень, ребята остались без молодости? Люди радуются грустно, что через несколько лет, наверно, перестанут голодать. А сколько слез по убитым в эти праздники! Дай бог, чтоб тебе не досталось это время.
- Папа, а вот когда ты был на фронте, было у вас что-нибудь такое же, как под Ларошелью, когда четыре мушкетера и целая армия?..
- Давай опять постоим. Ты читай пока про мушкетеров, но вот скоро начнешь читать другие книги, я скажу тебе какие, но не сейчас, позже. А что касается моей войны - одна мина туда, и ни одного мушкетера бы не осталось. Это мы оставим с тобой на после, этот разговор. Ну, пошли, отошло.
Когда они пришли домой, Виктор Ильич сразу же сел у самых дверей. Из комнаты вышла жена:
- Что с тобой, Витя?
- Ноги болят все больше и больше. С каждым днем хуже.
- Пойди завтра к Борису. Покажи ему, что ж мучиться!
- Да, Наверное. Сил нет. Ты думаешь, он посмотрит, и станет легче?
- Глупости не говори... Ты же понимаешь, что надо. Чего ж болтать?
Но, по-видимому, Виктору Ильичу стало немного легче.
- И времени нет. Я для Леньки еле выдираю время.
- Но ты уже не можешь ходить с Ленькой! Что зря говорить!
- Времени все равно нет. Вот Фарадей к моим годам, сорока трех лет стало быть, начал постепенно отказываться от всяких лишних нагрузок, от всяких анализов, экспертиз, потом от гостей - все для великих дел. Я не гений - мне надо освободить время для Леньки.
- Что болтовней пустопорожней занимаешься? К врачу идти надо, когда болит. Гении тоже ходят, когда болит.
- Надо подумать самому, гениально подумать о болезни, простодушно, как думают гении.
В комнату вошел Леня с географической картой в руках, и Виктор Ильич, болтовней своей стремительной, по-видимому, продолжая бороться с болезнью, показал на карту:
- Гений - это прежде всего простодушие и восприятие всего таким, как оно есть. Посмотрел Дарвин на карту, на атоллы и сказал: "Да это же контуры острова!" - и все увидели: действительно.
- Папа, а что такое атоллы?
- Острова такие, располагающиеся, неизвестно почему, кольцом.
Виктора Ильича не собьешь, потому что все же болело и ему надо было болтать.
- Пушкин прочел "Отелло" и сказал: "Отелло не ревнив - доверчив". Вот и мне нужен гений, чтоб посмотрел и сказал: "Да это заноза" - и вытащил бы. А Борис гениально посмотрит и гениально скажет: "Да это так просто! Оперировать надо".
- Папа, а что такое "отеллонеревнив"?
- "Отелло" - пьеса такая, трагедия. Почитай.
- Не морочь ребенку голову!
- Я как вспомню свою нагрузку за неделю!.. Кроме непосредственной работы, в месяц около пятнадцати заседаний и занятий. А ты говоришь: к Борису!..
- Папа, пойдем с тобой к дяде Борису, и я с тобой, только в больницу, не домой.
Виктор Ильич прошел в дверь стройным и молодым восклицательным знаком, показывая всем, как у него ничего сейчас не болит; запятой побежал за ним сын, и только мама осталась стоять вопросительно:
- К врачу все же надо пойти, Витя.
- Сейчас и пойдем, - сказал Виктор Ильич неожиданно.
- Нет, папа, не сейчас. Сейчас не в больницу.
- Леня, не вмешивайся! - мама тоже была неожиданной.
Неожиданным оказался и Ленька, потому что ничего не ответил.
- Леня, одевайся.
- И я с вами, Виктор?
- Зачем? Не надо. Это уж семейный визит, обязывающий.
Виктор Ильич отдохнул, ноги не болели, он полноценный восклицательный знак, и он, естественно, начал сомневаться в необходимости сейчас, вот так срочно, ехать выспрашивать про свои боли, про свои перспективы. Остановило его для окончательного отказа от поездки только обещание сыну. Поколебавшись в буквальном и переносном смысле в дверях, он все же прошел к лифту.
- Хорошо, что лифт есть в нашей стране. Правда, сынок?
Отец был необычно разговорчив, и, если б Леня знал все слова из арсенала взрослых, он бы мог сказать, вернее, подумать: "Ажитирован папаня".
В кабине сквозь стеклянную дверь Виктор Ильич увидел кого-то этажом ниже, ожидающего лифт. Он нажал кнопку "Стоп". Открыл дверь:
- Пожалуйста.
Стоящий на площадке с крайне удивленным лицом вошел в лифт.
- Спасибо большое. Первый раз такое вижу, чтоб кто-то остановил лифт.
Виктор Ильич пожал плечами и улыбнулся. Почему-то улыбнулся, извиняюще искривил губы. Когда они вышли на улицу, Леня спросил:
- Почему он удивился, папа? Почему первый раз, а?
- Сам удивляюсь. Но если этот мой раз для него был первым, то на днях он сделает свой первый раз, но это для него будет вторым.
Виктор Ильич прошел немного, остановился и сказал:
- Знаешь, Лень, ты, пожалуй, прав. Надо в больницу. Завтра поедем. Завтра с утра закажем такси и поедем. Сейчас что-то не получается. Завтра с утра.
Но все получилось не так. Вернее, почти так. Назавтра утром Виктора Ильича в больницу Бориса Дмитриевича привезла машина "Скорой помощи".
Сильная боль появилась ранним утром. Виктор Ильич хотел было встать, но острая боль внезапно возникла у него в ногах и уже не оставляла его. Боли продолжались и в лежачем положении, а не только на ходу, как вчера. Ноги стали синими, холодными.
Жена попросила приехавших со "Скорой помощью" врачей отвезти его в больницу, где работал Борис Дмитриевич.