Сейчас у меня живет приятель. После десяти часов мы разговариваем приглушенно-притушенными голосами. Ходим по коридору осторожно, мягко переступая ногами, словно леопарды. Если нам звонят после десяти, у моей жены предынфарктное состояние. Она долго говорит мне про хамство и объясняет сущность беспардонности. А недавно в дверях нашел записку: "Граждане! Во избежание неприятностей просьба в ночное время громких разговоров не вести и после одиннадцати-двенадцати часов стульями не шаркать. Ведь кругом спят. Надо считаться". И мы считаемся. После десяти в квартире мертво. А в нашей комнате шепот.
...И вот вам! Ноль часов тридцать минут.
Трезвон! Телефон!
Она!
- Да!
- Хорошо, что я на тебя напала. Понимаешь, у нее вечером развился жуткий парез кишечника. Живот вздулся. Рвота. Я как раз вечером звонила, мне об этом рассказали, ну я и притащилась сюда. - Это анестезиолог. - Я думала, диабет заиграл. Но это ваши фокусы, хирургические.
- Как сейчас?
- Сейчас все налаживается. Не волнуйся и не приезжай. Можешь смело не приезжать. Но завтра воскресенье. Ты с утра будь здесь. Сам посмотри. Так спокойнее.
- Завтра-то я буду обязательно. А вот сейчас? Точно не надо ехать?
- Нет. Сейчас все хорошо. Я просто хотела рассказать все. А дома у меня телефона нет. Будь здоров.
- Большое спасибо, что позвонила. До свидания.
Дома телефона нет. Какой абсурд! Врач без телефона! Сейчас мне часто звонят. Приходится в больницу ехать. И даже оперировать. Надо дома строить с готовыми телефонами. Город-то стал невероятно большим.
Утром.
- Лариса Петровна, как чувствуете себя?
- Сегодня лучше. А вчера живот надулся, как барабан. Думала, лопнет. Вот во рту только сохнет очень. Наверное, опять мой сахар.
- Ничего, с этим-то мы сейчас справимся.
В утреннем анализе крови и мочи сахара действительно много. "На одну единицу инсулина нужно четыре грамма сухого вещества глюкозы". Мы так и давали. И все-таки в моче ацетон: опять декомпенсация. Значит, больше инсулина. Но и глюкозы больше. Снова расчет. Новый расчет.
А живот мягкий. В животе пока все благополучно. Язык сухой, но это из-за сахара, а не из-за живота.
Перевязка. Все хорошо. Ну что ж, можно и домой тогда.
На следующий день мы опять сидим с анестезиологом. Опять считаем. К вечеру ацетон исчез. Сахар снизился до обычного уровня.
- Пожалуй, можно сохранить вчерашний инсулиновый режим?
- Лучше дождемся вечерних анализов. А пока пусть по-прежнему.
- У нее к ночи сахар в моче уменьшается. Так и до операции было. Может, вечернюю норму инсулина уменьшим?
- Опасно. Меньше? Нет, страшновато.
- Ну посидим до вечера, тогда и решим.
- Лариса Петровна! Как жизнь?
- Ничего. Лучшеет все время. Вот если б попить разрешили. Больше бы ничего и не надо.
Смотрит на меня так жалостливо. А может, пожалею и разрешу? Ох как хочется разрешить попить!
- Нет, нет. Ни в коем случае. Пока рано...
Вдруг стало подниматься давление. Наверное, для нее слишком много глюкозы налили в вену. Не выдерживает. Хорошо бы поменьше. Но тогда и инсулин надо уменьшить.
Вечерние анализы позволили это сделать.
А утренние сказали, что сделали мы это зря.
Новые расчеты. Опять мы сидим с анестезиологом. Ее обязанности давно уже кончились. Но мы опять сидим с ней, думаем, считаем, да и гадаем.
Снова на помощь призваны шефы.
Пришел самый главный шеф. Он типичный книжный интеллигент. Очень мягок и мыслями гибок. Говорит тихо - иногда даже не слышно что. Мелочи, детали ведения больного, конкретного больного - от них он абстрагируется. Он думает глубже, шире, проблемно. Главный шеф, наверно, так и должен. Он сразу стал предлагать и рассуждать, как изменить местный сахарный обмен в заживающих тканях. Несколько идей, щедро сброшенных с богатого стола. Интересно. Подумать надо. По дороге шеф, правда, забыл о некоторых препятствующих в данном случае его идее деталях. Но в принципе этим надо заняться. Шеф прав. А сам я не додумался. Впрочем, я думал о больной.
Второй шеф - тот конкретно говорит, что и когда надо этой больной сделать. Попутно развил идеи главного.
Ну а мы снова считаем и считаем, вводим, вливаем, давление мерим и - анализы, анализы...
К седьмому дню полностью уже выжатые и отжатые, почти ползающие, но... компенсации добились стойко!
Ацетона нет! Давление стабильно! Сахар на одном уровне!
Новая забота. Столько вводили жидкостей, что появились отеки. В данном случае жидкость - это глюкоза. Без жидкости нельзя.
- Начнем поить ее, что ли? Семь дней. Будет пить сладкий чай.
- Если б можно, это был бы великолепный выход.
- Пошли попробуем. Господи благослови!
Даже если она спит, то, услышав наши шаги, моментально раскрывает глаза.
Язык хороший. Живот мягкий.
- Лариса Петровна, живот не болит?
- Нет. Совсем не болит.
- Ну, тогда можно попить. Хотите?
- Давно уже жду. Кажется, выпью и пойду сразу.
Лариса Петровна при нас пьет несколько глотков.
- Ничего не болит в животе?
- Нет. Все хорошо. А приятно-то как!
Глаза ее блаженно масленятся, и вся она расслаблена и довольна.
Гляжу я на нашего анестезиолога. Лицо усталое и даже какое-то изможденное. Это за последнюю неделю. Сегодня она уходит, не дожидаясь ночи. Это стало для нее необычным. Сейчас она идет на курсы английского языка. Потом в Дом кино на премьеру. А совсем вечером в какой-то ресторан. Передых. Такая передышка не только приятна, но просто необходима ей.
Восьмой день. Отеки стали уменьшаться. С сахаром все хорошо. Лариса Петровна ела бульон, сок, жидкую кашу, пила чай.
- Еще мне денек, и я буду здорова совсем. Я чувствую, как мне становится лучше.
И мы чувствуем. Действительно, все идет на лад. Мы приходим часто просто так. Отдохнуть. Придешь, посмотришь, пощупаешь, и легче становится. Снимается усталость от других больных, от студентов, просто от различных невзгод. Все остается за порогом ее палаты. Она лежит одна в палате. Вторая кровать пустая. Посидишь, отойдешь к двери - издали оценивающе посмотришь. Посмотришь анализы и... пойдешь работать дальше. И шефам легко докладывать: "Все хорошо". И все. И главный шеф, который как бог, и непосредственный мой шеф, который как папа римский, - оба довольны.
Девятый день прошел также хорошо.
Начались десятые сутки. Я гордо собрал всех близких своих на работе, и небольшой, но компактной массой все двинулись. Иду хвалиться.
Смотрели. Щупали. Все радовались.
А Лариса Петровна охотно со всеми разговаривала. Говорила, как она себя чувствует.
- Когда ходить можно будет, доктор?
Я сегодня дежурю. Дежурить-то легко сейчас. Когда устану ночью, да только вряд ли устану, зайду к ней.
Больные поступают. Больные! Поступайте! Много поступайте! Сегодня я со всеми справлюсь!
- ...Быстрее! В изолятор!! - это кричат на лестнице.
Бегу. На ходу:
- В чем дело?
- Кажется, умерла ваша больная.
- ?!
Какой вздор! Я же только оттуда! С чего бы ей плохо было? Нет. Не может быть!
Бегу.
Меня увидели анестезиологи. Сразу побежали следом. По отделению нельзя бегать. Редко бегаем.
Бегу.
Лежит спокойная и совсем мертвая. И ясно, что оживлять уже нельзя. Уже не Лариса Петровна.
Это или инфаркт сердца, или какая-нибудь артерия важная закупорилась.
Совсем мертвая. Внезапная смерть. Я тоже так могу умереть. Ничего нельзя сделать.
- Как же так случилось, Лариса Петровна?
Выхожу из палаты сразу очень усталый. Выжатый. Мысли обрывочны. Ноги ватные. Неужели сегодня еще дежурить?
Огонек вокруг сигареты круги дает. Никак не встретится огонь с сигаретой. Наконец дым пошел в глотку.
В кабинете у шефа мягкое кресло. То ли сижу, то ли лежу. Передо мной окно замерзшее. Фонарь с улицы сверкает отдельно в каждой льдинке на стекле и на черном фоне ночи. Передо мной какая-то новая, чужая галактика. И я уношусь в нее. Мысли кувыркаются. Дежурство... Больные... Дома́ строят...
Что-то я распустился! Надо работать. Работа есть работа. Впереди дежурство. Пойду пока напишу посмертный эпикриз. Закончу ее историю болезни:
"Поступила в отделение с диагнозом рак желудка. После компенсации имевшегося у больной диабета 12.ХII произведена операция. На операции обнаружен рак, занимающий весь желудок и прорастающий в толстую кишку и ножку селезенки. Произведено тотальное удаление желудка, селезенки и резекция поперечной толстой кишки. В послеоперационный период со стороны области операции течение удовлетворительное. Со стороны диабета состояние относительно тяжелое, лабильное. К седьмому дню диабет был компенсирован, углеводный обмен стабилизировался. Больная стала принимать через рот жидкую пищу. На десятые сутки на фоне благополучного течения и удовлетворительного состояния наступила внезапная смерть, по-видимому, от эмболии легочной артерии.
Заключительный диагноз: рак желудка с прорастанием в ножку селезенки и толстую кишку. Сухарный диабет. Эмболия легочной артерии".
И подпись. Моя.
1963 г.
ЗАЧЕМ ВАМ ЭТО ЗНАТЬ?
Михаил Николаевич скинул свою операционную пижаму и стал надевать сначала рубашку, затем брюки, затем туфли.
Сидевший на диване Александр Григорьевич давал советы:
- Ты бы сначала брюки надел. А то войдет кто-нибудь.
- Ну и войдут. Дела! Зато, если я сначала надену рубашку, в брюки ее заправлять не надо, она сама туда тогда ложится.
- Это верно, это резон. А я норовлю портки натянуть сначала.
Александр Григорьевич дежурил сегодня, поэтому он не торопился, не переодевался, он делал вид, что благодушествует. Он думал, ему было о чем подумать сегодня. А пока он искал, вырабатывал линию поведения и манеру общения в новой необычной ситуации.
Михаил Николаевич торопился, так как они сегодня задержались на операции, а потом еще и долгий тяжелый разговор отнял у них помимо сил еще и время, а раздевалку вот-вот закроют, и Михаил Николаевич может остаться без пальто.
Михаил Николаевич надел пиджак, и как будто кто-то дожидался этого момента: в дверь постучали.
- Войдите.
Вошел больной, недавно оперированный. Больному была сделана резекция двух третей желудка. Прободная язва. Заболело у него сразу. Привезла "Скорая помощь". Ночью же ему экстренно сделали операцию. Сейчас он готовится уже к выписке. В руках он держал рентгеновский снимок.
- Зачем же вы мне говорите, что язва, когда это рак?
- Да что вы! Какой рак! Язва у вас. И что за снимки, откуда они у вас?
- Я зашел в ординаторскую, там никого нет, и взял.
- Зачем?
- Я хочу знать: рак у меня или нет?
- Зачем? Мы же вам сказали, что не рак. А потом, вы же не понимаете в снимках. Кем вы работаете?
- Неважно. Не медик. Но понимаю. Я инженер.
- И в ординаторскую нельзя входить. Там есть тайны чужих вам людей. Там наши тайны.
- Вы от меня скрываете. Покажите мне историю болезни.
- Нельзя. Сегодня мы вам покажем, у которого нет рака, а завтра будет просить тот, у которого есть. Нельзя.
- Вот и у меня есть.
- Покажите снимок. Где вы видите рак?
Больной подходит к столу и чертит что-то на бумажке.
- Вот. Я смотрел в книжке. Схематически контуры желудка должны быть такими. Да?
- Ну такими.
- Дали мне барий. Значит, контуры должны быть видны. Да?
- Так.
- А вот мой снимок. Моя фамилия, да?
- Да.
- Контуры здесь совсем другие. Значит, остальная часть заполнена опухолью. Я прочел в книге.
- Но у вас же нет двух третей желудка! У вас не могут быть контуры обычного желудка. Типичная картина резецированного желудка.
Больной задумался. Наверное, ему это в голову не приходило. Он думал другими категориями.
Михаил Николаевич положил ему руку на плечо и сказал:
- Знаете, один поэт как-то написал: "Не то, что сложной их натуры никак не мог понять монах, здесь пели две клавиатуры на двух различных языках". Я вас просто не понимаю. Зачем вам все это надо знать?
- Ну покажите мне историю болезни. Я должен знать.
- Зачем?! У вас болезнь была не похожа на рак. Вы же читали. И зачем вы так хотите узнать? Я бы никогда не старался узнать, даже если бы у меня был, если бы я подозревал у себя рак. Наоборот, я давал бы возможность себя обманывать. Зачем мне это знать? Зачем! Неумолимая природа, которая всех нас обрекла на смерть, охранила нас от знания момента своей смерти. Общество, лишь как высшую меру наказания, объявляет срок и приблизительный момент наступления этого мгновения. При самом тяжелом грехе против этого общества или его членов. Зачем вам это надо? Вам и еще многим таким же, как вы, стремящимся к этому странному, убийственному знанию?
Михаил Николаевич сказал большую речь с необычной горячностью. Михаил Николаевич здесь, в своем кабинете, оказывается, не был похож на Михаила Николаевича в палате. Куда девались дежурные шуточки, ничего не значащая улыбочка? Все не то.
Но вся эта речь, волнение разбились, как комары о крыло какого-нибудь могучего авиалайнера.
- А я хочу!
- Вы что, верующий человек, которому надо обязательно исповедоваться, причаститься? Вы верите в загробную жизнь?
- Нет. Но я хочу знать!..
- Я даю вам честное слово - рака нет у вас. Я вам сейчас дам историю болезни, но вы ведь все равно не поверите. Я ж вижу. У вас что, есть в жизни дело какое-то, которое может быть и должно быть завершено? Которое необходимо завершить, дело жизни? Почему вы так хотите знать?! - Они оба уже крайне измучены разговором, но Михаил Николаевич не унимается: - Помните "Смерть Ивана Ильича"? Ему даже вера в бога не помогла. Он был в ужасе перед смертью. Поэтому мы не говорим никому. Но у вас-то все хорошо. Я вам сейчас покажу историю болезни, если вы никому не расскажете про это.
- Никому. Но я хочу знать.
- Подождите около ординаторской. Сейчас мы выйдем.
Больной вышел. Михаил Николаевич вытер платком лоб, закурил и сел на диван рядом с Александром Григорьевичем.
- Вот дела. Он, как снайпер, бил, этот больной. Сейчас он зациклился, все равно не поверит. Да не скажу, чтоб и я удачно выступал. Откуда ему знать, что я не ему это говорил?
Они вышли из кабинета и вместе с больным зашли в ординаторскую. Михаил Николаевич вытащил из стола историю болезни и отдал больному. Тот просмотрел ее всю, прочел внимательно анализ микроскопического исследования отрезанного желудка, вздохнул:
- Может, у вас есть еще одна история болезни. А это дубль для больных.
- Я и говорил, что вы не поверите. Неужели вы думаете, что у нас есть время писать еще и дубли? У вас все хорошо, но объясните мне, пожалуйста, зачем вам так надо знать? Мне это очень важно понять. Зачем?
- Да просто так! Ни за чем. Знать хочу.
- Ну а если бы рак оказался, что бы вы делали?
- Ничего. Знал бы.
- Вам что, завещание, может, надо написать?
- Нет.
- Тогда не понимаю. А я вот не хочу знать! Ну ладно, разбирайтесь с Александром Григорьевичем, а я пойду. Раздевалка, конечно, уже закрыта, я остался без пальто. Попрошу "Скорую", они меня до такси подкинут, а завтра в куртке приеду. Как думаешь, довезет меня "Скорая", возьмут?
- Конечно.
- Красиво будет: прямо из машины с крестом в машину с шашечками.
Ушел.
Не правда ли, ненормально: Александр Григорьевич за весь этот разговор ни разу не вставил ни одного слова, не подал реплики, ни разу не включился в разговор. Он смотрел в окно. Он листал какую-то книгу. Он вставал. Он садился. Это было, наверное, неправильное поведение, потому что больной мог подумать: "Александр Григорьевич не может врать, потому себя так и ведет".
В углу дивана думающим и некрасивым грифом сидел Александр Григорьевич и смотрел непонятным глазом вслед шефу и странным глазом - на больного.
- Идите. Мы вам сказали все. Идите.
А до этого разговора был разговор другой.
Когда они кончили операцию, Михаил Николаевич завел в кабинет Александра Григорьевича, запер дверь и начал:
- Саша, у меня в течение последнего месяца сильные боли в животе.
Александр Григорьевич открыл было рот, но Михаил Николаевич его остановил:
- Ты подожди. Послушай сначала. Боли носят характер редких приступов. Точной локализации они не дают. Временами вздувается живот. Бывает асимметричен.
- Куда вы клоните?
- Туда и клоню. Ты подожди. Сейчас признаки хронической непроходимости толстой кишки. Там какое-то препятствие.
- По полочкам раскладываешь?
- Вот именно. Давай вместе раскладывать. Это не колит. Какое может быть препятствие? При ощупывании ничего мне обнаружить не удалось. Опухоли я не прощупываю. Но самого себя, знаешь, как щупать!
- Можно сделать рентген толстого кишечника.
- Можно. Но зачем? Слушай дальше... Ты меня пощупай. Мне можешь ничего не говорить. Нащупаешь так нащупаешь. Что операция нужна - это и без рентгена ясно.
- Как без рентгена операция! А если все-таки колит?
- Я ведь не первый день наблюдаю за собой. И понимаю не хуже тебя.
- Так вы же не господь бог - можете и ошибиться!
- Могу. Но я много думал и все время наблюдаю. Я тебя прошу, не раздражай меня. И без тебя тошно. Пощупай.
- Только вы понимаете, в какое положение меня ставите?
- Понимаю. Можешь же ты товарищу и начальнику оказать снисхождение!
Михаил Николаевич, наверное, понимал, что ставит своего коллегу в тяжелое положение, и, по-видимому, сам маялся этим. В тяжелое положение. Не официально, а по существу. Он всю тяжесть ситуации сваливал на товарища. Но может ли правильно думать человек, когда он умирает? А Михаил Николаевич понимал, во всяком случае он сейчас так понимал, что пришло его время. Он играл с собой в последнюю игру и, наверное, не очень праведно затягивал в эту игру и товарища. Но товарища он затягивал только в игру.
- Я все понимаю. Возьми этот крест на себя. Слушай дальше. Если ты сочтешь достаточно необходимым рентген - делай. Я согласен. Но если ты опухоль увидишь на рентгене - очень трудно меня обманывать. А я не хочу точно знать, что у меня. Я не хочу сжигать свои корабли сам. Это будешь делать ты. А я все время должен иметь возможность думать, что в бухте стоят мои корабли. Понял, Саша?..
- Ну хорошо, хорошо. Но ведь если я сделаю рентген, вы можете ничего не знать, что там.
- Но я буду хотеть посмотреть снимок сам - я же живой еще, черт возьми!
- Простите.
- Ты должен лишить меня возможности узнавания. Только рассуждения. Ты не понял еще, о какой услуге я прошу.
- Простите.