Больные говорят: "Доктор, тридцать первого она ему принесла четвертинку водки. Они смешали с красным вином и вдвоем выпили. Он потом закусил кислой капустой и еще чем-то". Не буду же я ей теперь говорить об этом! Для него ведь это было ужасно. Ладно водка... Но закуска - капуста кислая и еще что-то... После двух операций! Внутри, в желудке, еще нет полного заживления. Да еще воспаление легких, тромбофлебит! Ей и невдомек, что это для него! А сейчас она и вовсе про это забыла. Она твердо уверена-операция была сделана плохо. Скажи ей - не поймет.
Да и я не уверен, что кровотечение-результат выпивки.
А Гусев? Может умереть. Кровотечение ужасное. Откуда столько крови берется?
Скажи ей-этим не поможешь. Он умрет, а она останется жить с сознанием - убила мужа! Легче ей жить будет с сознанием - врачи виноваты. Неправильно операцию сделали. Врачи виноваты - так легче. Ей легче. Чего уж сейчас считаться. Так легче и привычней.
Что я ей скажу и зачем? Пусть кричит.
- Ничего в нем не осталось! Куда же ему третью операцию! Не даю я своего согласия! Идите и уговаривайте, если хотите!
Он может умереть! Как можно позволить себе уговаривать его без согласия близких?!
- Поймите же! Он ведь умирает. Наверняка умрет без операции. Он и с операцией может умереть. Но это дает хоть какой-то шанс. А так? Сто процентов! Нельзя же не попытаться даже!
- Доктор! У Гусева опять кровотечение - рвота с кровью!
- Зарезали!.. Не надо было делать операцию! Говорила я ему. Говорила. А теперь... Опять рвота. С кровью... Делайте вашу проклятую операцию! Дорезайте мужика!.. Какой пришел сюда! На ногах. Сам. Проклятая больница! Дорезайте! Дорезайте!
- Отведите ее в ординаторскую. Он же услышит!..
Да-а, намучился Гусев тогда. Но ничего, пришел как-то года через три - сына привел с аппендицитом.
1962 г.
СВИДАНИЕ
Я прибежал в приемное отделение и увидел на носилках женщину с окровавленным лицом, с глазами, заполненными страхом. Она металась, как это бывает при внутренних кровотечениях.
- Что случилось?
- Попала под машину, поскользнулась, перебегая дорогу. - Это объясняет фельдшер со "Скорой помощи".
- Что у вас болит?
Больная лаконична:
- Нога и здесь, - показывает на живот.
Осматриваю. На лице рана - стеклом разрезана щека и ссадины. Нога явно переломана внизу. Живот болезненный. Все признаки кровотечения. Кровяное давление низкое. Пульс частый.
Ясно. Надо срочно делать операцию на животе. Все остальное потом. Опасность для жизни в животе. Потом заняться лицом - опасность красоте. Больная, кажется, молодая. Сейчас не поймешь - на лице раны и кровь. На ногу наложим шину - на столе уж сделаем рентген и будем думать, что делать.
А сейчас срочно на стол. Я не стал ее расспрашивать, велел подавать в операционную, а сам побежал туда же: надо успеть помыться, пока ее привезут. Около больной уже хлопотали реаниматоры-анестезиологи. (Как странно звучит слово "хлопотать" в применении к реаниматорам! Как "обслуживание" - к медицине.)
В операционную ее подали с уже налаженной капельницей. Пока в вену капала какая-то жидкость. Одновременно проверяли группу крови. Сейчас определят и начнут переливать ее.
Мне подают стерильный халат, надевают перчатки.
Больной уже вводят в вену наркотическое вещество.
Я одет, мне дают в руки инструмент с йодом.
Больная спит.
Я помазал йодом живот, накрыл простынями.
Мы готовы.
Анестезиологи тоже.
Больная приготовлена.
Началась операция. В животе, как мы и предполагали, кровь.
Удалось быстро пережать сосуды селезенки - кровотечение остановилось. Теперь мы в более спокойном темпе осмотрели все закоулки живота. Остальное все оказалось целым. Селезенку я убрал. Зашили живот.
Давление быстро поднималось и пришло к норме. Шока все-таки нет. Это хорошо, это дает нам возможность заняться и остальными травмами. Если бы был шок, пришлось бы остановиться и ждать улучшения состояния, оставив незашитой рану лица и необработанный перелом ноги.
Я занялся лицом, одновременно привезли рентгеновский аппарат и стали делать снимок ноги.
По-видимому, все же женщина относительно молода. Лицо отмыли от крови. Рана оказалась длинной. Надо попытаться зашить покрасивее - рана на видном месте. Я стал зашивать атравматическими иголками. Это такие иголки, которые переходят в нитку. Нитка в них не вдевается, а просто после каждого стежка иголка выкидывается. Такие иголки применяются при особо тонких операциях, при сшивании сосудов например. Но лицо молодой женщины тоже вещь важная. Шрамы на лице украшают, как говорят, мужчину. А иная женщина и жить, может быть, не захочет с изуродованным лицом. Проблема лишь в том, что эти иголки для нас дефицитны и мы их бережем. Иголки эти жизнь иногда спасают, вернее, если их нет, мы можем не суметь спасти человека.
Но лицо молодой женщины!..
Я осторожно зашивал рану, стараясь брать кожу за самые края, чтобы потом рубец был, по возможности, менее заметен.
Наконец, я сделал операцию и немножко отошел полюбоваться своей работой.
Ничего получилось. Думаю, что рубец будет не очень заметен. Пришлось немного подравнять неровные края раны, чтобы лучше совпадали части кожи. В одном месте я выкроил лоскуты. Сделал по методу так называемых встречных лоскутов. Получилось, кажется, удачно. Я осмотрел лицо с одной стороны, потом обошел больную и осмотрел с другой. Потом стал на скамеечку и посмотрел сверху. Ничего получилось лицо. Жалко, что нет фотографии, - сравнить бы ее со вчерашним днем.
Принесли рентгеновский снимок. Перелом не требовал операции, можно было ограничиться гипсовой повязкой, что мы и сделали, пока больная была под наркозом.
Я сказал традиционное "спасибо" анестезиологам и операционной сестре и подумал, что, собственно, это я благодарю от имени больных, так как, уходя, они иногда говорят спасибо мне и почти никогда не ищут для этого анестезиологов и операционных сестер.
Чувствуется, что кончилась работа, - замечтался.
- Все! Слатали тетеньку.
Реаниматоры-анестезиологи тоже над нею хорошо поработали и говорят, что ее состояние сейчас совсем не внушает опасений и нет нужды класть ее в отделение реанимации - можно положить в палату, в наше отделение.
Я очень доволен. Во-первых, с тяжелой травмой легко справились, а стало быть, ночью с ней не придется опять заниматься, а если ничего особенного не будет, то и поспать удастся. А, во-вторых, я был очень доволен удачно заштопанным лицом. Я знал, конечно, что больная все равно не будет довольна. Ведь она же не видела свою жуткую рану, а потом, что ей, собственно, быть довольной: было лицо целое, а теперь штопаное. Когда еще рубец побелеет и станет незаметным!
Но это ее проблема, а со своей проблемой я справился: лицо, по-моему, даже сейчас красивое, я не знаю, какое оно было, может быть, сейчас красивее прежнего.
Я размылся и, как говорится, "усталый, но довольный" пошел в дежурку записывать историю болезни и операцию.
Спросил ее фамилию у анестезиологов, но они тоже не знали - быстро схватили и повезли в операционную. Естественно, не до документов было. Теперь начинается стадия документации. История болезни должна быть в дежурке, а там все написано: и фамилия, и все, что выяснила служба "Скорой помощи" и приемного отделения. А историю болезни я узнаю по диагнозу. Другой такой травмы у нас сегодня еще не было.
Да. Вот в дежурке лежит история болезни с диагнозом: "Ушиб живота с повреждением внутренних органов. Внутрибрюшное кровотечение (?). Рваная рана и ссадины лица. Перелом левой голени". Да, это она. Фамилия - Горина. Звать - Татьяна Аркадьевна. Как интересно - Горина Татьяна Аркадьевна, так звали мою первую школьную любовь. Смотри-ка, и лет столько же, сколько и мне!
Ох ты! Да это ж она! Адрес ее работы! Она! Танька! Как же я? Это ж было давно. Больше двадцати лет назад!
* * *
Я работал электромонтёром. И учился в школе рабочей молодежи. Шутили - "вечерней молодежи". И учился плохо. Тогда учился плохо. А все мои товарищи учились в "детской" школе. И все наши знакомые девочки был из соседней женской "детской" школы.
Пришло то время, когда переходный возраст, по-видимому, заканчивался. Я тянулся к школе, к школьникам, к школьницам.
Мы учились в девятом классе. Параллельный нашему класс в параллельной женской школе ("нашим классом", "нашей школой" я называл школу моих друзей, и по сей день друзей) организовывал свой классный групповой новогодний вечер. И кажется, а может быть, и нет, они пригласили наш класс. Не помню насчет вечера, но для приготовления зала к нему мальчики, безусловно, были приглашены. Нет, были мы и на вечере. Я вспомнил. У меня даже есть фотография.
Поскольку я монтер, то и место мое было на какой-то балке под потолком сцены, где я вел проводку к елке. Там же, на потолке, я развешивал какие-то украшения. Скудные были тогда украшения. Даже ваты не было. Во время этих приготовлений мне казалось, что украшением был я.
Еще бы - я сидел на потолке! Девочки-то туда боялись залезать. Они смотрели на меня снизу. Вернее, я смотрел на них сверху. Может быть, они и вовсе не смотрели.
Мне беспрерывно что-нибудь требовалось, и девочки прыгали на стол и тянулись ко мне, тянулись до меня с инструментом, украшением или веревкой. И чаще всех мне подавала, мне казалось, чаще всех ко мне тянулась Таня Горина. Поручение у нее, наверно, было такое. Я на нее смотрел сверху и видел ее не совсем обычный нос - уточкой. (Я все не совсем обычные носы называю "нос уточкой". По правде-то, я не знаю, что такое "нос уточкой".)
Мы работали целый вечер. С каждым часом росла моя радостная поросячья развязность. С каждым часом росла и потребность, нет, не потребность, росло желание, чтобы Таня Горина тянулась ко мне все чаще и чаще.
Она тогда была худенькая, верткая, быстрая. Тогда она была совсем не положительная. Тогда она была ни в чем не уверенная. Разве что детская положительность и уверенность - это не то, что взрослая?
Она вскакивала на стол и на цыпочках тянулась кверху.
А мне все чаще и чаще надо было что-то. И я кричал:
- Горина! Где ее черти носят?
И все были довольны. И я был доволен. И, кажется, она была довольна. И больше всех был доволен один из моих товарищей - самый добрый человек на свете, но до сего дня делает вид, что он - сама суровость. Как он был доволен! "Горина! Где тебя черти носят?" - вспоминает он с удовольствием и сейчас.
А потом меня спросили, делал ли я крестовины для елок. Мне так хотелось все уметь! А я не делал. Так мне хотелось соврать, но застеснялся. Сказал: "Нет, не делал", и тут же от стеснения заорал: "Горина! Где ее черти носят?"
А помню еще, как передергивалась от моего крика одна девочка. Она была единственная из всех тогдашних моих знакомых, которая смеялась, читая Чехова. Мы его юмор еще не понимали. Ей, кажется, не нравились мои крики. А сейчас я потерял ее из виду, хотя она и здесь, где-то рядом.
Да нет, безусловно, вечер был совместный: я провожал же Таню потом домой.
Провожал! Мы гуляли ночью, после вечера.
А вот после развешивания игрушек - не провожал. Как оголтелый побежал домой - было уже поздно. Зря бежал - мне все равно влетело. И напрасно. За этот вечер мне совсем напрасно влетело. Я уже был не шалопай. Хотя мне и казалось, что влетело правильно.
Мы после вечера ходили по Москве. По нашей Москве, границы которой были: центр, улица Горького, Садовая, Кропоткинская, Волхонка, центр. Центр этой Москвы - Арбат. Вот мы и гуляли: от памятника Тимирязеву до памятника Гоголю - Никитский бульвар; от памятника Тимирязеву до памятника Пушкину - Тверской бульвар. И по улице Горького в обе стороны от памятника Пушкину. Не стояли еще тогда ни Маяковский, ни Долгорукий. На месте Маяковского стояло каменное обещание - мол, будет памятник. На месте Долгорукого еще не было даже обещания.
Все было так традиционно, почти обрядово. Она мне что-то говорила о стихах, о Блоке, а я-то и Пушкина плохо знал. Тогда-то я и услышал впервые слово "урбанист", но не спросил, что это значит. Я не спрашивал, я слушал. Впрочем, я почти не слушал. Мучительно думал: "Можно взять под руку или нельзя?" Так хотелось! Но...
Я до сих пор не умею держать женщин под руку. Всегда даю свою руку - опирайтесь. Это выглядит уверенно, сильно, по-хемингуэевски. На самом деле, обратное у меня получается очень неловко.
- Что это у тебя нос на квинте?
Набрался сил и как в омут:
- А что такое - нос на квинте?
Оказалось, что мог этого и не знать. Но все равно я попал в еще худшую переделку: разговор о музыке. Все-таки книги я читал. До пятнадцати лет много читал, до переходного возраста, а вот музыка... Слава богу, разговор о музыке быстро перешел на Большой театр.
- Никак не могу достать билеты на "Золушку". Я так люблю балет!
"Вот мой Тулон, - решил я. - Достану билет на "Золушку".
* * *
Конечно, больше двадцати лет прошло. Я же помню, как мы с ней встретились как-то на улице и занялись воспоминаниями. Как раз тогда мы высчитали, что прошло двадцать лет. Тогда прошло уже двадцать лет, а сейчас еще больше. На Арбате, на нашем Арбате встретились.
- Неужели уже двадцать лет?!
- Двадцать восьмого декабря в этом году можем с тобой попраздновать.
- Нет, это безумие! Впрочем, ведь я четырнадцать лет замужем. Официально замужем четырнадцать лет! Что ж тут говорить...
- Нечего и говорить.
- И все-таки ты остаешься симпатичным. Я к тебе по-прежнему хорошо отношусь.
- Ишь слова какие: хорошо отношусь!
Посмеялись.
Мы, конечно, немножко потрясены - двадцать лет! Бо́льшая половина человечества моложе нас. Но бо́льшая половина участвующего в разговорах общества старше нас. Поэтому мы еще часто cлышим - "молодежь". А ведь если бы наша первая любовь тогда peaлизовалась - наш гипотетический ребенок... Да что я - наш ребенок! Мы могли бы быть сейчас бабкой и дедом...
- Давай зимой встретимся. Отметим двадцатилетие.
Мы время от времени встречаемся. Знакомы домами, так сказать.
Помню, когда она с мужем вернулась в Москву после работы на периферии. А я был еще свободной, холостой птицей.
- Ты все читаешь книги, ходишь в консерваторию?
- Есть грех. А что, без надобности?
- Глупый. Книги-то я читала, да вот консерватории там не было... А что ты читал в последнее время?.. А как тебе нравятся наши новые поэты?.. А полюбил ли ты наконец Маяковского?.. Нет, нет. Ты его не любил. Не возражай, так не любят.
* * *
Как же я ее не узнал? Дурак, ну дурак! "Как жалко, нет фотографии ее вчерашнего дня". Боже мой! Я ее лицо рассматривал со всех сторон.
И я побежал опять в операционную. Таня была еще там. Она спала, и анестезиологи вокруг нее уже не хлопотали, не суетились, а спокойно дожидались, когда проснется.
- Ты узнал, как ее зовут?
- Таня... Татьяна Аркадьевна Горина.
- Таня. Ты уже успел так близко с ней познакомиться?
Все в операционной радостно и бездумно смеялись, как бывает всегда после удачного лечения и когда явная опасность для жизни отсутствует.
Я решил посмеяться со всеми. Вышло это у меня неестественно, но они не обратили внимания, что было естественно.
Я подошел и стал рассматривать лицо.
Конечно, это Танька! И лицо по-прежнему красивое. Те же черты остались. Нет, нет, я ничего не изуродовал, ничего не изменил. Никаких деформаций. Она будет довольна моей работой, я неплохо ей все сделал.
Ну прямо, будет довольна! Конечно, не будет: лицо со шрамами. Что ей за дело до моих успехов и моих радостей? Она будет недовольна. К тому же она капризна была.
- Ты что так любуешься своей работой? - все смеются. - Посмотрим, что она тебе скажет при выписке. А если она капризная дамочка, а?
Капризная...