* * *
Через неделю после новогоднего вечера я ей позвонил и просил аудиенции. Мне назначено было свидание.
Мы опять - по тому же маршруту. На этот раз инициатива разговора у меня. Я хвастался. Я рассказывал про нашу компанию:
- Витька талантлив безмерно. Он хочет быть физиком. Пойдет в университет. Но чем бы он ни занимался - он всюду будет блестящ. Он очень умен и талантлив. А Толя - тот все колеблется. Через год школу кончать, а он все колеблется между историей и математикой. У него даже эти две привязанности некоторым образом сливаются. Он историю цифровую хорошо знает. Любую дату тебе скажет. Даты жизней, даты правлений, революций. И вообще он очень разносторонне эрудирован... А Митька!.. А Юрка!..
- Хвалишься ребятами. Про себя-то нечего рассказать?
Я никогда не был скромным. Я про себя рассказывал. Но тогда я этого не понимал, а сейчас понял - то была высшая слепая хитрость любви. (О первой любви можно говорить патетически.) Я исходил из принципа: "Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты".
А когда мы стояли уже на лестнице у входа в ее квартиру, я торжественно вынул два билета на "Золушку". Дом старый, и вход в квартиру отдельный, прямо с улицы открывается дверь в квартиру.
- Нет. Я не пойду.
- Почему?
- Не хочу.
- Ты ж хотела?
- А теперь не хочу.
А я думал: "Не хочет. Не хочет от меня брать билеты. Ей неприятно у меня брать билеты. Она же хотела пойти на "Золушку"!"
А теперь я думаю, что она не знала, наверно, как ей поступать дальше. Со мной идти вроде неудобно. Брать билеты и идти с кем-то - тоже. А я об этой стадии даже и не думал тогда. Если бы этот вопрос стал? Если бы мне идти с ней? Это для меня тоже, наверно, тогда было невозможным.
- Нет, не пойду. Возьми билеты и иди сам. С Витькой, Толей, с кем хочешь...
И убежала. А я положил билеты на ступеньку и ушел, почти глотая слезы.
Она не хочет взять билеты, потому что я достал. Если бы я ей нравился - билеты она б взяла. А я ей не нравлюсь. Что же мне делать? (Как будто в таких случаях надо что-то делать!)
С этого дня я стал вести дневник. В дневнике не было ничего, кроме описаний моего отношения к Тане. Таня. Танечка. Разными буквами по горизонтали и по вертикали я писал ее имя, и это было самое сюжетное на целую тетрадь. Чем больше я писал, тем больше я настраивал себя на любовь. Дневник меня заводил. И вскоре он уже пришпоривал настоящую любовь. До дневника все это было проблематично и гипотетично.
Через неделю я уже все называл своими именами: "Я люблю ее. Она меня не любит. Я не знаю, что делать!" И так далее...
Я ходил с ребятами под ее окнами. Я все знал через других девочек. Она была на "Золушке". И мне становилось легче.
Все шло в дневник. Дневник начинал приобретать мистическую силу. Только напишешь слово в виде очень осторожного предположения, и оно возвращается в голову уже с полной убежденностью, что так оно и есть на самом деле.
У меня всегда так. Если я совру, то это остается просто враньем. А если и напишу вранье, то уже на половине фразы я твердо убежден, что так оно и есть. Чем это может кончиться?
А в дневнике запись: "Она любит кого-то другого. Неужели это!.." Дальше начинались длинные перечисления предположений.
Я пытался ее встретить по методу, который в дальнейшем мы называли "методом случайных встреч" и который опровергал точку зрения крупных писателей и философов: "Случайность тем и случайность, что ее нельзя предусмотреть". Можно было, конечно, позвонить, но я считал нас в глубоком разладе. Можно было встретить только "случайно".
В апреле метод "сработал", и я встретил.
- А, как я тебя давно не видала! Почему ты не звонил? Я хотела тебя поблагодарить за "Золушку". Мы с мамой ходили.
Она всегда была очень светской. Это было великолепно: "Спасибо... Я с мамой ходила... Отчего ты не звонил?" Тогда я еще не воспринимал светскость как красиво сказанный трюизм. Но истина общеизвестная всегда будет привлекательна, потому что понятна всем - "как в жизни". А красиво сказанная и ясная, как апельсин, истина - привлекательна вдвойне. Я был очарован беседой при этой "случайной" встрече.
В дневнике я потом писал: "С мамой. С мамой? А может, не с мамой? А может, даже не с подругой?!" Если бы не дневник, мне и в голову такое не пришло никогда.
А ну дай шпоры!
- Приходи ко мне. Ну хоть завтра. Сегодня я не могу. Придешь?
В тот день, до самого завтра, я ничего не придумывал в своем дневнике. Я ждал завтра. А дома у нее мать мне сказала:
- Ты не обращай на нее внимания (не больше и не меньше!), на дуру (это еще куда ни шло). Неприлично она с билетами поступила. Даже спасибо не сказала.
Да это я хотел благодарить, что взяла билеты и на эти билеты в театр пошла.
* * *
- Капризная, думаете?
- А кто ж ее знает.
Я посчитал пульс - он был вполне сносным. Сам померил давление - оно было нормальным.
-Ты что занялся - нам не доверяешь?
- Нет. Просто писать историю неохота, а заняться чем-нибудь надо.
- Иди, иди, пиши. А то всю ночь придется заниматься писательством.
- Ночь все равно пропала. Раз вы ее не берете в реанимацию и она будет у нас в отделении, значит, мне придется сидеть и смотреть за ней.
- Зачем? Все в порядке. Пусть лежит и спит.
- "Зачем, зачем"! А затем. К больному человеку надо подходить как настоящие врачи, а не как ученые к объекту исследования или проезжие путешественники к разным диковинкам.
- Что с тобой, старик? Ты читаешь лекцию студентам или работаешь?
* * *
А потом мы встретились с ней, когда уже и я был женат. У меня была дочь.
- Здравствуй, дорогой. Как я рада тебя видеть! Почему никогда не зайдешь к нам? Ну ты, конечно, доволен всем. Хорошо работаешь... Мы приехали недавно из Финляндии. Это так интересно... В прошлом году мы были в Австрии... Вы совершенно зря не ездите никуда. Это так интересно! И главное, это надо. Столько узнаёшь! А почему ты действительно не ездишь?
- Да денег нет.
- Ну, это уже глупость. Ведь книги ты покупаешь. Это так же нужно. В конце концов деньги можно занять. Мы-то очень много работаем.
- А из чего отдавать? Я пока буду как Жюль Верн - он ведь сидел дома, а знал, что делается на всем шарике. Вот подожди, Тань, стану я знаменитым врачом, будут ко мне приезжать из Финляндии лечиться и из разных городов с красивыми названиями, вот тогда и я буду ездить.
- Ну ладно, а как вообще твоя жизнь? Жена все там же работает? Она мне очень понравилась.
- Жизнь моя нормальная. Работает там же. Она мне тоже понравилась.
Похохотали немножко.
- Она довольна работой?
- Нет. Скучно ей на этой работе.
- Ну что ты? Там такая светская обстановка - это как раз для нее.
Эх, Таня, Таня!
- Скучная работа, понимаешь...
- Зато там есть другие прелести. Ты чудесно выглядишь. Только стал толстым. Даже не так толстый, как какой-то большой, внушительный. По-прежнему читаешь много?
Все время по лицу блуждает улыбочка, какая-то улыбочка. Необычная. (Улыбочка "уточкой".)
- Слушай, я тут встретила твоего Витьку. Мне нужно было написать в журнал о физиках. Ну, я обрадовалась, думала с ним вместе, в соавторстве. Ему, как физику, карты в руки. Но он меня быстро поставил на место. Он ученый - я так поняла. Он всегда был очень умен, Витька.
- Конечно, ученый. А ты что, не согласна?
- Вы все так швыряетесь этим словом. Все вы, вся ваша компания стала сплошь ученая. Ты уже кандидат?
Я покорно подставляю голову. Я не могу с ней спорить. Я даже иногда поддакиваю, когда не совсем согласен. А чаще, когда не согласен, подхихикиваю.
* * *
Потом Таню перевезли в отделение. У меня была одна палата отдельная, на одного человека, и я сказал, что такую тяжелую больную надо положить в эту палату для самых тяжелых.
Почему-то я стеснялся сказать, что это моя знакомая.
Почему?
То ли я нервничал, то ли совесть была нечиста... Сегодня я все делал правильно, честно, как умел. На работе я всегда стараюсь быть честным до конца. Я старался быть честным сам с собой, так сказать, в лечебном деле.
Но я вспомнил наши с Таней детские отношения. В те времена, когда создавались наши характеры, когда создавалась вся наша жизнь. Был ли я честен? Как пошла моя жизнь?
Почему-то Танина болезнь, вернее Танина травма, и ночь в ее палате заставили меня вспомнить не совсем, я бы сказал, уместное. Как будто я чувствовал какую-то вину.
А в чем, собственно, может быть вина? У нее жизнь сложилась нормально, у меня тоже хорошо. Травма... Ну травма - это дикая случайность. А то, что она попала ко мне в больницу, да в мое дежурство, да в мои руки - это и вовсе случайность из случайностей.
Я сам налаживал ей переливание крови, хотя можно было уже и не переливать - кровопотеря была восполнена, показатели пульса и давления были стабильны, в хороших пределах, гемоглобин тоже был на нормальных цифрах. В таких случаях мы обычно оставляем капельницу и делаем все, чтобы больной спал, и сами, если нет работы, стараемся отдыхать, а не мельтешить у постели больного. Даже если это знакомый.
Около трех часов ночи Таня проснулась. Я спросил, как она себя чувствует. Она ответила. Говорили по делу. Она меня не узнала, точно так же, как и я до этого: не потому, что не помнили или изменились мы очень, - просто в голову не приходило.
Хотя вполне естественно думать, что, заболев, любой из моих знакомых, даже случайно, может попасть ко мне.
Но это теория, а практически в голову не приходило.
Я был почему-то рад, что она меня не узнала. Утром-то она узнает.
А ночью все люди серы. Я был рад, я стеснялся, я вспоминал. Я вспоминал себя, ее, нашу любовь, моих друзей...
* * *
В мае, на пятом месяце нашего знакомства, я ей признался: пишу дневник. Каждый день она просила его почитать. И мне так хотелось это сделать! Как бы все легче было! Не надо бы и объясняться тогда. Я даже не представлял, как это можно сделать. (Я и сейчас это слабо представляю. Хоть я много раз влюблялся и даже любил много раз - по-моему, глупо думать, что любят лишь один раз в жизни, - но сакраментальную фразу произнести никогда не мог.)
И теперь только я понимаю, что дневник писался с тайной мыслью, даже от себя спрятанной, показать его ей.
Пока мужчина до чего-нибудь додумается, женщина уже это почувствует. Обманывать себя мы начинаем с самого детства. Впрочем, правильно ли обобщение - мы? Может, только я. Вообще я давно заметил: как начинаешь обобщать, так и ошибаешься; пожалуй, не стоит никогда обобщать.
Передачу дневника я обставил помпезно и сделал это в день своего рождения.
Следующая встреча на бульваре, на скамейке.
- И ты все это думал?
Молчу.
- И ты все это переживал?
Молчу.
А сам пою внутри. Мне кажется, что все в порядке. Судя по тону.
- Ты знаешь, я весь день сидела на окошке и все думала: люблю я тебя или нет?
Мычу. Потому что не знаю, что говорить в этих случаях, а молчать, понимаю, нельзя.
- Я не уверена, что люблю тебя. Во всяком случае, так же, как ты.
Молчу и мычу.
Ну вот, тут-то бы и обнять. А как? Не знаю. То есть технологию знаю - психологию не знаю.
Какая чудовищная, чудесная беспомощность!
Ничего не помню. Помню только, что долго мы еще сидели на этой лавочке. Голова ее лежала на моем плече. Я обнимал ее за плечи!
Обнимал!
Рука висела над ее плечами. Я боялся как следует дотронуться. И рука мне казалась защищающим ее шатром. Все мне было так ясно тогда!
А потом (через много дней) мы целовались, целовались... Целых два года целовались. Я про стихи все узнал и про Блока. И в консерваторию ходили.
Дневник я больше никогда не вел (пришпоривать, по-видимому, надо лишь детскую неповторимо трусливую любовь).
И ссорились часто. Часто из-за ребят. Я начинал хвастаться ими. Я говорил, что это все мои друзья. А она говорила, что этого не может быть. Друг может быть один. Ну два. А семь! Семерых друзей сразу настоящих быть не может.
Она, конечно, права была. Но только так вот, всемером, мы и до сего дня. И все друзья. Двадцать один год уже. Все семь. Вот не бывает, а факт.
* * *
Часов в пять утра я вдруг подумал, что сейчас она проснется в здравом уме и меня узнает.
И я ушел в дежурку.
Я не хотел предстать перед ней в роли спасителя. Хотя это так выигрышно и приятно. А тут испугался.
Неужели я испугался ее реакции на штопаное лицо?!
Нет, я испугался просто потому, что мне всегда было легче с ней встречаться, когда можно было подставить свою шею, а она могла ее бить. Вот! Мне так было легче. А быть в ее глазах спасителем, мне!.. Сил не было.
Дальше будет видно, а пока я смотался из палаты. Дальше будет видно, а что было, я помню...
* * *
Из-за своего шалопайства школу кончил я на год позже всех.
У нее была первая сессия в университете. А у меня были еще школьные каникулы.
Сегодня она сдает экзамен.
Как я бегал к школе, когда она сдавала на аттестат зрелости!
Как я бегал, искал подарок, когда она получила золотую медаль!
Как я любил ее! Как я целовал ее!
Мальчик!
А сегодня уже экзамены в институте.
И вдруг я чувствую, что мне неохота идти к ней. Мне хочется пойти к ребятам. Ведь у них тоже у всех экзамены.
Да что же это? Почему я не хочу идти к ней?
Позвонил.
- Как сдала? - Отлично. Ты придешь?
- Ммм.
- Что-что? Не поняла.
(И я не понял).
- Приду.
- Ну я жду.
Я шел медленно и думал, думал. И додумался до того, какой я честный, порядочный. Я шел медленно и любовался собой. Своей честностью, своей порядочностью.
- Знаешь, Тань, я не люблю тебя.
- Что?!
- Я понял сегодня, что не люблю тебя.
- Что?!
- Я понял сегодня, что не люблю тебя.
- Не понимаю. К чему ты?
- Вот что-то не хотелось мне приходить сегодня. Значит, не люблю.
- Это вовсе не значит.
- Нет, если бы я любил, я хотел бы прийти к тебе. А я хотел к ребятам пойти,.
По-моему, она плакала. А может, нет. Я себя уже начинал с ужасом слушать.
- Нет. Это не любовь. Я решил честно тебе сказать. Раз не люблю - надо честно сказать. Иначе это будет обман.
- Принеси мне завтра мои фотографии и кинь их в ящик почтовый. И уходи. Быстрее, быстрее...
- Я решил, Тань, что так будет честнее. Ведь иначе я обманываю тебя.
- Уходи быстрее. Я очень прошу тебя.
- Честность - ведь это главное, правда, Тань? Ведь не должны же мы...
- Уходи, уходи, уходи быстрей.
Она говорила шепотом. Я встал и продолжал:
- Честность - ведь это главное. Правда, Тань? Мы ведь с тобой...
Я шел домой и любовался своей порядочностью. Что-то было еще в моем любовании.
Честность.
Ублюдочная честность. Какую подлую пулю я отлил из честности! Я использовал честность, как ростовщик вексель.
Фашист.
Поставил первую в моей жизни двойку.
А как я ее любил! Как я ее осторожно целовал!
Только вот мы часто ссорились. Из-за ребят.
Такие хорошие были ссоры...
Через несколько лет Таня подарила мне книгу и надпись сделала: "С благодарностью за полученный урок".
А урок-то в конечном счете мне, да только, может, уже поздно.
* * *
Я вспомнил все наши встречи, мы встречались после много раз. Я охотно с ней встречался, радостно, но невыносимо предстать пред ней в роли спасителя!
Невыносимо!
Насколько легче быть виноватым: тебя бьют, ты терпишь, тебе легче. И вдруг все поломалось...
Все сначала. Как спокойны были безликие, светские встречи! Были встречи, и никаких воспоминаний.
Так было легче.
А теперь все начинай сначала.
Я опять вспоминаю нашу встречу, когда мы думали, что можем отмечать двадцатилетний юбилей, кстати, я потом подсчитал: оказалось, что в тот год было лишь девятнадцать лет, но это неважно.
Сегодня наша первая ночь, проведенная вместе от начала и до конца.
А я помню, как мы встретились и расстались в последний раз перед сегодняшней ночью.