Конечно, он немного невропат. Но работа есть работа - и какое дело до этого главному врачу? И откуда знать это больным?
Обход продолжается.
Следующая больная спокойно улыбается. Чувствует себя хорошо. Олег тут же отходит.
- Можно мне пить томатный сок?
- Безусловно. Сделайте ей клизму. Сегодня снимем швы.
- Доктор, а мне домой можно?
- Лучше подождать пару дней. Увереннее пойдете.
- Здесь тяжело очень лежать. Я дома лежать буду.
- Насильно только в тюрьме держат. Я вам не советую.
Следующая больная желтая. Несмотря на полноту, черты лица немного заострившиеся.
- Так больно? А здесь? Рвота была? Здесь?
- Ой!
Красноречивый ответ.
- Все-таки придется вас оперировать. Камни в желчном пузыре у вас.
- Может, обойдется? Может, мне лучше съездить на курорт? Подлечиться. Диету строже соблюдать.
- Ну какой курорт?! - Он вытащил из кармана камень, показал ей: - Вот такие в вашем пузыре. Нет у нас сейчас такого лекарства, чтобы камни эти уничтожить. Разве что царскую водку в пузырь влить.
Следующей больной можно выписываться.
- Будьте здоровы. Старайтесь к нам больше не попадаться.
- Доктор, а можете вы мне дать справку, что я нуждаюсь в постороннем уходе? Сын тогда из армии вернется.
- А вы нуждаетесь в постороннем уходе?
Его ругают за отсутствие санпросветработы в палатах. А это что же? Его обходы, его разговоры во время обходов - это не санпросвет? Но это не специальные беседы для больных. За такую работу в плане галочку не поставишь.
Потом он дает наркоз. Если бог не поможет - оперирует.
А после окончания работы - начинается работа. Надо писать истории болезни. Он садится за стол и скрупулезно и подробно пишет все, что полагается. Мы не пишем все, что полагается. А он пишет. И ворчит при этом:
- Говорят: пишите короче. А чуть жалоба или того хуже - следствие, сразу лезут в историю болезни. Как мы написали. Все ли мы написали. И даже забывают существо жалобы или прегрешения. Нечего лицемерно призывать к коротким записям. Измените систему контроля. И глупые записи сами собой отпадут.
Ворчит он чаще всего в воздух. Ни к кому не обращаясь.
Олег пишет медленно и долго. Два процесса одновременно ему не под силу. Надо закурить. Он встает. Аккуратно расправляет свой белоснежный, накрахмаленный халат. Поправляет великолепно отглаженные брюки. ("Я стираю и глажу сам. Вовсе я не считаю, что жена это сумеет сделать лучше".) Зажигает спичку о самый краешек коробка. С каждым зажиганием отодвигаясь от края. К концу коробка обе чиркалки ровненько и полностью заштрихованы. Затем курит. Курит и думает.
Папироса кончена. Можно продолжать работу.
Пишет.
Мы все давно уже кончили. Иногда я сажусь и помогаю ему писать. Но это ему не помогает.
- Олег Алексеевич! В изоляторе больной плохо!
Ну, так теперь он там до завтра. Дописал все его истории болезни. А он еще там. Покурил. Он там. Пошел своих больных посмотрел. Он все еще там. Нам с ним по дороге домой.
В изоляторе бог знает что делается. Около больной капельница стоит. Из носа зонд торчит - желудок промывают. Плачущая сестра убирает клизму.
Сестра молодая. Только что пришла из училища. Еще ни к чему не привыкла. Загонял, наверное. Жить учит, работать. Теперь не дождешься его. Надо домой ехать одному. Он вышел сказать, чтобы я не ждал. И сестра тут же вышла. Передохнуть.
- Тяжелая была. Я вином немного напоил. Сразу легче стало. Видишь, какая сейчас спокойная. Лежит. Блаженно улыбается. Теперь пойдет на улучшение. Я знаю.
(Как будто можно быть уж так уверенным!)
- А что с сестрой? Чего она у тебя плачет?
- Да ну их! Приходят к нам такие пушистые, круглые, пучеглазые. И считают, что все дороги перед ними открыты. Выбирай и иди. А если работать насмерть, так что думать: можно или нельзя? Пойдешь с этим по дороге, как бы не так! Как можно - работать и только думать, что можно, а что нельзя?
- Да что ты так раздухарился! Что случилось?
- Этих молодых девчонок выпускают из училища с формулами девятнадцатого века. Боятся, что, применяя анализы и рентген, медик потеряет способность мыслить. Но ведь мыслить-то теперь надо уже по-другому. Век двадцатый. Что ж, пусть сами остаются шаманами. Но молодых зачем уродовать? Их просто напичкали целым сонмищем разных обязанностей и запретов. От запретов люди лучше не становятся. Только к фальши это приводит. Запрети ребенку ползать по полу, и вот тебе первая коллизия, первая фальшь. Он не понимает, почему нельзя. И действительно, почему нельзя?..
- Ну ладно, Олеж. Все это я знаю. Кроме того, могу добавить, что нельзя ограничивать человека рамками "да" и "нет", рамками "черного" и "белого"...
Он опомнился и засмеялся над собственным митингом. Но не в силах сразу остановиться, перевел разговор на главного врача:
- А иначе и будет получаться, как у нас в больнице: то положено, а это не положено, в сторону же и думать не моги.
"Положено" и "не положено" - любимые слова нашей Натальи Филипповны. От них действительно иногда бывает невесело.
1963 г.
ЗУБОСКАЛЬСТВО
Не везет мне с зубами. А кому везет с зубами? Уж если они начали болеть - все: уже не везет. Но свои-то зубы всегда болят сильнее, чем чужие. А лечение их у меня всегда походило на скачки с препятствиями.
Помню, я уже был доктором. Заболел зуб. Вот пойти бы сразу к врачу или даже более того, пока еще не начал болеть, как полагается культурному человеку. Как вспомнишь эту - ззижзшззмжзшзм... Ну их к черту! Много дел сейчас - в другой раз.
Вот был я так занят на даче - отпуск был. Наконец, разболелось беспредельно. Пришлось ехать в город.
Флюс, по моим тогдашним докторским понятиям, - это абсцесс, то есть гнойник около зуба. А нас, хирургов, учили: "Ubi pus - ibi incisio", то есть: "Где гной - там разрез". Мне было ясно, что разреза не избежать.
- Доктор, выручайте!
Рассказывать нечего, как говорится, вернее, как видится, все на лице.
Рот открыт. В нем несколько инструментов.
- Больно? - Это доктор стучит каким-то инструментом по зубам и спрашивает, больно ли.
- Ыаы, - ясней ответить не могу.
Стук, стук:
- Больно?
- Ыау.
- Больно?
- Ага.
- Что это вы, коллега, так неясно отвечаете.
Молоденькая, хорошенькая, в уголках глаз почему-то растут ресницы. Издевается, что ли? Ведь полон же рот инструментов.
- Придется, коллега, зуб этот удалить.
Что делать! Надо так надо. Она ко мне с пиететом относится - коллега.
Укол. Вскоре уже полрта ничего не чувствует. Половина языка выросла до огромных размеров и не умещается во рту. Впечатление, что улыбаешься и говоришь только половиной рта. А человек-то от животного, как известно, отличается в значительной степени разговором и улыбкой.
Коллега - девочка - смела - амазонка! Хвать щипцы. Рраз! И все. Показывает зуб. Молодец!.. Но там же гной! Его надо выпустить.
- А что, резать не надо?
"Ах да, - успел я подумать, - зуб вырвала, дыра, оттуда гной пойдет".
В глазах у доктора секундная растерянность: ведь коллега говорит - не так просто.
- Что ж, можно и вскрыть переходную складку.
Не успел я слова сказать, как она взяла со стола скальпель, благо обезболивание уже было, рот открыт, в нем опять были какие-то инструменты, - хвать. Разрез готов. Амазонка!
А я хорош. Напросился. А зачем? Никогда не надо слушать больных. Даже если это и доктор, и старше по возрасту.
Все, конечно, зажило, и все было в порядке, но мне урок. Коль ты больной - сиди и молчи: доктор лучше знает. Когда других лечу, так я это понимаю, а как сам... Вот и получил.
А вот еще помню, как-то заболел у меня очередной зуб. А я совсем недавно перед этим оперировал одного зубного врача из нашей же районной поликлиники. Я к ней.
- Выручайте.
Опять вся процедура с битьем по зубам: "Больно? Больно?" - "Маа. Ага".
- Да, дорогой мой, придется с этим зубом расстаться.
Говорить не могу, лишь развожу руками, пожимаю плечами, мол, что поделаешь, тащите, остаюсь весь ваш, и так далее.
Ведет меня в операционную. Представляет:
- Вот наш хирург. Пожалуйста, ему зуб удалить надо.
- Угу. Посидите здесь в предоперационной. Подождите.
Сажусь. Конечно, я ей не подарок. Кто ж любит в пациентах врача! Всегда с ними, вернее с нами, какая-нибудь ерунда бывает. Сижу жду. Изображаю железного человека. Вынул из кармана книгу, читаю.
И доктору обидно. Ишь, пришел зуб драть и делает вид, что не боится. А ну его, ату его!
- Молодой человек! В предоперационной читать нельзя. Книга...
- Извините, пожалуйста. - Убрал снова в карман.
- ...знаете какая грязная! А здесь должно быть чисто. На каждой странице миллионы микробов.- Ушла и тут же вернулась.- Что же вы думаете, здесь чистота не нужна, только в ваших операционных? А на книге вашей миллионы микробов.- Ушла и вскоре опять вышла. - Вы журнал "Здоровье" читаете?
Она же знает, что я врач. Зачем же читать этот журнал? Но она сейчас будет зуб мне драть, лучше молчать, решаю я, но... склочность, видно, сильнее меня:
- Нет. Не читаю. Мне своих журналов хватает.
Идиот! Что я наделал?
- И напрасно. А надо читать. Вы бы узнали, сколько микробов на каждой странице. А вы в операционной, ну пусть даже в предоперационной, книгу... - Ушла и снова пришла. - В операционной чистоту знаете как надо соблюдать!
Нет. Нет. Я молчу. Вот зануда! И опять срабатывает механизм:
- На ботинках-то у меня еще больше микробов.
Склочник! Болван!
- Ыыы... - не нашла слов. - Проходите.
У кресла стоит милая-милая девочка. Ясно - студентка. Сейчас она меня начнет показывать. И вот такой девочке я должен показывать свой дурацкий рот с больными зубами, ай-я-яй. Опять же, что делать? Уж лучше бы эта девочка и тащила, а то я разозлил бабку. Но нет, существует врачебная этика. Когда больной - врач, всегда старший им занимается. Эдакий реверанс в сторону коллеги. К тому же, я говорил уже, у врачей всегда все не так, как правило, не так.
- Анестезируйте, - буркнула доктор студентке.
Смотри-ка, сама не обезболивает. Ну и черт с ней. Но я бы так не делал. Побоялся бы. (Как потом оказалось, девочка обезболила очень хорошо.) Тащить, наверное, сама будет, старая карга.
Ничего подобного. Она последовательна. Девочка взяла щипцы, уцепилась за зуб и давай его раскачивать.
Вдруг... кракх! - зуб сломался. Корни остались! По отдельности тащить каждый придется! Меня захлестнула волна злобной радости. "Ага! - думал я. - Теперь-то ты попрыгаешь, старая жаба! Теперь-то тебе неудобно. Дала студентке доктора лечить. Ан, она и сломала! Теперь-то ты попляшешь передо мной". И елейным голоском Иудушки Головлева:
- Да вы не волнуйтесь, у меня очень тяжелые зубы. - Это действительно так. Девочка не виновата. - И корни у меня перекрученные. - Я больше к студентке обращаюсь. А доктору-то представляю, как неудобно! Но я не унимался. Обезболено хорошо. Я не чувствовал никакой боли. - Наверно, вам долбить придется. Их теперь иначе не вытащить.
Доктор нырнула ко мне в рот.
- Придется вам, родной мой, потерпеть немножко. Действительно долбить придется.
- Ну что ж. Ничего, ничего. Долбите.
"Ага, зубная кочерыжка, будешь знать, как докторов студенткам подсовывать".
Под подбородком мне подставили чей-то здоровый кулак, чтоб упор был и чтоб голова не болталась при долбежке. И впрямь хорошо обезболено. Никакой боли не чувствую. Конечно, ощущения не сахар...
Через сорок пять минут последний, третий корень был извлечен.
- Спасибо большое. Совершенно небольно было.
Студентка очень сконфужена. Эх, надо бы за ней поухаживать - успех почти гарантирован: ей же передо мной неудобно. А она хорошенькая! Меня они молотком да долотом, а я не отыгрался.
Это все минусовые воспоминания, связанные с удалением. А были и плюсовые ситуации.
Мне вставили зуб в корень, на штифте. Но он быстро раскачался и стал выпадать. Я его придерживал нижними зубами. Но вот, когда я чихал, он выпадал, и я должен был успеть подносить руку ко рту, а то будет на полу.
Я был в гостях со своим товарищем у нашей приятельницы. Беседа вполне светская. И вдруг... апчхи! - и, конечно, забыл про зуб.
- Ну, ребята, выручайте! Зуб под столом.
- Что, что? - он-то знал, а она, естественно, не поняла.
Иду ва-банк:
- Зуб у меня выпадает. Под стол свалился.
Мы все полезли под стол. Она нашла. Только вставил, и тут же... апчхи!
Вот наваждение.
Снова лезем. Хохотал я, конечно, первый - другого выхода у меня не было.
И обошлось. Все было в порядке.
Каждый раз все обходилось. И заживало все всегда хорошо.
1962 г.
ПЕРЕЛИВАНИЕ СИЛ
Красный цвет ярок, бросок. Его может быть совсем немного, а впечатление, что он заполнил все, и мне, хирургу, страшен этот цвет. Он даже на черном, когда делает черное еще чернее, все равно ярок и бросок.
Я разговаривал с больной, когда услышал шум втаскиваемых носилок, шепоток сопровождающих и говор фельдшеров "Скорой помощи" и наших сестер. Первое, что я увидел, - много красного. Первое, что я подумал, - плохо дело, на всю ночь.
Больной лежит неподвижно, не стонет - шок. Кровь на носилках, на черной одежде его.
Сколько уже было их, вот таких, в крови, обездвиженных и безмолвных! Кто выписан - я и не знаю, что с ними теперь. Выписываются и как в воду... Но где-то живы, наверное.
А кто и умер... Часто мы боролись, дрались за них (как принято писать про наше успешное лечение!), хотя перед самым началом этой борьбы больше всего на свете хотелось спать. А часто мы и не успевали начать бороться, или проще - лечить. Так и нелеченные, они успевали умереть. И если мы не успевали начинать лечить, то этот мертвый так и оставался для нас совсем чужим. И оттуда, от этого совершенно чужого, мы шли к другому больному или, если это была ночь и не было тяжелых больных, спать. Или, если это утро, шли докладывать на конференцию, а потом к студентам.
Я видел живого человека, лежащего, как труп, и в крови. Полыхнуло в глаза красным, засосало что-то внутри; понял я, что пропала ночь, стало страшно мне: а вдруг что-нибудь не успею, а вдруг что-нибудь не смогу? С ужасом я смотрел на красного и черного человека. Красно мне в глазах и черно, а где красное сливается с черным, там еще чернее.
Мой молодой коллега, стоявший в коридоре приемного покоя и активно беседовавший со студенткой, мгновенно, будто он без инерции, сорвался с места я побежал к нам. Студентка за ним. Он такой солидный - этот коллега, а как бежит! Надо торопиться, надо все скоро с больным делать. Что делать? Что? Что?! Ну кровь - она наверняка нужна, переливать нужно. Лучше бы быстро переливание налаживал, а не ногами быстро передвигал.
Второй дежуривший со мной коллега, наверное, увидел носилки из окна, потому что тоже бежит по лестнице к нам. Надо будет быстро разрезать одежду, сразу же шинки и срочно блокады. Планирую! А еще неизвестно, что там у него с ногами, руками.
А четвертый дежурный вошел вместе с носилками в коридор и измеряет давление. И уже у этого доктора руки красные. Когда успел испачкаться! Давления-то, конечно, нет. А что доктора набежали? Мне сейчас сестры нужнее. Они будут налаживать всякие капельницы. Впрочем, и они все уже здесь. И уже налаживают. И уже разрезают одежды. И у всех уже руки красные, а у меня уже и халат на животе тоже красный.
Уже десять часов вечера, а я еще домой хотел позвонить. Уже никому сегодня звонить не буду.
Началась обычная работа. И переливание, и снимки, и вливания, а потом был наркоз, был массаж сердца, было искусственное дыхание.
Он, больной, живет. Он не труп. Мы его вывели из этого состояния. Опять все непонятно. Можно ли смерть, то есть остановку сердца и отсутствие дыхания, считать состоянием? Наверное, это уже не состояние.
Около операционной, в дверях, стоят две санитарки и смотрят. Интересно. Интересен им конечный результат: будет жив или нет? А я никогда не могу сказать: "Будет жив". Но всегда хочу.
Мы уже оперируем, а они ушли. Пошли вниз в приемный покой и сейчас рассказывают, что и как тут делалось. И если там сейчас нет больных, все собрались вокруг, слушают, охают, ахают, языками цокают и думают, гадают, откуда человек и кто у него дома остался. Пока он пишется у нас как неизвестный, но скоро милиция найдет, откуда он, и привезет документы, и родственники приедут, извещенные милицией, которая в этот раз не убережет их сон, а вовсе даже нарушит. Но сейчас мне все их переживания: выяснение происхождения этого человека, что ждет его дома и как кого будут искать, совершенно безразличны. Вот если он умрет, тогда и я могу принять участие в этих стенаниях. А сейчас мне его не жалко - сейчас я его лечу. Вдруг мне скажут, что у него семеро детей, а мне руку надо отрезать. Подумаю невзначай: "Чем же он на хлеб им зарабатывать будет?" - и задержусь с отрезанием руки.
Я оперирую, я латаю его, сшиваю ему кожу, кладу шинки.
Уже два часа ночи. Часы висят в операционной. Стрелки припадочно скачут с черточки на черточку. Я этого не вижу, но вдруг в слух врывается прыжок стрелки. Это когда очень тихо - я слышу время. И когда у меня момент есть, создающий возможность время слышать.
Операция кончается. Все идет хорошо. Проверяем всякие там рефлексы, зрачки, давление. Дело идет на поправку. Хм... Тело идет на поправку.
Опять вздор. Чье тело, куда идет? Идет некоторая перекачка сил. Мы отдали свои силы ему. У него прибавилось немного жизненных сил, у нас убавилось, правда ненадолго. Мы - лечащие, он - лечимый, обе стороны несколько уравняли свои силы. Обе стороны несколько уменьшили естественное беспокойство.
Не помню, где-то я читал, что направление времени - это направление к порядку, упорядоченности, к уменьшению беспокойства, к покою. Так ли это?..
...Ну, можно переводить в палату, там ему будет спокойнее. Правда, там он испытает на себе все бесправие больных в больнице. На него напялят дикие одежды, удивительные пижамы, разные тапочки. Уравниловка, доведенная до бессмыслицы и не имеющая никакого отношения к равенству.
Так я и растрачивал свои силы частично с пользой - переливая в него, частично бессмысленно - думая о разных странностях.
(Тогда я еще не знал, что сейчас, через девять месяцев, в нашей больнице будет заседать комиссия и выяснять, сколь правильно я все делал в этот вечер, а вернее, в этот вечер и в эту ночь.