Вот уже три часа они рассматривают со всех сторон историю болезни, выписывают из нее самые различные данные, упрекают меня в том, что я не выяснил у скоропомощников, где и как грохнули этого человека. И вот уже три часа я оправдываюсь и говорю им что-то разумное. А они уже три часа говорят мне, что я, конечно, все делал правильно и ко мне нет никаких претензий, но каково теперь судить обо всем происшедшем следственным органам? И они уже три часа толкуют мне, что писанная мной история болезни не нужна больному, не нужна мне, то есть врачу, а нужна лишь следователю. И я три часа уже ерепенюсь и пытаюсь доказать очевидное всем. И все это от дурости, и моей тоже, а кроме того... а кроме того, от жалости к себе, к себе тоже, и я опять стал отчаянно, но на этот раз бессмысленно и не переливать, а просто выливать свои силы. И им никак не удается угомонить меня, хотя и говорят, что шофер, сбивший объект моих действий, получил три года, и жалко мне этого шофера, которому попался на пути этот пьяный человек. И может быть, если бы я что-нибудь записал о происшедшем, шофер этот получил бы меньший срок или был оправдан даже.
А после того меня будет учить мой начальник и говорить, что я до сих пор не могу усвоить, зачем пишут историю медицины.)
Но все это еще будет, а пока этого я еще не знаю и продолжаю растрачивать силы свои для дела.
Я подошел к двери. За ней темнел коридор отделения. У самой двери, у столика постовой сестры, сидят целых три постовых. Рокочет, скачет и щебечет их оживленный перешепот.
- Так комната у тебя теперь двадцать метров?
- Какой там двадцать! Дом-то панельный. Мой-то на заводе получил квартиру. А вообще ничего, хорошая. Ну не такая, чтоб очень. Там все дармоеды получают хорошие. А мы, нищета голая, и так можем...
Дальше был длинный текст, ругающий "нахалов", "дармоедов" и полный жалости к собственной "нищете".
- А мебель-то есть?
- Мебель я уже купила. Из гарнитуров составила. Все уже есть - и кровать, и шкаф, сервант, стол, ну, в общем, всё.
- Теперь еще холодильник нужен?
- Это я еще раньше купила. Хотела сначала маленький, но потом решила - все равно, один раз в жизни ведь. Купила большой, красивый.
- Значит, у тебя всё есть?
- Вот телевизора нет, но мне обещали достать. Какой-то новый, большой.
Мне надоело это слушать. (Как будто меня кто-то приглашал!) Мне стало очень обидно. Просто очень обидно - мы тут льем кровь, льем силы, а тут!.. Будто сейчас делать нечего...
Я злобно прервал их болтовню, чем несколько скрасил свою обиду, велев им забирать больного в палату. Я знал, что еще рано это делать. Я знал, что они сейчас приедут с каталкой, а им скажут: "Рано приехали, ждите". И ждать еще не меньше получаса. Как минимум полчаса. Но я был злобен.
И они уже ждут в предоперационной, стоят и опять о чем-то говорят. Но я не слышал. Я не слушал.
В половине пятого больному стало опять хуже. И все вливания и переливания начались опять, но уже в палате.
Постовые сестры на этот раз тоже вместе с нами принимали участие во вливаниях, переливаниях; переливались теперь их силы.
Все. Около шести утра он умер. Потом, уже после вскрытия, я узнал, что иначе быть и не могло - "повреждения, несовместимые с жизнью". Но если 6 это я знал раньше, разве что-нибудь изменилось? Все равно бы мы пытались, все равно бы вливали и переливали, все равно бы мы теряли силы, все равно бы мы делали все то же самое. Впрочем, глупо обо всем этом думать в сослагательном наклонении.
Больного... уже не больного... увезли.
(И вот пройдут месяцы, и из суда придет частное определение, что, по словам судмедэксперта, у больного не было таких повреждений, которые называются "несовместимыми с жизнью", а, стало быть, раз он все-таки умер, - виноваты врачи, и комиссия медицинская разобраться в этом безобразии должна. И медицинская комиссия уже три часа разбирается и хоть и спорит со мной, но все время приговаривает, что все правильно сделано, но...
А судебно-медицииский эксперт говорит, что немножко она усилила, вернее, ослабила, свое сообщение в суде о повреждениях, очень жалко ей было шофера, который срок получал, по существу, ни за что. Пьяный, может, и сам под машину влез. Хирургам ведь все равно ничего не будет, раз все правильно, а что правильно, она ясно понимала, а шоферу, может быть, удастся уменьшить срок. И я уже меньше возражаю, а комиссия тоже меньше придирается.)
Но все это еще будет. А пока мне надо идти на конференцию докладываться. Сестры тихо сидели. Лица их обмякли. Молчали. О чем-то думали. Им, наверное, обидно - столько сил вылили на улицу зря...
1968 г.
ДВОЕ
Без четверти семь его поднял будильник. Вставать, как всегда, не хотелось. Несколько раз он потянулся и спрыгнул с кровати. Энергично вставать - легче. Принял душ. Жена готовила завтрак. Дочь собиралась в школу. Завтрак длился не более семи минут. Кончив завтракать, закурил, надел светлый плащ и вышел на лестницу. Шел дождь. Подняв воротник и выплюнув сигарету, быстро зашагал к метро.
* * *
Без четверти семь его тоже разбудил звонок. Вставать, как всегда, не хотелось. Потянувшись, спрыгнул с кровати. Подниматься с постели энергичным рывком - легче. Короткая гимнастика и холодный душ. Рядом гимнастику делал сын, собиравшийся в школу. Быстро съел завтрак. Надел темный плащ и вышел на улицу. Шел дождь. Подняв воротник и пряча сигарету в кулак, заспешил на автобус.
* * *
В метро было много народу. Почти все читали газеты. Несколько человек держали в руках книги. Он тоже вытащил из кармана какую-то и притулился с ней у дверей. Больница, в которой он работал, была у самого метро. Сегодня он дежурил и, прежде чем подняться к своим больным в палату, решил зайти в приемный покой посмотреть, нет ли каких-нибудь срочных случаев, оставшихся с прошедшей ночи.
* * *
На автобус было много народу. Однако он попал в первую же подошедшую машину. С завистью смотрел на сидящих и читающих газеты. Сойдя на нужной остановке быстро пошел в сторону своего института. Дождь продолжался. Машины ехали осторожно - скользко. Недалеко от института, на углу, он вдруг увидел мальчишку с портфелем в руках. Мальчишка смотрел на летающих голубей и делал вид, будто свистит: вытягивал губы трубочкой и шипел. Прямо на него скользила машина "Скорой помощи". Уши забивал гудок и визжание тормозов.
Он успел в прыжке толкнуть мальчишку на тротуар. У самого же от удара крылом вдавился живот.
Он не то чтобы потерял сознание, но все же потом не мог припомнить некоторых деталей, почему-то очень нужных следователю. Эта же "Скорая помощь" увезла его в больницу.
* * *
Когда он вошел в приемный покой, через наружные двери въезжала каталка с носилками. Он понял, что на утреннюю конференцию ему уже не попасть. Скоропомощники сказали, что больной был сбит ими. Спасал мальчишку. Удар пришелся в живот.
По лицу было похоже, что у него либо шок, либо кровотечение, либо и то и другое. Живот был тверд и несколько втянут. Отчетливо видна мускулатура брюшного пресса - уже ясно, что надо оперировать. По-видимому, разрыв какого-то органа. По бокам живота при простукивании тупой звук, значит, жидкость: или завтрак, или кровь. И шок и кровотечение.
- В операционную. И сразу же переливание крови.
Белые халаты мечутся вокруг него. Идет подготовка операции. Если смотреть на это со стороны - впечатление беспорядочности броуновского движения. Однако каталка целенаправленно двинулась к операционной.
- Доктор, сын не останется сиротой?
- Ну что вы! Ничего особенно страшного нет.
- Если я выживу, доктор...
- Не надо, не надо так говорить! У вас все более или менее благополучно, насколько это может быть в подобной ситуации.
Когда вскрыли живот, увидели: разорван желудок. Из отверстия выступает его содержимое. Дыра оказалась длинной и очень неудобной по расположению. Если бы разрыв шел поперек - было бы проще. А так при ушивании может сузиться выход! Но не делать же резекцию здорового желудка! Молодой, здоровый человек. А если будет сужение и пища не станет проходить в кишку? Нет, все-таки надо постараться зашить дыру. Конечно, трудно. Швы будем накладывать поближе к краям. Риск? Ну а делать при шоке резекцию желудка? Еще больший риск. Умереть может. Впрочем, давление сейчас хорошее. Да и жалко, без желудка-то.
- Ну-ка, покажите его лицо.
Ничего лицо. И мышцы такие крепкие. Нет, надо постараться зашить.
Ночью около него дежурил фельдшер со "Скорой помощи". Чувствуют свою вину. А, собственно, чем они виноваты?
Фельдшер рассказывает, что их шоферам разрешают нарушать любые правила, но, если собьют кого-нибудь, судить все равно будут. А ехали на вызов. По радиотелефону сообщили, что на тот вызов пошлют другую машину. Разрешили взять. Шофер сидит внизу. Не уходит.
- А что ж вы думаете! У шофера жена, трое детей. Все время по краю пропасти ездит.
На третий день больному дали пить. К вечеру началась рвота. Живот оставался мягкий. Язык влажный. Температура обычная. Рвота.
На четвертый день рвота продолжалась. Промывали желудок холодной водой. Влили туда спирт. Может быть, это просто воспалительный инфильтрат?
На шестой день рвота остается. Живот мягкий. Перитонита нет. Все-таки это непроходимость. Наверное, стеноз, сужение.
На рентгене барий совсем не выходит из желудка. Около больного почти все время оперировавший хирург.
Меняются фельдшера "Скорой помощи". Они здесь не нужны. Но и им не откажешь, да и использовать их можно.
В коридоре сидит жена больного. Внизу шофер. Между ними хирург.
Девятый день. Рвота. Консилиум.
Десятый день. Повторная операция.
Да, безусловно, стеноз. Палец даже не проходит. Все-таки не сумел зашить, как хотелось. Наверно, надо было сразу положить обходной дополнительный путь, обходной анастомоз.
Один из фельдшеров "Скорой помощи" попросился на операцию. Зачем стоит? А впрочем, пусть его.
Посоветовавшись, решили наложить анастомоз.
На третий день дали пить. Рвоты не было. Стала подниматься температура. Но это просто воспаление легких. После двух операций, при почти полной неподвижности это бывает часто.
Тяжелое объяснение с женой. Ее трудно убедить, что он не должен умереть. Она же боится! Волнуется.
Шофер сидит внизу уже две недели. Все равно не работает. Права отобрали. Фельдшера-скоропомощники бегают к нему, приносят бюллетени о состоянии.
А на семнадцатый день после второй операции больного выписали.
* * *
При первом визите в поликлинику врач попросил выписку из истории болезни, прочел и буркнул:
- Ишь, два раза оперировали. Напортачили, что ли? - И громко: - А в какой это больнице-то было? (Хотя все было написано в справках.) И опять буркнул: - Как бы язва не началась от этого анастомоза.
А еще через день жена написала жалобу, в которой говорилось, что ее мужа сбила "Скорая помощь", в больнице, оперировал неопытный хирург, сделал операцию неквалифицированно, так что пришлось оперировать повторно; что вторую операцию сделали не сразу, долго тянули с ней; что нанимали дежурить посторонних фельдшеров, которые по неопытности простудили больного, и все осложнилось воспалением легких и что сейчас ему грозит язва желудка. И в конце письма жена требует суда и наказания за такое заведомо халатное отношение. А пишет она, а не сам пострадавший, так как он и без того в тяжелом состоянии.
* * *
Узнав про жалобу и прочтя ее, хирург принял соответствующую порцию соболезнований со стороны коллег. Все говорили о том, какие сволочи...
Он шел домой и тоже накалялся. Он думал о том, какие все сволочи...
Он злился и от этого не мог даже курить.
"А если будет суд, - думал он, - в доме меня будут считать убийцей. А как мне объяснить дома? Впрочем, суда, конечно, не будет, но ведь выговор наверняка дадут. А за что, собственно? А если бы он умер, например, по моей вине даже, в суд бы подавали не на меня, а на шофера".
Ему стало несколько стыдно, но он все равно продолжал думать, что хорошо было бы, если бы заявление било по шоферу, а не по нему. Потом он вспомнил рентгеновскую картину этого "жалующегося желудка". Картина была неприглядна, но неожиданно он почувствовал радость. Именно эта неприглядность и говорила специалистам, что он не виноват. И он стал радоваться неприглядности этой картины, то есть не приглядности состояния желудка.
* * *
В горздраве при разбирательстве он встретился со своим бывшим пациентом. Злобно и враждебно смотрел он на хорошо поправившегося, уже совсем не больного, а бывшего больного. "Больной" пытался разобраться, кто виноват. Врач злобно огрызался, не желая давать никаких показаний:
- Хм, "о тайнах сокровенных невеждам не кричи и бисер знаний ценных пред глупым не мечи".
Членам комиссии, другим врачам, было ясно - вины никакой нет.
- Скажите, а почему вы не сделали сразу то, что надо было сделать во второй раз? - спросил больной.
- Специалисты это понимают без вопросов.
- Но мне-то вы можете объяснить?
- И не подумаю! Делал, что находил нужным. Делал правильно.
- Как же правильно? Два раза ведь резали!
- Если бы второй раз не резал, не были бы вы здесь, на этом разбирательстве этой глупой жалобы. Этих сведений с вас достаточно? Остального вам говорить не буду. Вы в этом понимаете столько же, сколько и ваша жена. В конце концов, могли спросить это у меня и без горздрава.
Их перебивали. Пытались прекратить этот бессмысленный спор...
* * *
Без четверти семь их поднимал звонок будильника. Вставать, как всегда, не хотелось. И оба после недолгих проволочек вставали. Вместе с детьми по утрам делали гимнастику, мылись, ели немудреные короткие завтраки. Выходили в одно и то же время на солнце, в дождь, снег, ветер на улицу. Один, как всегда, шел на метро. Другой, как всегда, - на автобус.
1966 г.
ЧТО ИМ НАДО?
- Господи! До чего же надоело морально удовлетворяться! Ну, еще операция. Еще. Еще. Ласки хочу. Во время операции. И после нее. И от больных. Ой как хочется, чтоб было просто хорошо!
Евгения Владимировна выходила из операционной и болтала, не следя, а может быть, делая вид, что не следя, за моей реакцией. Она шла медленно, заложив руки за затылок. Как бы потягиваясь. Глаза у нее блестели. Губы что-то нервно лопотали. А я не оглядывал ее фигуру - смотрел вперед, но отчетливо ощущал по голосу и по выговору, какая она ладная.
Я шел, и она мне нравилась. И ее костюм операционный, с белыми штанами, оканчивающимися чуть ниже колен. И то, что оставалось открытым у нее, нравилось мне, естественно, тоже. И то, что она много ниже меня. И то, что она говорила. И вообще хотелось биться головой обо что-нибудь, например об стену.
А она болтала, болтала. И я шел рядом. Слушал.
- Надоела мне хирургия. Надоели операции. Уйти бы. Уйти б от операций, больных, шаблона. Меня больные не волнуют, не раздражают - холодна. И все одно и то же, одно и то же. И надо всем висит общий глас - моральное удовлетворение.
А я иду и молчу. Кое с чем я согласен, а кое с чем и не согласен. И не такой уж я молчун, мягко говоря, а молчу. Слушаю.
- Говорят, я хорошо оперирую. И что толку? Только собственное самолюбие тешу. Так ли уж я могу помочь, как надо бы? Ну, не умирают у меня больные. Скажем, редко умирают. И что? Так и должно быть...
И улыбается, улыбается. А теперь я ее оглядываю. Смотрю на ее фигурку - ну и что! Мне как-то все равно: ладная или нет. Да и слово-то противное - ладная. "Моральное удовлетворение"! И фамилия у нее странная - Кампанелла. И откуда у русского человека такая фамилия?
- А вообще-то операция сегодня была интересная. - Мы уже сидим у нее в кабинете. - Что там делалось с желчными путями, ты бы знал! Я и так думала, и эдак приноравливалась. Никак не могла восстановить. А потом решилась на такую штуку. - Она рисует схему операции и рассказывает. Вот ведь, каналья, придумала! Наверное, это и был самый лучший выход для нее... Или для больного.
А когда она рассказывала и рисовала, голова у нее немного вытягивалась кверху и наклонялась. Чуть-чуть бы красноватости - и чистый Модильяни. А вспомнил я Модильяни, потому что перед этим она успела мне сказать что-то о нем, между двумя всхлипами о надоедливости морального удовлетворения.
Вошла сестра:
- Евгения Владимировна, там к вам несколько больных прислали на консультацию.
- Давай заводи их. Но не уходи - запишешь, если что надо будет.
Конечно, она диагноз ставила почти в дверях. С таким внутренним беспокойством на фоне знаний и пятнадцати лет увлечения своей работой естественно, что больные с типичными заболеваниями ей ясны, как апельсиновые косточки. А если больной с закавыкой, так и думает-то красиво. Правильно думает. Но опять же, естественно, не всегда ставит диагноз правильно. Не бюро же ремонта. Хорошо работают мозги.
Болит правая рука. По ней она добралась до болезни желчного пузыря. А больной недоволен. У него рука болит.
- У вас холецистит. Надо провести вот это исследование и принимать вот эти лекарства. - И отдает какие-то бумажки.
- Следующего давай.
Следующий хромает. Она мазнула по нему глазами.
- У меня нарыв на большом пальце.
- Раздевайтесь. Зачем пальцы-то будут присылать на консультацию? Чего-нибудь еще, наверно.
Больной показывает ногу. Она ко мне:
- Вот черт, эндоартериитов сколько, а! Нарыв! - И к нему: - Палец надо ампутировать. Так и скажите вашим врачам. - И что-то пишет ему на бланке. И говорит сестре: - Следующего давай.
Но этот больной не унимается. Что-то говорит, а я смотрю, что пишет она. Здорово! Когда успела все придумать, чтоб так изложить?
- Доктор, как же так! Палец ампутировать?!
Она смотрит следующего больного.
- Да у вас болезнь не пальца, а ноги. А палец ампутировать - ерунда. Это ж пустяковая операция. Мы это даже амбулаторно делаем. Не волнуйтесь.
Женя уже говорит что-то следующему больному.
А я жду, когда все это кончится и мы пойдем "по делам или так погулять".
Мы выходим, и она, продолжая беспокойно улыбаться, вновь заводит ту же песню:
- Почему я, еще нестарая женщина, должна все время возиться в крови? Я стала равнодушна к операциям, к результатам их. Когда все хорошо, так и результаты хорошие. А когда что не так, так и Саваоф не поможет. От всего от этого муторно и беспокойно. - Она взяла меня под руку, чуть подтянулась кверху и дыхнула в ухо: - А мне хочется, чтобы просто когда-нибудь было хорошо. Понял? И будь здоров. Приходи. Жду.
- Хм. Привет! - А ведь я что-то хотел.
И разошлись.
А сегодня я пришел и вновь встретил ее идущей из операционной. В том же костюме и с теми глазами, которые блестят, и губы покусывает. Но блеск уже не тот, и губное беспокойство иное, и улыбается мне губами по форме три или какой-либо другой форме.