Честно говоря, между нами, какое, к черту, значение могло иметь для ученика Махуда, что человек- то, а не другое? Вероятно, и в этом случае ничто не потеряно, поскольку вся эта дребедень снова выползает, выпущенная на свободу ночным кошмаром. Я буду сыт по горло млекопитающими, я знаю заранее, прежде чем наступит пробуждение. Быстро дайте мне мать, и разрешите пососать, вцепившись ей в грудь. Но пора дать этому экземпляру имя, без собственных имен нельзя. Окрещу его Червем. Давно пора. Червь. Мне не нравится, но особого выбора нет. Оно же станет и моим именем, когда придет время, когда меня не надо будет называть Махудом, если это счастливое время когда-нибудь придет. До Махуда были другие, похожие на него, того же поля ягоды, с таким же половым органом. Зато Червь - первый в своем роде. Спешу с выводами. Не следует забывать, что я его не знаю. Возможно, он тоже утомится, откажется участвовать во мне и, заложив основы, уступит место другому. Он еще не способен высказать свое мнение, только шуршит, я не переставая слушал его шуршание, все время, пока говорили другие. Он пережил всех, Махуда тоже, если Махуд умер. Я по-прежнему слышу его, преданного, умоляющего меня угомонить этот мертвый язык живых. Думаю, что он говорит именно это, так монотонно. Если бы я мог молчать, то лучше бы понял, что он от меня хочет, кем он хочет, чтобы я стал, что он хочет, чтобы я сказал. Почему бы ему не прогромыхать это и не успокоиться? Слишком легко, замолчать должен я, задержать дыхание. Что-то здесь не так. Ведь если бы Махуд молчал, Червь молчал бы тоже. Что у меня попросят невозможного, это пусть, но бессмыслицу! Они же сами довели меня до рассудка. Верно, беднягу Червя в этом винить не следует. Опять спешу с выводами. Но позвольте мне высказать свою точку зрения, пока я на нее не наплевал. Ибо если я Махуд, то я и Червь, тьфу. А если я еще не Червь, то стану им, когда перестану быть Махудом, тьфу. А теперь вперед, к серьезным проблемам. Нет, рано. Еще одна история Махуда, пожалуй, чтобы задурманить мне голову, окончательно. Нет, не стоит беспокоиться, всему свое время, запись ведется с незапамятных времен. Да, громкие слова тоже прозвучат, в свой час. Проблема свободы непременно будет рассмотрена мной, в заранее установленное время. Возможно, я слишком поспешно противопоставляю этих двух разносчиков неудачи. Но разве не вина одного из них, что я не могу стать другим? Следовательно, они - сообщники. Так и нужно рассуждать, с душевной теплотой. Или надо считать, что некий tertius gaudens, то есть я сам, виновен в двойном провале? Примет ли, наконец, мое лицо свое истинное выражение, лучась улыбкой? У меня такое чувство, что этого зрелища меня лишат. Ни в один из моментов я не понимаю, о чем говорю, и о ком, и где, и как, и почему, но я мог бы использовать для этой зловещей операции еще пятьдесят негодяев, и все равно мне не хватит пятьдесят первого, чтобы замкнуть цепь, это я знаю, не знаю, что это значит. Главное- никуда не прибывать и нигде не быть, ни там, где Махуд, ни там, где Червь, ни там, где я, разницы почти никакой, благодаря особой милости. Главное - продолжать извиваться, вечно, на крючке, пока есть воды, и берега, и развлекающийся в небесах Господь-рыболов, охотящийся за своим созданием через посредство своих избранных мерзавцев. Я заглотил три крючка, но не насытился. Отсюда и стоны. Какая радость - знать, где находишься и где окажешься, не будучи там! Остается лишь поудобнее устроиться на дыбе в блаженном ведении, что ты навеки никто. Жаль, что мне одновременно пришлось лишиться языка, а то бы он мирно истекал кровью, облизывая губы. Разумеется, нельзя же сохранить все до конца. Они, конечно, вынесут меня однажды на поверхность, забудут о своих разногласиях и согласятся, что не стоило трудиться ради такой ничтожной добычи, ради таких ничтожных добытчиков. Какое молчание тогда наступит! А сейчас займемся новостями о Черве, доставим мудиле удовольствие. Я скоро выясню, следит ли еще тот, другой, за мной. Но даже если нет, из этого ничего не выйдет, ему меня не схватить, мне от него не освободиться, я говорю о Черве, клянусь, тот, другой, никогда меня не хватал, и никогда я от него не освобождался, старая история, дошла до наших дней. Я тот, кого никогда не схватят и кто никогда не освободится, кто ползет по днищу навстречу новому дню, обещающему быть великолепным, увешанный спасательными поясами, и молит о гибели. Третий крючок заброшен прямо с небес и предназначен для ее высочества моей души, я давно подцепил бы ее на крючок, если бы знал, где ее искать. Итого, получается четыре. Так я и знал, нас могло быть хоть сто, но и тогда не хватило бы сто первого, нам всегда не хватит меня. Червь, чуть было не сказал Зверь, Червь, что могу сказать я о Черве, у которого до сих пор не хватило ума объясниться, что успокоит этих грызущих термитов в моем балаганчике, что-нибудь такое, чего нельзя было бы с одинаковым успехом сказать о другом? Может быть, пытаясь стать Червем, мне, наконец, удастся стать Махудом? Об этом я не подумал. В таком случае, единственное, что от меня требуется, это стать Червем, и я, несомненно, этого достигну, пытаясь стать Джонсом. В таком случае, единственное, что от меня требуется, это стать Джонсом. Стоп, возможно, он избавит меня от этого, проявит сострадание и позволит остановиться. Не все же розоветь рассвету. Червь, Червь, дело касается нас троих, и черт побери последнего. Кроме того, мне кажется, что я уже сделал, вопреки тому, что, мне кажется, я уже сказал, определенные усилия в этом направлении. Надо бы их отметить, хотя бы мысленно. Но Червь не умеет отмечать. Появилось, по крайней мере, первое утверждение, то есть отрицание, на котором можно строить дальше. Червь не умеет отмечать. А Махуд умеет? Прекрасно, дело пошло на лад. Да, характерной чертой Махуда, среди прочих, является способность отмечать, даже если это ему не всегда удается, определенные вещи, вероятно, мне следовало бы сказать "все", с тем чтобы извлечь из них пользу, подчинить себе. И действительно, мы видели, как он этим занимался, во дворе, в кувшине, в некотором смысле. Я знал, что стоит только заговорить о Черве, как я начну говорить о Махуде, с большим красноречием и пониманием, чем прежде. Каким близким сейчас он мне кажется, когда искоса глядит на медали Дюкруа, пожирателя конины. Час аперитива, люди уже задерживаются, чтобы почитать меню. Очаровательный час дня, особенно если, так иногда случается, на него приходится заход солнца, последние лучи которого, обшаривая улицу из конца в конец, отбрасывают от моей гробницы нескончаемую тень, пересекающую канаву и тротуар. Я любил ее созерцать, тогда я поворачивал голову свободнее, чем сейчас, в ошейнике. Где-то там, далеко от меня, я знал, лежала моя голова, и люди наступали на нее и на моих мух, которые, тем не менее, продолжали красиво ползать по темной земле. И я видел, как люди шли ко мне, прямо по моей тени, а за ними преданно ползли их собственные дрожащие тени. Иногда я путаю себя со свой тенью, а иногда не путаю. И иногда я не путаю себя со своим кувшином, а иногда путаю. Все зависит от того, в каком мы настроении. И часто я смотрел и смотрел, не моргая, пока, переставая быть, я не переставал и видеть. Воистину восхитительный час, совпадающий иногда, как уже отмечалось, с часом аперитива. Но этой радости, которую лично я считал безвредной и неопасной для общества, я ныне лишен, поскольку из-за ошейника мое лицо направлено на поручни, как раз над меню, ибо крайне важно, чтобы предполагаемый посетитель был в состоянии изучить меню, не рискуя, что его собьют с ног. Мясо в этом квартале имело высокую репутацию, и люди приходили издалека, отовсюду, чтобы вкусить его. Исполнив задуманное, они спешили уйти. К десяти часам вечера вокруг становилось тихо, словно в могиле, как говорится. Таков плод моих наблюдений, накопленных за долгие годы и постоянно подвергаемых индукции. Здесь все - убиение и поедание. Сегодня вечером подают рубец. Это зимнее блюдо, или осеннее. Скоро придет Маргарита и осветит меня. Она запаздывает. Уже не один прохожий щелкал зажигалкой у меня перед носом, чтобы лучше разобрать то, что я назвал бы, ради разнообразия, прейскурантом. Слава Богу, с моей благодетельницей ничего не случилось. Я не услышу, как она идет, я не услышу ее шагов, из-за снега. Все утро я провел под брезентом. С наступлением первых морозов она устраивает мне гнездо из тряпок, как следует подоткнув их под меня, чтобы я не простудился. Уютно. Интересно, попудрит ли она сегодня мне голову своей большой пуховкой? Это ее последнее изобретение. Она вечно придумывает что-нибудь новенькое, для моей пользы. Ах, если бы случилось землетрясение, если бы бойня поглотила меня! Сквозь поручни, в конце двух сходящихся рядов зданий, виден кусочек неба. Прут поднимается и закрывает его, стоит мне захотеть. Если бы я мог поднять голову, то увидел бы, как этот кусочек впадает в небесный океан. Что добавить к этим деталям? Еще не поздно, я знаю, подождем, рано еще прощаться навсегда, с этой грудой мусора. А что если немного поразмышлять, ожидая появления чего-нибудь вразумительного? Только на этот раз. И почти тут же возникает мысль, и в самом деле, следует сосредоточиваться почаще. Позвольте побыстрее огласить ее, пока она не исчезла. Как получается, что люди не замечают меня? Кажется, я существую только для Мадлен. То, что прохожий, в спешке, очертя голову, в безудержной беготне, не замечает меня, вполне понятно. Но зеваки, собирающиеся здесь послушать предсмертный рев животных, у них-то, мерно прогуливающихся взад и вперед, в ожидании начала кровопролития, времени уйма? А голодные, вынужденные, подходя к меню, нравится им это или нет, смотреть мне буквально в лицо, обонять мои выдохи? А дети, резвящиеся на площадках за воротами, жадные до всякой забавы? Мне кажется, что даже обычная человеческая голова, недавно вымытая, с несколькими волосками на макушке, стала бы общественной достопримечательностью, окажись она на месте моей головы.
Может быть, это из деликатности, не желая меня обидеть, все делают вид, что не подозревают о моем существовании? Но подобную душевную чуткость вряд ли можно приписать собакам, которые прибегают по нужде к моему жилищу и явно не подозревают, что в нем находится живая плоть и кровь. Отсюда следует, что запаха у меня тоже нет. А ведь если кто-нибудь и должен пахнуть, так это я. Как, учитывая вышеизложенное, Махуд может ожидать от меня нормального поведения? Мое наличие подтверждают, если угодно, мухи, но в достаточной ли мере? Разве не садились бы они с тем же удовольствием на коровью лепешку? Да, до тех пор, пока этот вопрос не найдет удовлетворительного разъяснения или пока меня не заметил кто-нибудь помимо Мадлен, я не сумею поверить настолько, чтобы продолжить свою деятельность, тому, что говорится обо мне. Это утверждение я считаю крайне важным, но, следует заметить, вскоре я уже не сумею воспринять его, настолько ухудшились за последнее время мои способности. Очевидно, мы сталкиваемся здесь с проблемой перехода, чреватой неожиданностями. Допустим, я преуспел в умирании, приму самую удобную гипотезу, так и не сумев поверить в то, что когда-либо жил, я знаю, на свою беду, что это не то, чего они хотят для меня. Ибо это случалось со мной уже неоднократно, причем они не жаловали меня даже коротким отпуском по болезни, среди червей, перед тем, как воскресить меня. Но кто знает, что на этот раз сулит будущее? Чем думаю умнее, тем под гору быстрее, - во всяком случае, это было бы неплохо. Возможно, когда-нибудь некий господин, случайно оказавшись рядом со мной, с возлюбленной под ручку, в тот самый момент, когда последнее издыхание одаривает меня заключительной сладостью отлетающего времени, воскликнет, достаточно громко, и я услышу: Послушай, этот человек нездоров, надо вызвать скорую помощь! Таким образом, одним выстрелом, когда, казалось бы, никакой надежды, два прекрасных зайца. Я умру, но я жил. Если только не предположить, что господин подвержен галлюцинациям. Тогда, чтобы рассеять все сомнения, его возлюбленной достаточно будет сказать: Ты прав, любовь моя, кажется, его сейчас вырвет. И тогда я буду знать наверняка и испущу дух под звуки икоты, так часто, увы, омрачающей торжественность происходящего. В бытность свою Махудом я знал одного доктора, который утверждал, что, с научной точки зрения, последний выдох исходит с другого конца, и именно там, а не у рта, семья должна подержать зеркальце, прежде чем вскрыть завещание. Но откуда бы он ни исходил, не вникая в эти мрачные подробности, я, бесспорно, серьезно заблуждаюсь, полагая, что смерть, самое по себе, можно считать следствием или хотя бы свидетельством предшествовавшей ей жизни. Лично я не имею впредь ни малейшего желания покидать этот мир, который они так старательно мне навязывают, не убедившись предварительно, что я действительно в нем был, по пинку в зад, например, или поцелую - любой знак внимания годится, лишь бы он исходил не от меня. Пусть хотя бы два независимых наблюдателя немедленно заметят меня здесь, и я позабочусь об остальных. Как все становится ясно и просто, когда открываешь глаза на внутренний мир, предварительно подвергнув их воздействию внешнего, чтобы извлечь выгоду из контраста. Я не хотел бы, хотя и устал смертельно, покидать преждевременно эту плодоносную жилу, ибо я второпях к ней уже не вернусь, о нет. Но довольно этого проклятого первого лица, оно сбивает с толку, так я совсем перестану себя понимать, если не буду осторожен. Но о ком, в таком случае, идет речь? О Махуде? Нет, еще нет. О Черве? Тем более. Ба, любое местоимение годится, если смотреть в корень. Дело привычки. Потом подправим. На чем я остановился? Ах да, блаженство ясности и простоты. Теперь надо как-то связать это с несчастной Мадлен и с ее великой добротой. Знаки внимания, подобные оказываемым ею, упрямство, с которым она продолжает замечать меня, разве все это не доказывает убедительно, что я действительно присутствую здесь, на улице Брансьон, неслыханное название на моем родном острове? Разве избавляла бы она меня от жалких моих экскрементов по воскресеньям, устраивала бы гнездо с наступлением зимы, защищала бы от снега, меняла бы опилки, втирала бы мне в голову соль, надеюсь, не забыл ничего, если бы меня здесь не было? Разве посадила бы она меня в кувшин, подняла бы на пьедестал, обвесила бы фонариками, если бы не была уверена в моей реальности? Какое счастье было бы покориться этой улике и следующему за ней приговору. К сожалению, я рассматриваю ее как весьма подозрительную, чтобы не сказать - незаконную. В самом деле, что можно подумать об удесятеренных знаках внимания, которыми она буквально заваливает меня в последнее время? Как непохоже это на безмятежность наших прежних отношений, когда я видел ее всего раз в неделю. Нет, от этого не уйти, женщина теряет в меня веру. И пытается отдалить момент окончательного признания своей ошибки ежеминутными приходами, дабы собственными глазами удостовериться, что я все еще более или менее воображаем на своем месте. Подобным же образом веру в Господа, говорю со всей подобающей мне скромностью, иногда утрачивают вслед за проявлением особого рвения и усердия, так кажется. В этом месте я делаю паузу, чтобы подчеркнуть некоторое различие. (По-видимому, я все еще думаю.) То, что кувшин в самом деле стоит там, где говорят, верно, я и не собирался это отрицать, в конце концов, не мое это дело, хотя его присутствие в подобном месте, реальность которого я также не берусь оспаривать, кажется не очень-то правдоподобным. Я всего-навсего сомневаюсь в том, что нахожусь в нем. Легче воздвигнуть храм, чем склонить божество посетить его. Однако к чему вся эта путаница? Вот что получается, когда начинаешь подчеркивать различия. Но это неважно. Она любит меня, я всегда это чувствовал. Я ей нужен. Ресторанчик, муж, дети, если таковые имеются, - ей уже недостаточны, в ней есть пустота, которую в состоянии заполнить только я. Не удивительно, что у нее бывают видения. Было время, когда она казалась мне близкой родственницей, матерью, сестрой, дочерью или чем-то в этом роде, возможно, даже женой, скрывающей меня от общества. Вернее, Махуд, видя, сколь мало впечатлило меня его главное свидетельство, шепнул мне на ухо это предположение, добавив: Я ничего не говорил. Должен признаться, что не так уж оно абсурдно, как кажется с первого взгляда, и вполне может объяснить некоторые странности, не поразившие меня в момент формулировки, среди прочих - мое несуществование в глазах тех, кто не в курсе, то есть в глазах всего человечества. Но если меня прячут в общественном месте, к чему привлекать внимание к моей голове, художественно освещенной с сумерек до полуночи? Вы можете, конечно, возразить, что важен только результат. И вот еще что. Эта женщина никогда со мной не разговаривала, насколько мне известно. Если я утверждал что-нибудь обратное, то ошибался. Если я скажу что-нибудь обратное, то снова ошибусь. Если, конечно, я не ошибаюсь сейчас. Во всяком случае, подошьем это в дело, в поддержку любого тезиса, который вам по душе. Ни одного нежного слова, ни одного упрека. Из опасения привлечь ко мне общественное внимание? Или чтобы не рассеять иллюзии? Подвожу итог. Близится момент, когда единственный верующий в меня должен меня отвергнуть. Ничего не произошло. Фонарики не зажжены. Неужели все тот же вечер? Возможно, обед уже кончился. Возможно, Маргарита приходила и уходила, снова приходила и снова уходила, а я ее не замечал. Возможно, я сиял, со всем присущим мне блеском, долгие часы и ничего не заметил. И все же что-то изменилось. Эта ночь не похожа на другие. Не потому, что я не вижу звезд, мне не часто удается увидеть звезду, высоко в глубине того клочка неба, который я обозреваю. И не потому, что я вообще ничего не вижу, даже поручней, такое нередко случалось. И не из-за тишины, место здесь тихое, по ночам. К тому же я почти глухой. Не впервые я напрягаю слух, тщетно пытаясь различить приглушенные звуки на конюшне. Вдруг заржет лошадь. И я пойму, что ничего не изменилось. Или увижу фонарь сторожа, в загоне, раскачивающийся на высоте колена. Надо быть терпеливым. Холодно, утром шел снег. Однако же моей голове не холодно. Вероятно, я все еще накрыт брезентом, возможно, она набросила его на меня, боясь, что ночью снова пойдет снег, пока я был погружен в размышления. Но ощущения, так мной любимого, давления брезента на голову, нет. Моя голова потеряла всякую чувствительность? Или меня хватил удар, пока я был погружен в размышления? Не знаю. Буду терпеливым, перестану задавать вопросы. Прошло несколько часов, кажется, снова наступил день, ничего не произошло, я ничего не слышу. Я напомнил им об обязанностях, возможно, они дали мне умереть. Ощущение, что я укутан, но не прикасаюсь ни к чему, такого никогда не было. Опилки больше не давят на культи, мне неизвестно, где я оканчиваюсь. Вчера я покинул мир Махуда - улицу, ресторанчик, бойню, статую и, сквозь поручни, серое небо. Я никогда больше не услышу мычания скота, звякания вилок и стаканов, раздраженных голосов мясников, названий блюд и цен. И никакая женщина не захочет, тщетно, чтобы я жил, и моя тень, вечером, не омрачит землю. Истории Махуда кончились. Он понял, что они - не обо мне, он сдался, я победитель, а я так старался проиграть, чтобы доставить ему удовольствие, чтобы он оставил меня в покое. Выиграв, буду ли я оставлен в покое? Не похоже, кажется, я продолжаю говорить. Во всяком случае, все эти предположения, вероятно, ошибочны. Несомненно, меня снова бросят в атаку, лучше вооруженного, на твердыню смерти. Куда важнее другое - знать, что происходит сейчас, чтобы немедленно сообщить об этом, как требует того моя функция. Не нужно забывать, иногда я забываю, что все упирается в голоса. Я говорю то, что они велят мне говорить, и надеюсь, что когда-нибудь им надоест разговаривать со мной. Вся беда в том, что я говорю неверно, не имея ни слуха, ни головы, ни памяти. Сейчас я, кажется, слышу, как они говорят, начинает голос Червя, я передаю новости, чего бы они ни стоили.