– Светлой памяти дня Восьмого марта посвящается…
Бредни города. Размышления о Боге, об обществе исторического маразма, квартирные и прочие проблемы. Бредни города. О чём думаешь, пробираясь между синими тенями тянь-шаньских сосен? О чём вспоминаешь?
"Будто послушник хочет к Господу, ну а доступ лишь к настоятелю". А вот это и есть доступ без посредника к настоящему. Цельное, настоящее, не больное. Никаких измышлений, только горы. "Горы спят, спокойствием собственным скованы". Иногда глухо рычит снег, отслаиваясь, как шелуха, и горы обнажают коричневые бока – греются. А мы должны приспосабливаться к их ритму, их строю.
Вот с весёлым стуком полетели в горную речку камни с обрыва: это – друг Мефистофеля со своим притоном и чёртом Василисой, Влад, общага архитектурного. Раз – и всё. Ненужное – в весёлую, горную речку.
Вот зловеще шурша, медленно ползёт язык снежника. Это – хуже, это – больное. Это – Измоденов, Татьяна, подсознательное, мутное беспокойство. Медленно. Но верно. К чертям – в мутные мартовские ручьи.
А в "серебряном вагончике", где мы проживаем, марево печного тепла и борща. На клеёнке стола – чайник. Ботинки, фонарики и рукавицы висят гирляндами. Местный знахарь Толик у рации безуспешно четвёртый час вызывает "Компас-5". Новички спускаются с Альпенграда, а у нас завтра "двойка".
Вот и всё. И я счастлива в этих днях. Спокойно и бесконечно.
18 марта 1990
В какую схему уложить существо своё? Да оно уже уложено. От утренней электрички до гудящего аэровокзала. Я привыкла жить между приездами и отъездами, вечными сборами рюкзаков. На вокзале 411, где койки поставлены для всех проезжающих.
– Ленка, ну ты же знаешь, что круг моих мыслей ограничен авторской песней.
– А весна и в горах пахнет тем же.
– Чем же это?
– Мокрым снегом…
25 марта 1990. Поезд "Алма-Ата – Ленинград"
Час настал -
Пора лететь…
– На крыло – и в долину, – смеётся Ленка Рычкова.
Погода – синь с золотом. Горы – голубые. День – воскресный. И поднимающиеся вверх, в "Чимбулак", кто с удивлением, кто с улыбкой, слушают наш прощальный концерт. Это мы собрали рюкзаки и "встали на крыло". Вроде грустно, но птичьи наши души радуются солнцу, воле голубых гор, весне. "Воля, воля, воля, и не вернуться нам назад".
28 марта 1990. Возвращение
Встречающие – есть. Мои давно здесь: онемевшие, вросшие в гудящую от поездов землю чахлыми клёнами.
И город уже нашёл меня сквозь вагонное стекло, залитое грязью странствий, и расстреливает в упор острыми шариками огней.
Флоридку встречает Лёнька с пятью бордовыми розами. Берёт её рюкзак.
А раскрытые ладони моих клёнов без остатка заняты мокрыми сумерками свердловской весны.
Люблю перрон. Люблю вокзал. Они не засыпаны осколками моих иллюзий. Я проношу над ними в состоянии эйфории всех своих смертничков (розовых, голубых и всегда нежных) дальше. Кладбище за чертой вокзала. Там:
где шкатулка города щедро раскрывается, переливаясь огнями;
где в общаге архитектурного, под вывеской "Жанна, я люблю тебя. Вовка" действительно живёт Жанночка и ждёт Славу;
где Влад, уперев палец мне в плечо, говорит о женщинах-иудах;
где Любка, беременная от Графа, выходит замуж за другого, убегая от любви;
где Бельковы до свадьбы спешат сдать петрографию;
где Сергей Ефграфович ушёл на Приполярный;
а подарок Валеры – значок спасотряда – теряет теплоту.
1–2 апреля 1990. Копейск. Что такое женщина?
…
Ничего не изменилось в этом городке! Так же, пройдя из одного конца проспекта в другой, плавится в сковороде заката оранжевое солнце, перегородив шоссе на стыке с горизонтом. Так же в оранжевый дым уходят люди и въезжают машины, становясь чёрными точками в преддверии небытия.
А вечером я шатаюсь по акварелям своего детства. Асфальт вторит мне серебряным позвякиванием. Я остерегаюсь резких движений, боясь разбить эти прозрачные сумерки, сломать невзначай кованые ветки. Апрель – фарфор, серебро, акварели.
Встречаюсь со старыми приятелями, точно листаю старый фотоальбом. Мной движет чувство ленивой сентиментальности. Ничего более. Живой жизни тут нет. Да и во мне ищут отблески минувшего. Но и их нет. Увы, увы.
Что же есть? Знакомые светильники городских огней да въевшийся в память шум ночного шоссе за окном. Светофоры, что с наступлением сумерек до утра мигают только одним, жёлтым, глазом, обещая чудо, которого не произойдёт. "Раз-два-три, раз-два-три".
Женщина…
– Женщина не несёт прогресса, – это, естественно, Измоденов.
Мы едим дрянное мороженое и пьём дрянной кофе в дрянном месте. Его познания о женщинах всё пополняются, выводы всё совершенствуются и тоже эмпирическим путём:
– Почему вы все такие глупые? Даже лучшие экземпляры…
Ох уж этот вечный Измоденов. Ох уж этот пьяный день. Мне жаль Измоденова, потому что во многом он прав. Давний вопрос: "Знание есть счастье?" Но не для меня.
Прогресс, позиции, идеи, принципы – одёжка, чешуя, когда меня переполняет солнце. Пришла весна. И теперь мне ближе блудливые кошки, мне интересней запах неродившейся травы…
Ухал филин. Синие густые звуки падали в снег, ещё хранящий цвет ночи и холод зимы… Я должна была взорваться, как бутылка шампанского: в моих пальцах струилась давняя страсть, тяжёлая и непрозрачная, так похожая на выдержанное вино. Губы набухали ею, грудь… Как странно чувствовать в себе женщину.
6–7 апреля 1990. Эпиграф: "Судьба человека – это нрав его". (Кто сказал? Не помню)
На золотистой зебре этого дня я доехала до финиша. Золотистая полоса – прогретый солнцем и пахнущий сосной воздух. Голубая полоса – дуновение снега и уцелевший случайно лоскут зимнего сквозняка. Шастая среди этих полос, я была счастлива. Бездумно, но глубоко – до самого дна. Мне нравились снежные веснушки – рыжие кусочки тонкой сосновой коры и бороздки старости. Мне нравилась весенняя лёгкость наших женственных пейзажей. И ручейки на теневой стороне Чёртиков.
Улыбаясь и напевая, добралась я до вечера. Зебра моя погрустнела у корпуса "В" и медленно, начиная с золотых полос, растаяла.
Финиш
Человек-легенда (Сергей Ефграфович, вернувшийся с Приполярного), склеивая фильм, говорил Юре: "Ну-ка, разберись с ней. Совсем бояться перестала". А я отвечала: "Сволочи…изверги" – и искала ножницы. Радость встречи уходила, таяла, оставались нервные толчки. Неумолимо жестоким прибоем (чего?) меня неотвратимо било об эту скалу (Сергея Ефграфовича я имею в виду). Участь мёртвых водорослей и дохлых рыб. Но я-то была живая. И мне было больно. А прибой зверствовал. Раз – я под каким-нибудь предлогом открываю двери 411-й, два – отлив – ухожу. Потом по новой. Нет сил ни уйти, ни остаться.
Усталость и раздражение. Учащённое дыхание на сером, грязном песке, скользкая галька в судорожно сжатых кулаках. Прибой отпустил только в тишине чужого уюта, где на меня снизошли покой и сознание собственной глупости. Застарелая страсть и детские комплексы – страшнейшая смесь.
7 апреля 1990
Сегодня на повестке дня.
"Ребята, давайте любить друг друга, сквозь ненависть и все наветы. В порыве нежности ко всем. Граф. Ночь с 5-е на 6-е".
"Разгильдяи всех мастей! Приглашаем на торжественный гадюшник (Бельковы)".
"Собрание-разбор для всех, кто был в марте в Алма-Ате, состоится…"
"Лекция на тему "Проблемы безопасности в альпинизме" (Сергей Ефграфович)…"
"Кому нужна стропа, обращаться…"
Обращаться, состоится, давайте, любить… Мир движим глаголом, я слишком люблю прилагательное.
9 апреля 1990.
"И каждая пробка нацелена в лоб"
(отчёт о "торжественном гадюшнике")
…
Если не рыться в цветной куче эмоций, остатках Праздника, а сосредоточиться на жёстких конкретных фразах.
Сергей Ефграфович: "Чем больше человек способен управлять своими эмоциями, тем больше он человек".
Граф: "Любовь – это скотство, унижение. Полное отсутствие контроля над своими поступками. Унижение".
Любка: "Хорошие вы ребята, но устала я от вас. И слава богу, что уезжаю".
…
Что у меня: брызги, дребезги, осколки.
Лепестки засохших роз, бычки, блевотина на полу, винные лужи на столе. Ах, когда кривая этой жизни с размаху врезается в Праздник! В какие яркие краски рядится она! И как потом серый ветер равнодушно треплет цветные лоскутья!
…
Граф о Танюшке, резвящейся на кровати около Измоденова: "Что вы к ней пристали? Счастливая женщина! Унижение, нет – какая ей разница? Счастлива. Примитивно".
Он же о том же: "А что надо-то? Припасть ухом к родной груди".
Измоденов: "Приятные твари эти женщины. Руки так сами и тянутся".
Бутусов: "Мы в любой заготовке обязаны увидеть деталь".
…
А Любка не от любви бежит, от конфликта, что скрыт в этих трёх. От спора, который они сделали вечным фоном всеобщих отношений. Любка бежит туда, где есть однозначное слово "люблю". Яблоки и розы по утрам, как конкретное подтверждение сказанного. А также фата и кольца, которые эти трое считают пошлятиной и пережитком.
…
Граф: "Человечность подразумевает развитие? Не так ли?"
17 апреля 1990 года
В ночной тихий альпклуб – весенний ветер с дымом прошлогодних листьев. Свежее касание вечности. Маленькая капелька. Вербы мои из серых мышиных шариков превращаются в жёлтые цветы. Растут, жадно зеленея, в банке. Верят днём солнцу, а сейчас – свежему касанию вечности, что пахнет горько пеплом.
…
Смотреться как в зеркало в окно вагона. Нет, на нём не подтёки грязи, это – звёздная пыль сгоревших от внутреннего тепла дорожных звёзд, серебристая стружка уставших рельс. Сколько моих дорожных звёзд обливало эти стёкла, разбиваясь о них вдребезги: наглые зелёные, предупреждающие красные привокзальные ожерелья подслеповатых фонарей и та, самая маленькая и неяркая, – у края горизонта.
В липкой усталости качается вагон. Призрак случайного города качается жёлтым цветком, становясь продолжением сна… Это – поезд, это – дорога. На одном конце – хорошо знакомые люди, на другом – сомнительная встреча. Она ли, эта маленькая, неяркая звезда у самого горизонта? Я не знаю. Мне это только снится.
…
Есть ещё самолёты. Хищные серебряные птицы. От них гудит воздух. Там есть черта и зелёный глаз, куда не пускают провожающих.
– Молодой человек, вы летите?
– Пропустите же, в самом деле.
– Не загромождайте дорогу.
Ещё там шампанское льют на серый асфальт. И почему-то снова праздник: с яблоками красными, шоколадом и красными цветами. Это – Любка уезжает. Навсегда. Со свадебным платьем в рюкзаке.
– Якутия далеко?
– Нет, если на самолёте.
Там она разложит хорошо знакомые мне вещи, поставит в воду цветы и достанет яблоки. Цветы завянуть не успеют – это самолёт.
…
– Флоридка, ты надолго здесь?
– Пока не переменится ветер.
Ветер… Ветер… Гуляющий над рельсами и взлётными полосами. Обливающий вагонные окна осколками моих дорожных звёзд вперемежку с копотью… Ветер, ветер…
Я люблю Флоридку. В ней есть крайность, но есть и яркий, густой цвет. В ней есть море, странные протяжные песни. То же ощущение дороги и жёлтых ночных цветов – случайных городов. Ветер, ветер… А не послушать ли и мне его? Пока свободна, пока нигде и ничья?
19 апреля 1990. Сергею Ефграфовичу, который всегда смотрит на часы
Втиснуть весь этот поток в примитивные, узкие рамки, назвав таким знакомым и однозначным "влюблена"? Нет, не то здесь.
Здесь шире. Это мир идёт через меня, дробясь и отражаясь по частям. Какой огромный он, мир-то, какой неделимый, а мы пытаемся его – в привычные формулировки, придуманные кем-то формулы. Аксиомы? Их нет. Их тоже кто-то изобрёл.
Как трудно относиться к человеку как к весне, как к звезде острой и первой, к солнцу. Как трудно не тянуть к нему просящие, жадные руки, а признавать его независимость и любить (проклятое слово) его независимость. Любить его осторожно и бережно, как первую траву, которую страшно топтать.
Господи, за что же мы так любим плоть? Жареную картошку и жирные кости? Жадно. Зачем, любя, есть без остатка? Высасывать, бить о край тарелки, выковыривать мозг из сердцевины вилкой?
Мне не надо. Мне хорошо так. Всё просто (впрочем, как всегда): только движение, а для него – конфликт. И я его приму. И буду счастлива. Так что смотри на часы. "Всем обещан полёт, и сверкают огни полосы". Да, уже сверкают. А тепла, если надо, возьми, возьми ещё и ещё. Ведь я – женщина, а это лучшее, что я могу для тебя.
28 апреля 1990
Летайте самолётами "Аэрофлота"! Пользуйтесь услугами свердловского транспортного агентства! Решительнее решайте свои жизненные проблемки!
А ты лови свой кайф, читая странного Грина на подножке электрички ранним утром,
когда туман, выползая из монастырского парка, где родился, сочится в окна пятого этажа.
Но живи не эмоцией. Но что же делать, если нет воли и мозгов не совсем достаточно? В кулак! Есть Алма-Ата, и розы, и шары на вокзале, и самолёт в "Дугобу" в июне.
…
– Ты всё себе выдумала. В армии, знаешь, как чётко выдумывают?
Это Граф. Он дарит мне дружеское тепло. Это его имидж. Это он себе так придумал на сегодняшний вечер. Он завтра уезжает. Он должен уехать добрым.
– Ты всё себе выдумала.
– Да, ну а что? Разве все наши поступки не то, что мы себе сами выдумываем?
6 мая 1990. Копейск. Проверка наличности
Май. Как страшно и удивительно жить. В прозрачной синеве ночи – белые привидения цветущих абрикосов, которые никогда здесь не вызревают. Мне противны три дороги этой жизни: вуз, работа, училище. Но я никуда не денусь. Ведь мне никогда не войти наяву в молочно-фиолетовый зал кристалла флюорита и не вмесить полностью гармонии прозрачного кварца. Страх перед гармонией, стремление во что бы то ни стало расшифровать те волны тепла, что медленно, но непрерывно движутся внутри меня.
Но есть безотчётный сейсмограф: я чувствую своё по теплу и цвету. Я знаю мир молчаливый и тихий, знаю его не умом…
…
Я началась не от пыльной ржавчины оград балкона, не от жести крыш, изъеденной дождём, не от усталых, в невидимых трещинах, стёкол. И этот город – не мой дом, хоть хитро и цепко въелся в память, каждым запахом и каждой невнятной тенью. Я не от этой, неумелой, не осознавшей себя любви, нераскрывшейся сути.
Зачем вы дрожите во мне, зачем стучитесь – истёртые подъездные ступени и пыльный луч луны, заплутавший между рам никогда не мытого стекла? Там я была, там я жила и болела, ещё не осознав, ещё не обретя власть. Как я хорошо знаю мучения, происходящие от обилия собственного тепла…
Когда от тоскливого отражения луны в луже вдруг вспыхнет всё внутри, а выхода нет, и бьёшься, как бабочка между двойной рамой… Я слишком хорошо тебя знаю, городишко, прикидывающийся моим домом.
Но есть мой цвет. Коричневые волны уральских волн до горизонта. И зелёная вода весны с хвоей и берёзой. Зелень прокрадывается в глаза, а в кровь румянцем. Я загораюсь, как странная свеча, от этого полосатого, ещё и тёплого и холодного одновременно ветра, я нежусь у костра под дождём. И вдруг осознаю эту гармонию двух, казалось бы, разных вещей, и я счастлива здесь, на самом их стыке, на "лезвии бритвы". Я свободна… Я не хочу плена, я достойна не плена…
9 мая 1990
…
Здесь я хочу одного: полупустого дома, окружённого наглухо весенним разливом или погребённого намертво в снегах. Чтобы дверь была завалена сугробом, чтобы оборвались все провода, сломались к чертям все часы. Чтобы стихия неумолимой рукой заставила быть вместе три дня. И чтобы где-то нашёлся огарок свечи. Страсть моя, нежность моя, душа моя – они бы проросли там.
А здесь я задыхаюсь во лжи, замешанной на жалости, слезах горечи, а больше всего – безволии. Как глупо всё, как глупо. Глупо так, что даже не больно.
– Ты только не вини меня, – говорит Вадик Ложкин.
– Да нет.
– И себя не вини.
Я не виню. Один по слабости не может отказаться, другая – отказать.
А сильные – не здесь. Так, пожалуй, и найдём мы своё счастье в разных плоскостях. Одни – не противясь природе и событиям, веря, что жизнь – это, скорее, "майский луг, где гуляют женщины и кони", радуясь без осмысления теплу и цветам этого луга и искренне считая, что именно здесь есть что-то "вечное, так похожее на смысл". Другие – в вечном противлении, в достижении цели, ради которой безжалостно преобразуют всех этих женщин, коней и луга.
Так зачем же я хочу нарушить грань плоскостей, исступлённо повторяя: "Ты же сильный, ты же умный, пойми меня и, о боже, сколько тепла и радости прорастёт. Хоть ненадолго. На маленькое пусть, но искреннее время".
28 мая 1990. Контрольная запись
– Наталья Санна, они же вам весь пол разобьют, ведь каблучки теперь тонкие, с железными набойками.
– Что ж, в сентябре приду и покрашу.
Здесь всё та же напряжённая жизнь. Мероприятия. Слова, при звуке которых мне становится тоскливо. У них – мероприятия, у меня – удивительный вечер с девочкой Викой, сейшн в её честь свердловских поэтов и самолёт в Фергану.
– Где ты работала эти четыре месяца? Как нигде? А на какие деньги жила?
– В общежитии это несложно.
– Как несложно?
– Ну, молодая она, Ольга Николаевна, ну ошиблась, а потом страшно было…
– Родители знают?
– А зачем?
Вика вчера сказала: "Дай сигаретку". Я не удивилась. Потом она сказала: "У Блока есть о трёх стадиях гармонии". Я не удивилась. Потом она читала свои стихи – это были мои мысли и моё восприятие. Я не удивилась.
– Они все получают документы, расходятся по домам, наводят марафет, потом собираются.
– А папашки и мамашки дежурят на входах и окнах.