А к тому, что, как ни следи за ними, как ни оберегай, нам в итоге придется расписаться в собственном бессилии: у каждого ребенка своя судьба. Другой вопрос: о чем мы хотим рассказать, заводя разговор о детях? Что для нас значит их иметь? Что значит - не иметь? Что значит отпустить в самостоятельное плавание? Или мы хотим рассказать про тайную клятву, которую дают все родители, - защищать то, что заведомо не поддается защите? О том, как это трудно - быть матерью или отцом?
Время идет.
Да, бесспорно, банальность: конечно, идет.
Зачем тогда повторяю, повторила уже не раз?
Или это как с моим утверждением о том, что большая часть времени, о котором хочу рассказать, прошла в Калифорнии?
Сама не слышу, что говорю?
Или вкладываю в сказанное иной смысл? Ну, скажем: время идет, но не так стремительно, чтобы на это следовало обращать внимание. Или даже: время идет, но не для меня. Может ли быть, что я не учла общую природу латентного торможения, необратимость душевных и физических перемен, приводящих к тому, что однажды летом вы просыпаетесь не такими жизнерадостными, как прежде, а к Рождеству обнаруживаете, что ваша способность мобилизовать силы на очередной день утеряна, атрофировалась, стала прошлым? К тому, что вы продолжаете считать, будто большая часть вашей жизни прошла в Калифорнии, хотя это уже давно не так? К тому, что ваше представление о ходе времени (латентном торможении, таянии жизненных сил) умножается, метастазирует, становится самой жизнью?
Время идет.
Может ли быть, что я никогда в это не верила?
Неужели считала, что синие ночи могут длиться вечно?
3
Весной 2009-го, задолго до прихода синих ночей, уже были звоночки, сигнальные флажки, четкие знаки, предвещавшие тьму.
L’heure bleue. Смеркание.
Первый такой знак я получила внезапно: телефонный звонок (зачем ответила - пусть бы себе звонил), новость, которую лучше бы не слышать. Наташа Ричардсон, человек, не просто мне близкий, а почти родной, на моих глазах выросший, упала, катаясь на горных лыжах в пригороде Квебека (весенние каникулы, вся семья в сборе, спуск для новичков, уж с ней-mo этого точно не должно было произойти), а когда почувствовала себя неважно, ей уже вряд ли могли помочь - эпидуральная гематома, тяжелая черепно-мозговая травма. Наташа была дочерью Ванессы Редгрейв и Тони Ричардсона, наших едва ли не самых близких друзей в Лос-Анджелесе. Мы познакомились, когда ей было лет тринадцать-четырнадцать и она еще не успела найти себя: за внешней самоуверенностью скрывались типичные подростковые сомнения; легкий перебор с косметикой компенсировался ослепительной белизной чулок. В тот год она прилетела из Лондона погостить у отца, обосновавшегося на Кингз-роуд в Голливуде в экстравагантном сооружении с низкими потолками и плоской крышей, ранее принадлежавшем Линде Лавлейс - исполнительнице главной роли в фильме "Глубокая глотка". Став хозяином дома, Тони наполнил его светом, попугаями и гончими. Когда Таша прилетела из Лондона, Тони потащил ее и нас на ужин в ресторан "Ла Скала". Ничего особенного по случаю ее приезда не планировалось, но в "Ла Скала" оказалось множество наших с Тони общих знакомых, и он превратил обычный ужин в настоящее чествование Таши. Ей это польстило. Через несколько лет период "исканий" наступил уже для Кинтаны, а Таше исполнилось семнадцать, и она на все лето уехала отдыхать в Лё-Ни-дю-Дюк - крохотную деревушку, выстроенную ее отцом исключительно для забавы (эдакая режиссерская шалость) в горах департамента Вар над Сен-Тропе.
Сказать, что Таша уехала в Лё-Ни-дю-Дюк отдыхать, значит слегка погрешить против истины. На самом деле к моменту, когда мы с Джоном прибыли в то лето во Францию, Таша вела в Лё-Ни-дю-Дюк все хозяйство - управляла, по сути, целым "имением", где все лето шла круглосуточная гулянка с плавающим составом участников численностью не менее тридцати человек. Таша следила, чтобы все дома в пределах ее владений регулярно снабжались продовольствием. Таша готовила и в одиночку, без всякой помощи, трижды в день накрывала длинные столы под лаймовыми деревьями как минимум на тридцать персон, не считая тех, кто забредал в деревушку случайно и ждал, потягивая винцо (или чего покрепче), пока она их обслужит. Мало того: не только готовила и накрывала, но и, как отметил Тони в своих мемуарах "Бегун на длинную дистанцию", "воспринимала как должное, когда ей сообщали, что на обед планируют заглянуть еще человек двадцать".
Но самое поразительное было то, с какой уверенностью в свои семнадцать Таша взялась ввести во взрослую жизнь не только своих сестер Джоэли и Катерину, но и двух восьмиклассниц из Лос-Анджелеса - Кинтану и Роксану (дочь Кеннета и Кэтлин Тайнан); обе девочки мечтали поскорее ощутить себя взрослыми и ради этого готовы были на все. Таша следила за тем, чтобы по вечерам Кинтана и Роксана оказывались в "правильном месте" на пляже в Сен-Тропе, а "правильным местом" в то лето считался бар под названием "Аква-клуб". И та же Таша настояла, чтобы Кинтана и Роксана были "должным образом" представлены молодым итальянцам, которые клеились к ним на пляже, а "должным образом" означало для Таши обед за длинными столами под лаймовыми деревьями в Лё-Ни-дю-Дюк. Вернувшись из "Аква-клуба", Таша приготовила восхитительнейшую рыбу под белым соусом (рыбу, купленную в то утро Тони) и потом с восторгом наблюдала за тем, как Кинтана и Роксана окончательно вскружили итальянцам головы, заставив их поверить, будто те имеют дело не с четырнадцатилетними девочками, снявшими лишь на время каникул свои форменные пастельного цвета платьица воспитанниц Уэстлейкской и Марльбороской женских гимназий в Лос-Анджелесе, а на удивление утонченными особами - первокурсницами Калифорнийского университета.
И никогда, ни единого раза, ни при каких обстоятельствах я не слышала, чтобы Таша проговорилась об этом или каком-либо ином романтическом приключении того лета.
Аи contraire.
Таша была зачинщицей приключений, автором любовных интриг.
В последний раз я видела ее через несколько дней после ее падения на спуске для новичков в окрестностях Квебека: она лежала в одной из палат нью-йоркской больницы "Ленокс-Хилл" и казалось, вот-вот очнется.
Она не очнулась.
Ее доставили на самолете из Монреаля в Нью-Йорк, куда съехалась вся родня.
Когда, посидев у ее постели, я вышла из больницы, там стояла толпа фотографов, поджидавшая ее знаменитых родственников.
Обогнув толпу, я свернула на Парк-авеню и пошла домой пешком.
Свадьбу со своим первым мужем, продюсером Робертом Фоксом, Таша устраивала в нашей квартире. Накануне церемонии комнаты украсили цветущими ветвями айвы. Цветы вскоре облетели, а ветви еще долго стояли, хрупкие, покрытые толстым слоем пыли, местами обломанные, но даже и в таком виде вполне сходили за элемент декора гостиной. Когда в тот вечер я вернулась домой из больницы "Ленокс-Хилл", мне показалось, что квартира наполнена фотографиями Таши и ее родителей. Ее отец на натурных съемках "Границы" заглядывает в объектив камеры Panavision. Ее отец в Испании, в красной ветровке, на съемках фильма по заказу канала НВО с Мелани Гриффит и Джеймсом Вудом, где он был режиссером, а мы с Джоном - сценаристами. Ее мать за кулисами театра Бута на Западной Сорок шестой улице в год, когда она играла в моей пьесе. Таша и Джон болтают за одним из длинных столов, расставленных под открытым небом на ее ферме в Милбруке по случаю второй Ташиной свадьбы - на сей раз с Лиамом Нисоном.
На этой свадьбе на ферме она всем руководила сама, так же как до и после свадьбы каждое лето руководила всем хозяйством в Лё-Ни-дю-Дюк.
Она руководила даже священником во время свадебной мессы, обращаясь к нему по-свойски: "Отец Дэн". И только когда он встал, чтобы приступить непосредственно к таинству венчания, я поняла, что "отцом Дэном" был Дэниел Берриган, один из двух братьев Берриган - активистов христианского движения за мир. Если не ошибаюсь, Дэниел Берриган был консультантом на фильме Роланда Жоффе "Миссия". Если не ошибаюсь, Лиам Нисон играл в "Миссии" одну из ролей. Иными словами, Таша задумала свою свадьбу как некое театральное действо - в память об отце, который был мастером превращать жизнь в театр. Жаль, что Тони не видел, как, забыв принести облатки для мессы, Таша вышла из положения, разломав на куски французский багет. Ему бы это особенно понравилось.
Таша умерла в марте 2009-го.
Уж с ней-mo этого точно не должно было произойти.
В день ее двадцатиоднолетия Тони снял любительский фильм об обеде, который устроил в ее честь в доме на Кингз-роуд, некогда принадлежавшем Линде Лавлейс. На пленке Джон поздравляет Ташу с днем рождения. На пленке Кинтана, Фиона Льюис и Тамара Ассеев исполняют песню Girls just want to have fun. На пленке после обеда мы отвязываем охапки воздушных шаров и смотрим, как они уплывают в небо на фоне Голливудских холмов. Вот строчки из У. X. Одена, которые Тони процитировал в тот день, сказав, что "лучшего нельзя пожелать человеку, вступающему в двадцать второй год своей жизни":
Итак, сперва тебе желаю
Чувства театра. Лишь те,
Чей Бог иллюзия и кто
Ее творит, добьются многого…
Таша, и ее отец, и Джон, и Кинтана, и гончие, и попугаи, и белые воздушные шары по-прежнему там, на пленке.
У меня есть эта пленка.
Итак, сперва тебе желаю чувства театра… Строки, которые ее отец непременно процитировал бы на свадьбе в Милбруке.
Второй знак, не такой неожиданный, я получила в апреле 2009-го.
Поскольку у меня обнаружились симптомы неврита, или нейропатии, или неврологического воспаления (врачи, похоже, так и не договорились, как называть это заболевание), пришлось сделать дополнительные обследования - сначала МРТ, затем МРА. Ни то ни другое не выявило четких причин вышеозначенных симптомов, но на ангиограмме головного мозга, у самого основания, в центре Виллизиева круга, состоящего из передней мозговой, передней соединительной, внутренней сонной, задней мозговой и задней соединительной артерий, ясно просматривалась аневризма размером 4,2 на 3,4 мм. Консилиум неврологов, ознакомившихся с результатами обследований, пришел к заключению, что эта находка - "чистейшей воды случайность", "не имеет никакого отношения к моему нынешнему заболеванию" и скорее всего не представляет опасности. Один из членов консилиума заверил меня, что вероятность разрыва данной аневризмы "крайне мала"; другой - что "в случае ее разрыва смерть будет мгновенной".
Последнее было сказано, чтобы меня подбодрить, и так я это и восприняла. В тот миг в апреле 2009 года я окончательно осознала, что даже если когда-нибудь и боялась умереть, теперь - не боюсь: отныне я боялась не умереть, боялась, что у меня откажет мозг (или сердце, или почки, или нервная система), а я все равно выживу, продолжу существовать.
Был ли в жизни Таши миг, когда она боялась не умереть?
Был ли такой миг в жизни Кинтаны?
Ну, скажем, миг перед самым концом, в то августовское утро, когда я вошла в реанимационное отделение больницы "Нью-Йорк - Корнелл", из окон которого открывался вид на реку, и один из пары десятков толпившихся там врачей снисходительно объяснил (словно забыв, что перед ним не студенты-медики на первом в их жизни обходе, а муж и мать умиравшей на кровати больной): "Видите, делаем компрессию грудной клетки. Это вызвано тем, что кислорода, которым больная снабжалась через аппарат искусственной вентиляции легких, перестало хватать". Только он не сказал "аппарат искусственной вентиляции легких", а сказал "ИВЛ". Я спросила (эдакая студентка-отличница, схватывающая все на лету), давно ли они начали делать компрессию грудной клетки. И врач ответил: около часа назад.
Я что-то напутала?
Упустила?
Могло ли быть, чтобы она целый час находилась в состоянии клинической смерти, а мне никто не сказал об этом?
Спрошу иначе: что, если бы студентка-отличница не задала свой вопрос?
Сказали бы ей об этом?
Или можно так: если бы я не задала свой вопрос, была бы Кинтана сейчас жива?
Пусть в какой-нибудь богадельне.
Пусть с отключенным мозгом. Но жива, а не мертва.
Для смертного тяжелее муки нет, чем мертвыми своих детей увидеть.
Был ли в жизни Кинтаны миг, когда ей вдруг открылось, что произойдет тем августовским утром в реанимационном отделении больницы "Нью-Йорк - Корнелл" с окнами, выходившими на реку?
И если был, то в то ли августовское утро, когда она действительно умирала?
Или намного раньше, когда ей это только пригрезилось?
4
"Когда Кинтана была совсем маленькой, мы переехали в Малибу, в дом с видом на Тихий океан". Так начинался тост, который Ж Джон произнес в зале приемов при соборе Св. Иоанна Богослова в день, когда она вплела в косу стефанотис и разрезала торт персикового цвета из кондитерской Пайара. О некоторых деталях жизни в том доме с видом на океан Джон предпочел не упоминать: он не упомянул, например, о том, как ветер, налетавший с каньонов, завывал под карнизом, и грозил сорвать крышу, и раздувал по стенам золу из камина; не упомянул о королевских змеях, падавших со стропил гаража в открытый "корвет", который я там оставляла; не упомянул, что местные жители считали королевских змей чуть ли не подарком судьбы, ибо, по их представлениям, наличие в "корвете" королевской змеи неопровержимо свидетельствовало (в чем меня так и не убедили) об отсутствии в "корвете" змеи гремучей. Зато Джон упомянул о другом. Я могу в точности воспроизвести то, о чем он упомянул, потому что вечером того дня Джон записал свой тост на бумагу. Он хотел, чтобы его воспоминания о годах ее детства сохранились у Кинтаны в точности так, как он их произнес:
Дом не отапливался (нагревательные панели вдоль плинтусов были такие старые, что мы вечно боялись, как бы из-за них не случилось пожара), и от холода нас спасал лишь огромный закрытый камин в гостиной. По утрам я первым делом шел за дровами (за неделю мы сжигали пару вязанок), потом будил Кью, готовил ей завтрак и собирал в школу. В тот год Джоан торопилась закончить книгу, работала до двух-трех ночи, после чего сидела на веранде с бокалом вина и томиком стихов и ложилась только под утро. Ланчи, которые Кью брала с собой, Джоан всегда готовила с вечера и клала в такую маленькую синюю коробку для школьных завтраков. Это были не ланчи, а настоящие произведения искусства. Вместо обычного бутерброда с арахисовым маслом и джемом - тонкие крошечные сэндвичи с обрезанной коркой, нарезанные аккуратными треугольниками и завернутые в полиэтиленовую пленку. Или кусочек жареной курицы домашнего приготовления, к которой прилагались миниатюрные солонка и перечница. А на десерт - очищенная от черенков клубника со сметаной и коричневым сахаром. Так вот, я провожал Кинтану в школу, и она спускалась с довольно крутого холма. Тогда еще дети носили школьную форму, и Кинтана была в сарафане из шотландки и белом свитере, а ее выгоревшие на калифорнийском солнце волосы были забраны в хвост. Я смотрел, как она пропадает из виду, спускаясь с холма на фоне бескрайнего синего океана, и думал, что ничего более прекрасного в жизни не видел. Поэтому однажды я сказал Джоан: "Детка, такое нельзя пропускать!" На следующее утро Джоан пошла с нами и, увидев, как Кью пропадает из виду, спускаясь с холма, не смогла сдержать слез. Сегодня Кинтана взбирается обратно на этот холм. Только уже не школьницей в сарафане из шотландки, с выгоревшими на солнце волосами, собранными в хвост, и синей коробочкой для школьных завтраков. Теперь она принцесса-невеста, и на вершине холма стоит ее принц. Я поднимаю этот бокал за Джерри и Кинтану и призываю всех последовать моему примеру.
Что мы и сделали.
Мы последовали его примеру и подняли бокалы за Джерри и Кинтану.
Мы много раз поднимали бокалы за Джерри и Кинтану в соборе Св. Иоанна Богослова, а спустя несколько часов (уже без них) продолжили это занятие в китайском ресторане на Западной Сорок шестой улице, куда зашли после главного торжества с моим братом и его семьей. Мы желали им счастья, желали здоровья, желали любви, и удачи, и красивых детей. Набор банальностей. В тот свадебный день, 26 июля 2003 года, у нас не было никаких оснований предполагать, что наши пожелания не сбудутся.
Прошу заметить.
Тогда мы все еще думали, что счастье, здоровье, удача и красивые дети - это "набор банальностей".