Тёма выпятил нижнюю губу, засопел. Жанна начала говорить; как ей казалось – убедительно. Про то, что Тёмочкин – сам инородец, папин папа армянин, а мамина мама на четверть еврейка; живет он в кантоне Веве, и доучиваться будет в Лозанне, и работать останется там же, и женится на какой-нибудь француженке, а может быть, и на берберке, и Жанна станет бабушкой маленьких полунегритят. Куда тебя понесло, Тёма?
– Я русский, мама. Русский, сибирский, фамилия – Рябоконь. Я давно и навсегда определился. А где я буду жить, неважно. Я же не просил меня отправлять за границу.
– Так папа решил.
– Решил и решил. Закрыли тему. И больше не будем об этом.
Окончательно набычился, голову опустил, правую ногу выставил вперед. Со страшной, давящей силой рода в нем проступил отец; один в один, не отличишь, только на тридцать четыре года моложе.
11
Они зашли в салон какого-то бронницкаго ювелира. Олег Олегович сощурился, склонился над витриной, как старый часовщик над механизмом, стал нудно и неспешно выбирать: а это покажите, а вот это, а вот то. Продавщица не умела скрыть раздражения; скоро смену сдавать, а тут дедок с лохматым кренделем. Ничего не купят или возьмут стандартную брильяшку на двоих, а ты опять наводи порядок, и премии никакой. Шестнадцатый размер им подавай; небось, педофилы.
– Простите, господа. Через пять минут мы закрываем. Брать будем что, или как?
– Пожалуй, вот это.
– Тысячу сто по курсу.
И подумала про себя: мелочатся.
На возвратном пути, скользя по размокшему, распавшемуся снегу и пористому черному льду в белых окатышах реагента, Арсакьев говорил без умолку. О том, что давно бы уехал, надоел ему этот маразм, да поздно уже, целая жизнь прожита. Не хочется пафоса, но что-то ж надо делать: страну, извините за выражение, спасать. И как вовремя расстался с бизнесом: слава Богу, которого нет… А Мелькисаров молчал и дивился: и не тошно ему, и не скучно. За семьдесят, а живчик. Все вперед, вперед, не порывая с прошлым… Интересно, а разорвать паутину никогда ему не хотелось? Обрушить прежнее и посмотреть, что из этого выйдет? Послать, например, жене эсэмэс, ну вроде бы по ошибке: "Моя о чем-то догадалась. Сегодня, прости, не смогу. Давай завтра, ладно? Целую во все места". И еще рисуночек присоединить: голые пятки на голых пятках. А вдогонку позвонить: дорогая, я только что эсэмэску по ошибке отправил, ты ее, пожалуйста, сотри. Чтобы точно прочитала. Или написать воспоминания, все как было, без утайки, выпустить в единственном экземпляре, но как бы настоящей книжкой, в переплете, с красивой картинкой, издательским лейблом, выходными данными, налоговой льготой и тиражом; запечатать в целлофан, отправить космическим генералам, с трогательной надписью: на долгую память об удачной совместной работе? Чтобы их удар хватил. А потом позвонить, объяснить, посмеяться. Но спрашивать Арсакьева об этом бесполезно; в лучшем случае не поймет, в худшем резко осадит: я не мальчик, чтоб шутки шутить, а Вы, Степан Абгарович, эт-самое, с жиру беситесь.
Возле метро они распрощались. Арсакьев опять нырнул в подземку, а Степан Абгарович раздумал. Хорошенького понемножку. Побывал в подвале современной жизни, в энергичном подземелье, осмотрел народные низы; будет с него. Вскинул руку на Садовом, тут же визгнула, тормозя, шестерка:
– Чистопрудный.
– А дорогу, слушай, покажешь?
– Что ж ты Чистопрудного не знаешь, дорогой?
И как они в этих "Жигулях" ездят? Коленки нужно подгибать к подбородку, под ногами раскисшая грязь, пахнет мокрой газетой и левым бензином, слегка тошнит.
Глава пятая
1
Жизнь, фотографии и маячок расходились все непоправимей.
Степан говорил ей: поеду в Суздаль. Без надобы; хочу развеяться на воле. Не пряча глаз, с веселой наглостью предупреждал: с коллегой. При этом маячок, мигая, полз в тот самый Ярославль, откуда началась, по Тёмочкину, Русь. А фотографии-то были – из Твери!
Заснеженная пристань; расковырянные желто-пегие особняки; чистенькая площадь; совершенно безлюдный музей: кто же в будни туда пойдет, кроме них? аляповатая рюмочная "Лондон"; при Степочке треклятая коллега, шерочка с машерочкой, ниточка с иголочкой, экскурсанты, чтоб им было пусто! Последний снимок чуть размазан, сделан с улицы, через стекло, сквозь густой снегопад. На переднем плане сверкают мохнатые хлопья, все в огненной белизне фотовспышки; в глубине расплывчатого кадра снег желтеет – густо, старомодно: на него ложится отсвет окон; а за окном, под уютной свисающей лампой, сидят эти двое… Она бы сказала: красиво, когда бы не было тошно. Между прочим, телевизор сообщал, что в этот день повсюду таяло и было не по-календарному тепло. Погодная аномалия. Пойми хоть что-нибудь.
Ваня выслушал, погрустнел, вяловато предположил: быть может, Степан Абгарыч затеял какое-то новое дело, быстрые деньги, вход-выход, риск велик, отлучаться нельзя, а очень хочется; вот и нашел себе стряпчего, отдает ему свой телефон, чтобы тот оставался на связи – от имени и по поручению. А сам уезжает в Тверь. Ну, так бывает, что в Москве течет, а в Твери снегопад. Конечно, редко, но бывает.
Жанна слушала – и возмущалась. Ладно; хорошо; на снег глаза закрыли. Но что же стряпчий забыл в Ярославле? С телефоном Мелькисарова? шаткая версия, ломкая; Ваня и сам это понял.
– Впервые в жизни теряюсь в догадках. Пора профессию менять. То ли дело слишком сложное и все запуталось до невероятия. То ли все, напротив, слишком просто, до обидного: мы у Степан Абгаровича в полных дураках.
И скорчил рожицу: улыбка чуть кривая, съезжает на правую сторону, резкая складка бежит от носа к губам, нахальный блеск в глазах; младенческие черты на секунду стерлись, седина соединилась с обликом, проступила могучая зрелость: ну Степа и Степа!
В последнее время Степочка и впрямь повеселел, куда-то улетучилась его привычная мрачность, все время пошучивает, разок попробовал ее пощекотать, даже двигаться стал по-другому. Не с носка на пятку, а с пятки на носок, будто бы слегка пружиня и вскидывая свое большое тело, как вскидывают мотоцикл на разгоне. Таким он был на лекциях в Томске, таким он был, затевая большие московские дела, таким он был, подбрасывая Тёмочку в майский воздух; таким он не был уже лет десять. Обычно заходил с утра (если заходил), грузно садился на стул: стул обреченно скрипел; МарьДмитрьна, как пожилая мышка, боком семенила в комнату прислуги: не любит Степа посторонних. А теперь он не заходит – забегает, садится на краешек стула, раскачивается, увлеченно говорит про банковские размещения и неминуемый кризис, даже удостаивает обсудить политику. Целует в щечку, мгновенно сграбастав, и уносится по делам. Знаем мы эти дела.
Пока она думала свою мутную мысль, Ваня тоже успел повеселеть и вернуть себе легкость. Безо всякой причины и повода, даже без малейших стадий перехода из одного состояния в другое. Так бывает на театре: эпизод отыгран, герои замерли в нелепых позах, механизированная сцена провернулась вокруг оси, изображая движение времени; на секунду площадка опустела, но вот уже персонажи снова выезжают к зрителю – были в тоске, а теперь смеются.
Он, кажется, придумал; он вроде бы понял, что делать; у него созрело предложение. Надо нанять еще одного человечка! Пускай последит за процессом. Так сказать, поснимает съемку. Все сразу станет на свои места, выяснится, в чем загвоздка. Это, конечно же, допрасходы, разрастание сметы; но ведь можно же договориться, выторговать скидочку? Например. Такое предложение. Если выяснится, что недосмотрел Ухтомский, пропустил чужой удар, не угадал развитие событий, то перерасход оплатит он. Если же на опережение сыграл Степан Абгарыч, то раскошелится Жанна Ивановна.
– Ваш, так сказать муж, вам и платить.
Щебечет, мелкий негодяй, подначивает, настроение пытается поднять. Ладно, поддадимся.
– За то, что обозвали Ивановной, требую скидку. Десять процентов.
– Не-а. Не будет скидки. Предлагаю компромисс: однократный штраф. В виде ужина. Вечером в пятницу. Принимаете?
– Охотно. И знаете? я прихвачу ваш навигатор. Мне одной наблюдать тоскливо, мысли всякие лезут в голову, я теряюсь. То ли я сошла с ума, то ли мне все это снится, а завтра проснусь и все станет на свои места, то ли вообще уже ничто и никуда не встанет, а будет болтаться в бессмысленной невесомости. Мне страшно, Ваня, можно я поплачусь, расклеюсь, ну совсем чуть-чуть, слегка, на полсекунды? Вот и все, я собралась, я сжалась, больше не буду. Давайте встретимся, давайте. Последим за ним и потоскуем: вместе тосковать приятней. Вечер пятницы удобен? И хорошо.
2
Утром в пятницу курьер доставил Жанне две молочно-бежевые папки. На первой синим карандашом крупно написано: № 1. На второй, помельче, красным: № 2.
Из папки первого фотографа.
01. 03. 11 часов 00 минут. Степочка и та на биеннале, в зале видеоарта. По экранам ползут бычьи цепни; два червяка сплелись в порыве страсти; красноватая горка червей похожа на говяжий тартар; девка прикрывает рот, жмется к плечу. А зрелище, между тем, тошнотворное.
Из фотоотчета второго.
01. 03. 13 часов 53 минуты. Степан в кафе, откинулся назад, руки за голову, рукава белой рубахи завернуты, что-то бодро объясняет – кому? правильно, Ане. Анечка, голубчик, ты-то как сюда попала? Развод, говоришь? Соломон? Расшатала плотную кладку, шмыгнула в щелку, проскочила между жерновами, охаживаешь мужа, из чужой застарелой измены пытаешься утянуть в свежую, свою; лепишь из размякшего текста сладкий рогалик? Не обмануло сердце. Ох, не обмануло.
Ни на каком биеннале он не был; ей ли не знать – у нее маячок. С одиннадцати неподвижно сидел где-то на Myasnitskaya; потом переместился на Solyanka – вот оно, кафе? В два часа ноль три минуты мигающая точка скользнула по Sadovaya, свернула вместе с линией дороги на Kurskaya, запрыгала резиновым мячиком в пробке на Тульской, вырвалась на волю и устремилась по Каширскому шоссе. За кольцевой автодорогой внезапно скакнула вправо, затряслась каким-то проселком, мелко задергалась в узких улицах промзоны, и встала на дыбы.
Ну вот что, дорогой. С нее довольно. Мужа потерять – полбеды. А лишиться разума – трагедия. Сегодня вечером она решительно объяснится с Иваном, отменит все эти дурацкие съемки, сдерет из телефона Степы маячок и завтра же пойдет на прием к Соломону. Или послезавтра. Как только назначит. Чтобы сразу после консультации явиться к Степе и поставить в этом деле точку. Она теперь знает, в чем ее цель. Единственная цель – сохранить себя. Любой ценой. Разрыв так разрыв, уход так уход. Даша так Даша, Аня так Аня. Хватит сидеть взаперти, ждать новых непонятных фотографий, ходить кругами возле навигатора, твердить как молитву или как проклятие: не включай, не включай, не включай, не включай! И все включать, включать, включать. Тупо наблюдая за верткой линией движения, от которой она давно зависит, как захваченный заложник зависит от захватчика, сплетается с ним нервными окончаниями, испытывает род влечения. Или как Тёмочка не может оторваться от бело-серой сыпи собственной перхоти, презирает себя, подавляет приступ тошноты, а все равно продолжает скрести раздраженную кожу. Не будет больше фотографий. Отключается маячок. Что бы ее ни ждало. Потому что – достаточно. Она сумеет постоять за свои и Тёмочкины интересы. Забельский велел разобраться со счетами; она откладывала до последнего, а теперь – решится.
3
Наверное, со стороны она была похожа на закомплексованную девушку, пришедшую на первое свидание в дешевое кафе: ноги под стулом закручены, как детская резинка, левая рука обхватывает правое плечо, так что мешает двигать мышкой; и все равно, и неважно, и пусть будет так. Она раскопала, разгребла весь этот электронный мусор, просеяла ненужное, излишнее – и отыскала все, что надо; вот они, золотые крупинки, намытые в шлаке: файлы записей в реестрах, телефоны и мыло клиентов – без имен и фамилий, длинные цепочки цифр, нашпигованные бесконечными нолями: должно быть, номера счетов… Жанна будто бы играла в злобную игру: стрелочкой цепляла файл, вела его, не отпуская, по экрану; файл подрагивал, ему было страшно! ничего, пусть повисит, подергается! раз! и он проваливался внутрь раскрытой флешки. Ам! Вкусный был червячок. Ам! Еще один. И еще. И еще.
Закончив неприятную работу, она раскрутилась, разжалась. Освободила пленную флешку; хотела уже выключить компьютер – и тут заметила большую перемену. Дневник с рабочего стола исчез; на месте прежней пиктограммы ежедневника появился новый ярлычок. Нестандартный, особенно крупный: на картинке – бархатный фотоальбом, узнаваемо-советский, пятидесятых годов, с актрисой Целиковской в сердцевине и золотой витиеватой надписью: "На память!". Вряд ли он так обнаглел, чтобы открыто хранить портреты той, но кто знает, кто знает; может, Соломон и прав. Посмотрим.
Она вошла в электронную папку как заглянула за шторку. И удивилась, и насторожилась. Это был и впрямь фотоальбом; но никакой посторонней девахи, только домашние снимки. Слайды сами всплывали и гасли, сменяя друг друга.
Степина мама, Надежда Степанна. Худая, строгая; все эти Степины складки и скулы крупной нарезки – явно от нее. Удивленный наклон головы, скромный пучок, недовоткнутая шпилька; умерла до рождения Тёмочки, внука понянчить не успела; перед смертью перестала говорить, только тихо мычала, и крупные слезы лились по щекам.
Дураковатый Степин брательник Федя, года на четыре постарше; живет в Минске, берет у них ежегодно пятнадцать тысяч, все вкладывает в польский ширпотреб, получает в результате восемь и страшно радуется, что сделал хороший бизнес: и сам!
Степин папа, сибирский армянин Абгар Суреныч. Массивный нос, недовыбритый подбородок, огромные глаза, просто прожигает взглядом. Где он? куда пропал? никто не знает. Как-то по-плохому они разошлись с Надеждой Степанной, все его фотографии она порвала и выбросила; упоминать о свекре в присутствии свекрови было не принято; эту маленькую фотку нашли случайно, после похорон, под лаковой обложкой удостоверения "Ветеран труда".
А вот и ее мамичка, любимая Степина теща, Инга Абрамовна: снимок сделан в Томске, возле монастыря, куда мамичка повадилась ходить на старости лет, из страха смерти.
Покойный папичка: в спортивном костюме, модная когда-то олимпийка с широкой белой полосой; строго сидит в своем любимом кресле.
Тёмочка в роддоме, маленький кургузый собачонок, душка моя. Тёмочка в ванночке, рот до ушей, мыльная пена на голове как фуражка. Тёмочка несется на снегокате; глаза огромные, почти как у деда, сверкают от счастья. Тёмочка с папой изучают мотоцикл. Тёмочка говорит: на мотоцикле надо ездить зимой, а летом попа слишком греется. Тёмочка с папой на яхте в Неаполе; Тёма за штурвалом; на заднем плане итальянский капитан в черно-золотом мундире, брюки белые, в зубах, как положено, кривая трубка: богатые туристы ждут антуража, они его получат. Тёмочка плывет дистанцию в бассейне: правая рука занесена над водой, волна пенится, мордочка дико вывернута, отсвечивают водные очки.
А вот и она, Жанна. С Тёмой у входа в школу. Море цветов вокруг: Первое сентября. Мальчик пострижен коротковато, черный костюм сидит хорошо, белая рубашка оттеняет румянец…
Снова Жанна. В симпатичном колониальном костюмчике. Пробковый шлем и винтовка. Маленький солдат-завоеватель. Это они в Намибии, перед ночной поездкой в саванну, где из непроницаемой тьмы вдруг высветятся десятки желтых глаз; глаза, отделившиеся от тел, зажившие самостоятельной жизнью, будут надвигаться полукругом, медленно покачиваясь на невидимых нитях; все как в театре марионеток: сдернет кукловод с опасного места – спасешься, не захочет – тебе конец.
И снова Жанна. И снова. И снова. На горных лыжах в Сорочанах (будь проклят гаишный конверт!). В "Китайском летчике" на простонародных диких плясках. На шоу фейерверков в клубе "Водник": вспышка выхватила из сумерек – молодое лицо, восторженное; вокруг всемирное сияние, огнепад, тонущий в глубине залива. В отеле на Сардинии, весной. Мужская часть кампании тогда купалась в непрогретом море, подставляя все еще крепкие, но уже начинающие оплывать тела ледяному северному ветру – местные смотрели изумленно и кутались в болониевые куртки. Жены принимали ванны с оливковым маслом, оттирались солью и молотым кофе, отмокали в бадейках с морской водой. Вечером собрались у бассейна; ветер стих, небо стало африканским, фиолетово-синим, густым; одна за другой вылуплялись огромные звезды; пахло ночными цветами; потрескивали сотни гигантских свечей, разрастались вселенские тени; начался маскарад для своих. Вот она в костюме Саламандры, огненной змейкой обвивает Томского, наряженного Вакхом. На заднем плане – безразмерный актер Депардье, отработавший вечер и радостно обнявший дорогую красотку.
А вот лучшая ее фотография. Любимая. Степа это знает. Она в простом и легком сарафанчике, задумавшись, на берегу залива. Подмосковный июльский вечер, долгожданная прохлада, плывет бессмысленный какой-то пароход, никому ничего не надо, покой, покой, покой…