Мы тоже стали фотографировать. Это была идея гр. Лотяну. А также под видом авторемонтников познакомились с водителем Мелькисарова, Аксененко В. П., г. р. мне неизвестен, житель пос. Тарасовка по Ярославскому ш. Предложили ему задешево выправить хозяйскую машину "Ауди". И достать справку якобы с сервиса о дорогостоящем ремонте. Чтобы он мог отдать ее хозяину. И сэкономить на разнице. Аксененко стал нам полностью доверять.
С помощью средств технической связи и бесед с гр. Аксененко было установлено, что между супругами Мелькисаровыми нет супружеского доверия. Женой нанят детектив, с которым, как мы выяснили, ее муж знаком, и сам встречался с ним неоднократно. В этих условиях было трудно выполнить поставленную задачу. П. ч. воспользоваться отсутствием обоих хозяев не представляется возможным, а также из-за машины сопровождения ("Мазда"). Однако мы заметили, что преследование осуществляется не всегда. Это дало возможность срочно начать операцию.
Мы захватили гр. Мелькисарова. Получить от него сведения на его клиентов не удалось.
Архив видеонаблюдений был спрятан мной лично в подвале дома гр. Василич. В рюкзаке. С левой стороны. Кто забрал фотоаппарат цифровой из рюкзака, мне неизвестно.
Куда и в какой именно момент направились гр. Лотяну и гр. Кириенко, не знаю.
С моих слов записано верно.
Вушкэ К. И.
г. Одинцово Московской области.
12
В суматохе милицейских процедур, на фоне бессонной ночи они не сразу поняли, что Вася – не приехал. Ни через час, ни через два, ни через три. В семь утра шаткого, трезвеющего Кнстянтина одинцовские впихнули в свой новенький "Форд" – и увезли; можно было возвращаться. На морозном апрельском воздухе Степана поколачивало; пока шло разбирательство, Жанна успела подремать в машинке, прогрелась и была куда бодрее. И все равно – о Васе вспомнила только на полпути. Как молния ударила: а где же?.. Притормозила, скатилась на обочину, растолкала Степу.
– Степа! а где же Василий?
– И правда. Мало нам приключений; не случилось ли что?
Телефоны отзываться не хотели. Все три. И даже запасной, который был без права отключения. Жанна спросила устало, почти равнодушно:
– Что, Степа, объявляем всесоюзный розыск?
– Нет, Жанна, хватит, едем спать, – ответил он еще равнодушней. – Завтра выясним все как есть, и тогда будь как будет.
13
Роман Петрович был доволен и встревожен.
Почему доволен – объяснимо. Он немного опасался Мелькисарова; тот слишком хорошо торгуется, слишком быстро считает, как бы не обошел на повороте. Но в этот раз Степан Абгарович был мягок и сговорчив; цену обсуждать не стал, отсчитал наличными запрошенную сумму и словно бы забыл о лейтенанте – впился в протокол допроса. Читал азартно, прищурившись, непрошитые листы растопырил веером, как козырные карты.
И тревога была понятна. Если задержанный Вушкэ не врет (а похоже, он хитрить не мастер), то дело принимало нехороший оборот. И одинцовские ребята так считают. Они свое слово сдержали, позволили снять показания; кадровик Ковернантов, который у них решает проблемы, тихо сидел в уголочке и в полудреме слушал ответы подследственного. Как только молдавана увели, Ковернантов открыл глаза и попросил: Роман Петрович, будьте ласка, уважьте, заберите протокольчик, неправильный он получился. Мы потом передопросим Вушкэ, сговорились? Чтобы вышло помягше, помягше.
Протокол пришлось не приобщать. Мелькисаров будет недоволен. Поэтому старлей решил сработать тихо, по-двойному; сначала взял от заказчика денег за труд, потом передал ксерокопию показаний, пусть почитает, а под конец – как разговор пойдет, либо сообщит о Ковернантове, либо промолчит. В конце концов, одинцовские сами себе хозяева, могли подшить листы, а потом подменить. С них и спрос.
Мелькисаров дочитал, разложил листочки по столу, размял руками заспанное лицо.
– Протокол, я понимаю, не подшили?
– Не подшили. – Ушлый, догадался.
– Что ж сразу не сказал? Думал, не догоню? Тут, собственно, два варианта. Либо я сейчас же усажу обоих, и Тамару, и Мартинсона, либо они меня сотрут. Чирк – и нету. Ты это понимаешь, лейтенант?
– А может, зайти на них? Торгануться?
– Ты умный человек, Роман Петрович. Не будут они торговаться. Зачем им всю оставшуюся жизнь висеть на волоске? Проще раз – и закрыть неприятную тему. Так что береги, пожалуйста, Кнстянтина. Береги. Это мой единственный шанс. Я попробую забрать его в Москву, в центральный офис. Нам с тобой надо сутки еще продержаться.
– Попробуем, – безнадежно пообещал Роман Петрович. И чтобы как-то сгладить впечатление, передал бандитский фотоаппарат. Дескать, на досуге проглядишь и позабавишься.
– И вот что, лейтенант. Куда-то пропал мой водитель, вместе с машиной. Должен был подъехать в Барвиху, параллельно с нами; но не приехал, и где он, теряюсь в догадках.
– А машина какая?
– "Ауди", "восьмерка", не старая, не новая. Трехлетка.
– Так она ж у подъезда стоит. Странно стоит, неловко. Поперек пешеходки. Кто-то торопливо парковал; как заехал, так и бросил.
Василий и взаправду торопился. Слету перебросил машину через бордюр, пулей влетел в подъезд, сунул все ключи в почтовый ящик, и был таков. На переднем сиденье оставил телефоны и записку: "Простите, Степан Абгарович. Я увольняюсь. Боюсь. Денег за последний месяц не надо. С уважением бывший водитель В. Аксененко".
14
День завершился. Суета окончилась. Господитыбожемой, сколько он всего успел!
Побывал на перевязке, до костей пропах спиртовым раствором, йодом, мазью против воспалений.
Обзвонил своих скрытных клиентов, дал им сигнал о грозящей опасности. Эужен и Юрик исчезли, маячок перепрыгнул украинскую границу и в районе Чернигова тихо угас, но схема тройного ключа им теперь понятна, остальное – детали, никто пока не может дать гарантий безопасности.
Поднял старые связи, продумал линию защиты. Белодомовский чиновник в новую эпоху не вписался, сидел в полуотставке при Совбезе, но все-таки звонком помог, связал с приемной замминистра; тот поставил дело на контроль и обещал, что завтра Вушкэ перебросят в город.
В промежутке нужно было объясниться с Соломоном, Ульяной и Анной; про Тому-чепчика он никому не сообщал, рассказывал про похитителей, принимал сочувствия как поздравления, обещал повидаться как только, так сразу. На минуту свиделся с Котомцевым, передал заслуженный гонорар; постановка провалилась, но Котомцев в том не виноват. С Ухтомским тоже было бы не худо расплатиться, но костромское дарование на связь не выходило; похоже, испугалось и ушло в недолгий актерский запой. Не беда; пропьет наличность и прорежется.
Вечером, шатаясь от усталости, Мелькисаров прихватил свои альбомы, молдаванский фотоаппарат – и заглянул в квартиру Жанны. Чайку попить, погладить по головке, вместе посмотреть, что там насняли эти уррроды, и попросить, чтоб не сердилась. Финал оказался смазанным и неловким, замысел пошел насмарку, Жанна оскорблена, задета за живое; но можно расписать в подробностях, что было бы, если бы… Жанна не дура, поймет и оценит.
Но квартира – пуста. Записку искать бесполезно, звонить не имеет смысла. В таких случаях записок не пишут, телефон не включают. Ситуация прозрачная насквозь, незачем гадать и напрягаться. Слишком сильным оказалось унижение. Решила наказать. Намекнуть на возможность разрыва. Что ж, имеет право рассердиться и послать сигнал обиды. Как-нибудь потом разрулим, не сейчас.
Снова страшно захотелось спать. Обвально. Лечь немедленно – и провалиться в темноту без снов. А в полседьмого раздался звонок. Жанна объявилась? Нет, не Жанна. Лейтенант. Хихикает, но при этом серьезен до катастрофизма.
– Хренотень, Абгарыч. Хренотень. Хмырь повесился.
– Что?!
– Ну это фраза из кино, не помнишь? Короче. Полчаса назад Вушкэ найден в камере мертвым. Версия – самоубийство. Абгарыч, сховаться тебе надо бы, Абгарыч. Все пошло по плохому сценарию, тут я уже не помогу, прости. Держись, удачи тебе.
15
Так он с Жанной и не поговорил. Счет времени пошел на часы и минуты. Даже бояться уже было – некогда. Только действовать, действовать.
Мелькисаров, разумеется, всегда был наготове; делаешь деньги в России – обзаведись многократными визами и несколькими паспортами; один хранится дома, другой упрятан в банковской ячейке, третий в сейфе у надежного посредника; четвертый в боковом кармане: мало ли как обернется. Вот Миша Живило, дай бог ему здоровья; в "Пушкине" сидел и кушал борщик; вдруг ему позвонили; он ложку отложил, марш-броском в "Шереметьево", и – успел. А всех подручных – взяли, посадили.
Но в этот раз обычный путь не пригодится. Если команда по нему пошла (а как ей не пойти? Мартинсон хотя давно уже бывший, но связи у него остались), в аэропорту извинятся, попросят проследовать с ними. Через Украину на машине? Пятьдесят на пятьдесят, что перехватят. Остается действовать через Арсакьева, поднять его генералов, пускай они по своим каналам выйдут на гэбэ. Вечное правило самозащиты: не можешь обыграть противника – попроси помочь; клин выбивается клином. В "Ночи перед Рождеством", любимая детская книжка, страстный кузнец Вакула долетел до столицы на черте; да здравствует встреча искусства и жизни: службисты Мелькисарова накрыли, они же его и спасут.
Арсакьев бранчевал в "Мариотте", с часу до двух, ежедневно. Третий столик по левую руку от барной стойки. Обычно ему подавали мутно-розовый супчик из раков, полубокал хорошего вина, бутылку минеральной с газом, прозрачно-золотые дольки тонкокорого лимона – и стандартный набор сыров, твердый, мягкий и творожный. Он быстро выхлебывал супчик, покамест горячий – и потихоньку жевал сыры, попивая легкое вино; с удовольствием смотрел по сторонам, наблюдая за яркой гостиничной жизнью – и ждал визитов.
Все знали; по-другому Арсакьева не сыщешь; дома он не принимал, позволял себе ходить без телефона, с помощником встречался раз в неделю, по средам: там же, в "Мариотте", полвторого. В остальное время принадлежал исключительно сам себе; что хотел, то и делал, кому желал, тому звонил. А если не желал, то сажал Анатолия рядом, и часами крутил кино, по ходу комментируя героев, постановку и сценарий. Или ходил по музеям. А наскучит – путешествовал по Африке, страна за страной; коричневая карта континента была истыкана флажками; неосвоенных мест почти не осталось.
В этот раз Олег Олегович был занят. Мелькисаров присел за соседний столик и прислушался. Нервная девочка, лет двадцати (практикантка?) брала интервью. Подпускала в голос хрипотцы, показывала знание предмета. Арсакьев беззаботно объяснял ей: такие вот мои воззрения на жизнь, историю и эт-самое, политику.
Очередь дошла до Мелькисарова. Арсакьев обрадовался: как там музыкальный агрегат? Наладили? Не воет, эт-самое? Потом внимательно послушал, понял, что все куда серьезней. И погрустнел. Раньше он отказывал лихо, без промаха, как хороший стрелок разбивает тарелочку влет: почти не целясь, навскидку. Теперь не то; два пенсионных года не прошли ему даром. Говорить решительное нет – неуютно; что, Мелькисаров сам не понимает, в какое положение ставит Арсакьева? Чем ему придется отплатить за эту просьбу?
– А я чем заплачу, если не выскочу?
Долгое молчание. Больничный запах мятного чая. Тихое позвякивание ложечки. Недовольный вид. Борьба с самим собой.
– Ну ладно.
Хороший он старик, настоящий.
16
Ему сказали – возьми документы, фотографии (скопируй старые, чтобы все было без кровоподтеков), подъезжай в Данилов монастырь, стой там на выходе и жди. Он стоял, ждал, немного мерз. Бородатые мужчины бодро шагали ему навстречу, женщины в черных платках энергично семенили, путаясь в длинных юбках; подойдя поближе, окидывали Мелькисарова опасливым взглядом, тут же делали вид, что идут себе дальше; обойдя со спины, поспешно поворачивали и ныряли в монастырские ворота. Их можно было понять; мохнатый мужик, дорогое черное пальто, ярко-голубой тончайший шарф, из-под него сияет широкий ворот свежей рубашки; а на физии – лиловые потеки, левый глаз опух, губа ободрана, покрыта темной коркой, руки перевязаны бинтом. Бомж, переодевшийся в бутике. Или сумасшедший богатей. И еще неизвестно, что хуже.
Вдоль белого забора лежали остатки черного снега, по асфальту стекали потоки мерзлой воды; апрель набирал обороты. Прошло десять минут, пятнадцать, полчаса; наконец, из внутреннего дворика монастыря выехал потертый "Лендровер"; передняя дверца открылась:
– Садись. Как сам? Меня зови Иван Иваныч.
За рулем сидел мужчина очень средних лет, в неброском костюме и тихой, обыденной внешности. Уважительно-насмешливо посмотрел: "Серьезно поработали. Но заживет. Не звери". Они отправились на третье кольцо; о деле речь на заходила, рано; они спокойно, по-соседски говорили о всяких важных пустяках. Что жена, как бизнес, а с деньгами? Ходишь в церковь? нет? а напрасно.
Доехали до кладбища в Калитниках, запарковались; вдоль трассы несся ветер, в котором остатки холода смешались с первой весенней пылью; внутри ограды было тихо, мирно, полный штиль. И как-то по-особому, кладбищенски уютно. Галька приятно шуршала. Свежие могилы пахли молодой землей, новые ограды – масляной краской. Жизнь, добровольно примиренная со смертью.
Иван Иваныч вел неторопливо и уверенно – к какой-то заранее намеченной цели. Отыскал участки с одинаковыми гранитными постаментами; скорбно постоял.
– Тут наши ребята. Афган. А теперь давай рассказывай. Слушаю беду твою.
Мелькисаров рассказал, в чем было дело. Без утайки. Собеседник понимающе кивал; в нем не было демонстративного сочувствия, но и делового равнодушия тоже не было. Он четко входил в обстоятельства, как входит в них хороший диагност. Здесь болит? а в почках отдается? стул по утрам какой? слизи много? крови нет? И мирно взвешивал резоны – про себя.
Степан Абгарович шел рядом, ожидал вердикта. Нервничать было уже бесполезно; как сложится, так сложится. Можно было наблюдать – и думать о стороннем. Интересно, как люди этой профессии ухитряются размыть себя, расфокусировать? Не человек, а неопознанный шагающий объект. Завтра Мелькисаров попробует вспомнить, представить себе его лицо вживую – и не сможет. Округлое, но не толстое. Уши небольшие, аккуратные. Правильный прикус. Серо-зеленые глаза, слегка припухшие. На полголовы ниже Мелькисарова. Но это ни о чем не говорит! Набор бессмысленных примет.
Давным-давно, когда его мама родила, он был отдельный, единственный, ни на кого не похожий. Ребрышки торчали. Нос пимпочкой сердито морщился, глаза сияли во все лицо. Стал половозрелым подростком; наверняка его как-нибудь перекосило, правая сторона обогнала в развитии левую, волосы торчали в разные стороны, девушки не соглашались целоваться, потому что изо рта куревом пахнет, а он так хотел! После армии пришел откормленным, грудки по-бабьи выпирали из тесной доармейской рубашки. Было, было в нем что-то характерное, наверняка.
А потом – раз, и человек стал сам себя менять. Под выбранную роль. Тихо, внимательно беседовал с веселыми журналистами, вербовал их, отправлял в прикрытие; а сам сидел в каком-нибудь посольстве, взаперти. Старался лишний раз не выходить в опасный город; жена ему в загранкомандировке не полагалась; перед закрытием посольской лавки он плотно закупал советские продукты, ел по вечерам пельмени, слепленные поварихой тетей Тоней, или Валей, или Олей, по выходным позволял себе печеные рулетики из бекона с черносливом; и думал, думал, думал. За этих пустозвонов-журналистов, которые должны сверкать и хорохориться, чтобы заводить знакомства, тусоваться и приносить ему в зубах добытую бумажку, снимок, звукозапись. Для анализа и шифровки. А про него никто не должен знать.
Поэтому он берет в руки ластик, и медленно, не суетливо, стирает себя. Был четкий штрих – остается пустой прозрачный след от грифеля, процарапавшего бумагу. Были плотные тени – сохранился лишь намек на штриховку. Нет объема, характера. Есть только слабо намеченный контур.
– Наверное, мы все-таки возьмемся.
И без малейшего пафоса, без попытки оправдания и осуждения он объяснил клиенту – почему. Мартинсон, конечно, не фигура. Связи у него остались, это мы видим. Но если бы на кнопочки давил не он, запутавшийся отставник, а кто-нибудь внутри самой системы, то уже никто бы не помог. А так – есть некоторый шанс пересидеть и обождать, пока буря затихнет. Рано или поздно люди честно отработают старые долги перед Мартинсоном и скажут ему: стоп, довольно, квиты. Тогда можно будет вернуться и как-нибудь решить проблемку миром. И еще одно соображение. Не надо вводить Мартинсона в соблазн. Сгоряча наломает дров, и так уже пошел на смертный грех, потом остынет, пожалеет, а будет поздно; надо бы дать ему время одуматься. Ты все-таки крещеный? и мы не басурмане.
Они прошли центральную аллею насквозь; повернули к выходу. К воротам подогнали катафалк; на старую тележку водрузили новый гроб, отделанный по всем правилам прощального искусства – темный матовый лак, благородная классическая форма, сливочно-бежевые позументы; гробовщики в свежих синих комбинезонах покатили тележку навстречу могиле. Толпа родственников с венками, кипами роз и портретом моложавого покойника покорно следовала сзади; если кто-то отделялся от толпы и вдвигался вперед, к тележке, гробовщики ласково, как пастухи теленка, водворяли торопыгу на место: не положено, такой ритуал.
Провожающие покорно отступали: со смертью лучше не шутить, а здешние – знают закон.
Иван Иваныч и Мелькисаров посторонились; процессия свернула по тропинке влево. На выходе они услышали поспешный стук молотка и зубоврачебный посвист электрической отвертки; утробно завыла женщина, и вскоре все было кончено.