С утра пораньше Гавря славно поработал, натаскал во двор от ставших бесхозными стогов корм корове на зиму. Он и завтра этим займётся – зима в Приазовье долгая, до первой травы далеко. Мать после утренней дойки занимается на кухне, приходят за молоком женщины, у кого малые дети. Расчёт на "полевые марки", немецкие бумажки. Ходят и советские деньги, можно обменять: одну марку на пять рублей.
– Мама, пойду гляну, что в центре. Может чем-то разживусь.
Это он говорит потому, что после входа в Мариуполь немцев бойкие люди тащили всё, что было можно, из магазинов и складов, а то и из оставленных убежавшими хозяевами домов. Со складов винзавода ящиками тащили водку. Гавря тогда прихватил всего три бутылки – одному ящик не унести.
В старом пиджаке, кепке, надвинутой на лоб, потрёпанных штанах и рабочих ботинках, Гавря выглядел подростком, хотя в этом году исполнялось восемнадцать. Немцы на таких, как он, не обращали внимание.
– Гаврюша, ты смотри, от немцев подальше, а от полицаев тем более. Выслуживаются они перед новой властью, прицепятся…
– Ладно, мама! Всё будет нормально.
Гавря наметил маршрут мимо свалки, где сушилось разлитое из бочек содержимое выгребных ям уборных. Этим делом некому было заниматься, но подсохшие за лето коржи уже не пахли так резко. Можно было пойти к городской больнице, где недалеко от неё перед уходом Советской Армии солдаты из складов раздавали жителям запасы зерна.
Он вспомнил про вчерашние разговоры на базаре, что в городе немцы приказали всем лицам еврейской национальности собраться в парке на пересечении Большого проспекта и Таганрогской. Зачем – будет объявлено военным комендантом немецкой армии.
Гавря знал ребят из евреев. Один, Сашка, был знакомым соседки, Аньки. Он, наверное, был его одногодком, рослым чернявым парнем. Он учился до прихода немцев в каком-то техникуме, но не задавался перед Гаврей, который не сдал экзамены за пятый класс. Ещё был знакомый парень Арон, рыжий и бойкий, первый узнававший все городские новости.
Гавря издали увидел кучку людей, выползающую от центра. Он немного ускорился, чтобы занять место у дороги, по которой колонна пойдёт. Куда поведут этих людей, говорили по-разному. Говорили, что отправят "на родину", или в Германию, другие намекали, что могут повести к вырытым в поле противотанковым рвам. Зачем туда? Тоже давали понять – было известно многим, что делали с евреями гитлеровцы в Польше в 39 году.
Вдоль дороги уже расположились вооружённые винтовками полицаи в гражданской одежде с белыми повязками на рукавах курток и пиджаков.
Гавря выбрал место, где дорога слегка изгибалась и была поуже других участков.
Сперва проехала открытая легковая машина с несколькими офицерами в высоких фуражках и кителях мышиного цвета с серебристыми погонами, потом показалась голова колоны.
Колонна из мужчин, женщин и детей, в тёмных одеждах, с узелками и чемоданчиками в руках двигалась довольно быстро, и Гавря вертел головой, чтобы разглядеть кого-нибудь из знакомых парней.
Он не заметил, как шагавший по обочине немецкий солдат-конвоир подошёл вплотную к нему и, что-то проговорив по-немецки, улыбаясь, крепко схватил за руку и втолкнул в массу идущих людей.
Гавря рванулся обратно, но немец, направив на него автомат, так же скалясь в улыбке, крикнул: "Пух-пух!"
Не зная, что делать, Гавря оглянулся на людей в колонне. Это были те же люди, каких Гавря встречал на улицах города, на рынке, в магазинах. Те же и не те. Понурые, глядя в землю, замкнувшиеся в себя, они шли как стадо. Никто, кажется, не оглянулся на Гаврю, который кричал: "Нихт юде!", стучал себя кулаком в грудь.
Гавря разглядел в толпе представительного мужчину с повязкой на рукаве. На повязке красовалась "Звезда Давида". Гавря протолкнулся ближе к этому человеку. На ходу, пытаясь ухватить его за рукав, Гавря кричал:
– Скажите немцу, что я не ваш, не еврей!
Человек с повязкой, не ответив ничего, только глянув мельком на Гаврю. протиснулся в середину колонны.
"Всё. Мне капец… Доведут до рва и расстреляют…". Почему-то мелькнула мысль, что не хватит сена корове на зиму, если его доведут до рва и расстреляют, и он опять закричал: "Нихт юде!"
Конвоира приостановил полицай, стоявший у дороги с винтовкой, и что-то стал ему говорить, рукой показывая на Гаврю.
– Эй, русиш швайн! – крикнул конвоир и махнул рукой Гавре, показывая на полицая.
Гавря выбрался из колонны, и бегом, спотыкаясь от волнения, подбежал к пожилому человеку с винтовкой стоявшему у обочины.
– Я не юде! Я не еврей! – кричал Гавря в отчаянии.
Колонна и немец её сопровождающий проходила мимо. Приближался ещё один конвоир-немец.
– Ты кто такой? – полицай взял винтовку наизготовку.
– Не еврей я, не. еврей! не переставая кричал Гавря.
– А ну, молчать! – у полицая был характерный выговор немецких колонистов – Что тут делал?
– Так. Смотрел я… – Гавря дрожал, как от холода, ожидая, что этот старый немец тут же пристрелит его.
– Родных смотрел? – Немец подозрительно щурился, оглядывая Гаврю.
– Каких родных? Я хохол, не еврей!..
– А это надо ещё посмотреть… Штанцы свои сними! До колен сдвинь. Рубаху подними!
Гавря, дрожа от страха, стоял со спущенными штанами. Ствол винтовки был направлен на него.
– Хорошо! Одевайся, – полицай вроде подобрел лицом. – И идёшь отсюда домой шнель-шнель, Яволь?
Отвернувшись от Гаври, торопливо подтягивающего штаны, полицай пошёл на свой пост к обочине дороги, по которой ещё тянулась тёмная лента колонны, слышались окрики конвоиров.
Где-то в голове колонны послышалась короткая очередь автомата. Гавря, вобрав голову в плечи, шмыгнул в невысокий кустарник, растущий вдоль дороги и, затаившись, ждал, когда колонна пройдёт. По балке прокрался к своей хате.
– Куда ты пропал, Гаврюша? – Мать вытирала глаза платком. – Там из города евреев под конвоем куда-то повели, говорят? Я забеспокоилась. Тебя нет и нет…
– Ничего со мной не случилось… Так, прогулялся по центру.
Матери он ничего не рассказал. Она и так волнуется, от Михаила с фронта писем всё нет.
– А завтра я пораньше встану, сена бурёнке натаскаю…
– Садись, покушай борща. А то с утра самого кружку молока всего-то…
Гавря пошёл поработал на дворе, убрал у коровы, подкинул ей сена. Стало темнеть, и Гавря, с мыслями о случившемся с ним у дороги, пришёл на кухню и, сняв только ботинки, завалился на широкий топчан. В комнате у матери горела керосиновая лампа-семилинейка.
– Гаврюша, ты уже спишь?
– Сплю…
Мать потушила лампу, вполголоса поговорила слова привычной молитвы и легла – Гавря услышал, как скрипнули пружины старой кровати.
Он никак не мог заснуть. Почему-то ему вспоминался солидный еврей с повязкой на рукаве длинного чёрного пальто, его испуганный взгляд, брошенный искоса из-под полей шляпы. "Это был наверняка какой-нибудь их священник, раввин или рабби, как они их называют. Испугался за себя… А чего пугаться-то, всё равно на убой вели… Чужак я ему, гой… А старик-немец, колонист, выручил… В колониях жили они капитально, как ему рассказывали. Дворы закрытые, в каждом дворе колодезь. Культурно…"
Он проснулся от стука в окно. Показалось, что не спал вовсе, но в окошке, глядящем на восход, небо уже серело, и он узнал Сашку.
– Кто там? – отозвалась проснувшаяся мать.
– Сашка, ухажёр Анюткин. Просится…
– Впусти. Я лампу зажгу. Господи, с чего бы это, ночью?
Гавря открыл дверь, и Сашка, переступив порог, дальше не пошёл. Мать внесла зажжённую лампу в кухню. и стало видно, что лицо Сашки и руки в крови, кровь запятнала светлую рубаху на груди и потеки её были на пиджаке и брюках.
– Что с тобой, парень? Побили, что ли?
– Постреляли там… всех. Я упал, не помню, как… на меня ещё люди убитые напа́дали. Вот и кровь эта … не моя.
– Господи! – Мать перекрестилась, – Что делается!
Гавре представилось, что он тоже мог вот так прийти домой в чужой крови или остаться там, во рву, под грудой мертвецов…
– Я домой забежал … – говорил, всхлипывая, Сашка, – а там ничего уже не осталось, всё растащили. У Анички ничего нет переодеться… Она к вам послала… Сказала, может, у тёти Сони что найдётся…
Мать ещё раздумывала над словами Сашки, а Гавря сказал сразу:
– Костюм Мишкин отдай ему, мама. Старый тот. синий. Мне он велик, а Мишка после войны купит себе…
– После войны… Войне конца не видно… А ты, парень, умойся и раздевайся, твои тряпки спалим.
И она ушла в комнату.
Закрывая дверь за Сашкой, Гавря посмотрел на разгоравшуюся зарю. Его вдруг охватила радость от того, что совсем рядом прошла от него смерть. Война кончится, и он будет жить ещё долго.
Зайдя в кухню, он нашарил под топчаном свои ботинки и обулся. Надо будет сделать побольше хо́док к стогам за сеном, на которое и кроме него хватало охотников.
"Мама!"
В купе плацкартного вагона через час-полтора после отхода все определились. Спал на верхней полке студент-первокурсник, едущий к родителям после трудового семестра. Другой паренёк, тоже студент, читал толстый журнал, вытянув ноги поперёк прохода. Молодая девушка, худенькая, большеглазая, забравшись с ногами на нижнюю полку, увлечённо разговаривала с мужчиной в тренировочном костюме. На другой полке лежала женщина, повернувшись лицом к стене.
На боковом сидении женщина, подперев голову руками, смотрела через окно на бегущую на фоне светлого неба тёмную полосу лесопосадки. Отвернув голову от окна, женщина спросила:
– Сколько минут стоим в Мановке?
– Две минуты, – не отрывая взгляд от журнала, буркнул студент.
Женщина оглядела купе, вздохнула и, откинувшись к перегородке, опустила руки на колени. Была она на вид лет сорока пяти, плотная фигурой, с круглым лицом, на котором наметился второй подбородок. Тёмные, чуть навыкате, глаза глядели удивлённо, тёмные и короткие волосы круто вились.
Прошла проводница, ловко лавируя в узком проходе среди свесившихся матрасов и торчащих ног.
Мужчина в тренировочном костюме, извинившись, перешагнул через ноги читающего студента и ушёл курить. Женщина, лежавшая на нижней полке, повернулась на другой бок.
– Говорят, говорят обо всём… – сказала она вполголоса.
– Ну и ничего плохого. Мне вот тоже поговорить охота, – откликнулась женщина с бокового сидения. – Еду в Мановку, не была там ни разу, и как встретят меня, не знаю.
– К родне, что ли? – равнодушно спросила женщина с нижней полки.
– Один человек меня должен встретить. Я его в лицо не знаю, и он меня только на фото и видел.
– Заочник, значит? – с усмешкой спросила лежащая, а молодая девушка, с удивлением оглядев женщину у окна, засмеялась тоненьким голоском.
Женщина у окна не обиделась, улыбнулась и махнула полной короткопалой рукой… – Какой там заочник! Если рассказать – не поверите. Как в кино…
– Как в кино? Это здорово! – мужчина в тренировочном костюме сел рядом с девушкой.
– Как в кино и есть, – подтвердила женщина в крутых кудряшках. – В общем, должен встретить меня отец… моей дочери…
– Твоей? – не дав договорить, удивилась лежащая женщина, – И в лицо его не знаете?
Мужчина в тренировочном костюме захохотал.
– Смешно, конечно, – улыбнулась женщина у окна. – Девочка, его дочь, жила у меня почти год, дочкой мне стала.
– Приёмная она вам, что ли? – недоуменно спросил мужчина.
– Не знаю, какая, но так получилось. В бараке я с её матерью жила. У этой Райки, кроме Люды – так девочку звали – ещё двое малых, а мужа нет. К Райке кавалеры каждый день, пьянки-гулянки. А Люда у меня, вместе с моей дочкой. Они одногодки. Райку выгнали из совхоза, уехала с малыми, а Люда у меня осталась…
– Ну а отец этой девочки откуда взялся, его вроде не было?
– Я его разыскала. Стал присылать деньги. Он таксистом работает. Письма стал писать, дочку к себе звал. Вот к нему Люда и переехала в прошлом году.
– Ну и правильно, – подала голос женщина с нижней полки, – Правильно, что к отцу уехала. Пусть он её и растит, а не чужие люди.
– Да какие же мы чужие! Я её с десяти лет знаю, девочка такая добрая, милая. И Вася, муж мой, к ней, как к родной.
– Нет, я бы с чужим ребёнком не смог жить, как с родным. – Мужчина в спортивном костюме покрутил головой, словно отгоняя видение такой ситуации. – Своего ребёнка я и приласкаю, и отлуплю, если надо. А тут… Нет, не смог бы.
– Я вот еду и боюсь, как она меня встретит. Когда жили вместе, она нет-нет да и обмолвится, мамой меня назовёт. А мне всегда радостно от этого, праздник на душе…
– Хорошо она вас встретит, – успокоительно обронил мужчина.
– Конечно! – горячо откликнулась девушка.
– Да уж, ждите! – с сомнением протянула женщина с нижней полки. – У меня своя, родная, не всегда мамой зовёт. Ещё когда денег просит, скажет: "Мать, дай". А так всё: "принеси", "пожрать есть?"
– Вы там долго ещё будете свои проблемы обсуждать? Спать не даёте людям. – напомнил женский голос из соседнего купе.
– Спать так спать! – мужчина в спортивном костюме ловко запрыгнул на верхнюю полку. В купе стихло.
В Мановке поезд стоял две минуты, и женщина с бокового сидения заранее вынесла в тамбур чемодан с привязанной к нему туго набитой авоськой, и плетёную корзину, укрытую цветастой тряпкой. Помогал ей мужчина в тренировочном костюме. Он встал раньше всех, успел побриться и сдать постель. Парень с журналом спал на верхней полке, полка студента-первокурсника пустовала. Не спали девушка и её соседка, женщина с нижней полки. Обе смотрели в окно. Там, на платформе Мановки, они уже выделили мужчину средних лет в фуражке с эмблемой таксиста и рядом с ним девушку в длинном пальто из искусственной кожи, меховой шапочке и сапожках. Оба внимательно и даже беспокойно оглядывали выходящих из вагонов пассажиров. Вот девушка заулыбалась и, выставив вперёд руки, быстро пошла навстречу женщине с тяжеловатой фигурой. Та поспешно поставила на платформу чемодан и корзину, и тоже шагнула навстречу девушке.
Через двойное стекло вагонного окна нельзя расслышать, какое слово произнесла девушка, но оно было понятно, очень понятно по движению губ.
– Вы видели? Она назвала её "мама"! – девушка в вагоне торжествующе посмотрела на женщину с нижней полки. Та с непонятной неприязнью глянула на девушку и, поджав губы, отвернулась от окна.
"Здравствуйте!"
– Шалопутный! Ни стыда, ни совести! – скрипучим голосом заговорила Михайловна, когда Мария Ивановна поравнялась с ней, спускаясь утром со своего третьего этажа. Мария Ивановна поздоровалась с Михайловной. Та подняла ссохшееся лицо с остро поблёскивающими, несмотря на солидный возраст, глазками, растянула в улыбке бескровные губы:
– Здравствуй, Машенька! Это я тут новенького с четвёртого отчитывала. И вашу Леночку вспоминала. Вот уж вежливая она у вас да умная! Как она там?
– Спасибо, Михайловна! У неё всё хорошо. Дениска растёт…
– У хороших-то людей и дети как дети.
Мария Ивановна, задержанная соседкой, пошла побыстрее. Вслед ей неслось старушечье бормотанье в адрес "шалопута с четвёртого".
Как летит время! В этом доме живёт она уже почти четверть века, с тех самых пор, как въехали они с Леонтием и маленькой Леночкой в двухкомнатную квартиру новенькой пятиэтажки.
Выросли посаженные в ту весну деревья, выросли Леночка и её сверстники. Их тогда много было, девочек и мальчиков младшего возраста. Молодёжный дом был, так его и называли.
Дети выросли, разъехались из тесных квартир. Дом стол тихим. Да, люди в доме жили хорошие, и дети как дети… Никто под суд не попал, не спился. Леночка вышла замуж после пединститута за выпускника военного училища. Кочует теперь по всей стране со своим Сергеем. Приезжали в отпуск прошлым летом с трёхлетним Дениской, внуком, похожим на Лену. Побыли полмесяца, уехали к матери Сергея. Опять они вдвоём с Леонтием Константиновичем.
Пока Мария Ивановна идёт знакомой дорогой на работу, она думает и о "шалопутном". В квартиру на четвертом этаже, после того как жившая там семья получила большую, въехали молодые хозяева. Женщину звали Клавдия.
После работы вечером Мария Ивановна иногда присаживалась на скамейку у подъезда, где сидели обычно старушки со всех пяти этажей. Клавдия выходила в халате, лохматой причёске. Спрашивала небрежно, ни к кому не обращаясь: "Моего парня не видели?" Стояла, выпятив живот, подперев бёдра руками. Если разговор шёл общий, могла Клавдия бросить несколько фраз и, не слушая ответа, повернуться и уйти. Мужа её Мария Ивановна как-то приметила у пивного бара в компании молодых – да и немолодых тоже – мужчин. Куря сигареты, ежеминутно сплёвывая, резко жестикулируя, они обсуждали какие-то свои проблемы. Неряшливо одетый, с набрякшим, нездорово розовым лицом, он был здесь своим.
Мария Ивановна знала всех в своём доме, и её знали тоже, при встрече здоровались. Кто помладше, дети – первыми. Это было привычно, её очень удивило бы другое. А вот Клавдия и не думала с ней здороваться. Как, между прочим, и с другими. И муж её – имени его Мария Ивановна не знала – проходил мимо, как будто пустого места.
Третьим в семье у них был мальчик лет десяти. Что его зовут Миша, во дворе узнали сразу, так как со дня переезда из окна четвёртого этажа чуть ли не каждый вечер Клавдия визгливым сопрано взывала: "Мишка!". Тот никогда не отзывался сразу, даже если играл недалеко от подъезда, только услыхав: "Голову оторву гаду!" – появлялся под окнами и заводил с матерью диалог, в котором она наступала, требуя его явки, а он оборонялся, отстаивая своё право "гонять по улице".
Об этом Мишке и отзывалась Михайловна как о шалопутном.
А Марии Ивановне он нравился: ясноглазый, быстрый, ловкий. Она хотела бы, чтобы Дениска к тому времени, когда пойдёт в школу, стал таким же отчаянным мальчишкой. Нет, никакой он не шалопутный, просто дома с ним не занимаются, не приучают к вежливости.
После работы по дороге домой Мария Ивановна зашла в магазин, кое-что купила из продуктов. Она поднялась на первую лестничную площадку, где вдоль стены разместились плоские голубые ящики для почты, поставила сумку, стала доставать газеты. Мишка сбежал сверху и, зыркнув глазами на Марию Ивановну, открыл свой почтовый ящик.
– Здравствуй, Миша! – неожиданно для себя сказала Мария Ивановна и как-то внутренне подобралась, ожидая реакцию мальчика.