Доктор дал знак монахине немного пригнуться, поскольку ее тень падала на вторую пленку, и трижды постучал пальцем по красновато-серому фону.
- Одна, вторая, третья, - заметил он. - Не больше. Я сам делал этот снимок…
- Вторая тоже…
- Это, видимо, распространяется, как… как бородавки, которые внезапно покрывают всю руку. По-моему, клетки опухоли разносятся с кровотоком и поэтому, подобно бородавкам на коже, могут рассеиваться… Может быть, причина нервного свойства?
Светило промолчал. Потом взял из рук коллеги вторую пленку и, сравнив обе, пробормотал:
- Я бы не поверил, что оба снимка сделаны с таким коротким интервалом, если бы не…
- Уверяю вас, так оно и есть.
- Конечно. Впрочем, этот феномен мне известен - он встречается крайне редко. Разрушение органа происходит в геометрической прогрессии. Было бы весьма интересно, - он понизил голос, - иметь снимок теперешнего состояния. Или хотя бы сделать анализ крови из горла. - Он криво усмехнулся. - Большая порция этой крови находится на моем халате. Нам необходимо переговорить с ее свекром. Проводите меня, пожалуйста. - Он еще больше понизил голос: - Если бы мы могли произвести вскрытие! Пойдемте…
Больная видела, что священник стоит совсем рядом, но не слышала его голоса. Лишь его лицо было отчетливо видно. Казалось, волнение и усталость на нем отчаянно боролись друг с другом, губы его энергично шевелились, но она ничего не могла разобрать, и это быстрое и беззвучное бормотание напомнило ей счастливый шепот влюбленного: в огромных красивых глазах священника были написаны страх и беспричинная радость…
- Деньги, - выдавила она. - У меня очень много денег. Они должны достаться вам. Вы меня слышите?
Она увидела, что он кивнул, и беззвучное бормотание прекратилось. Его губы только тихо дернулись…
- Вам достанется много денег… Ни пфеннига не давайте этим… Все - только вам… Раздайте эти деньги… Все раздайте, слышите?
Он снова кивнул.
Потом ей померещилось, будто рядом стоит Вилли… Его фельдфебельские ромбики светились в темноте, он опустился на колени, и его серебристые галуны на воротнике и две поблескивающие полосы с ромбиками на зеленом сукне погон оказались совсем близко от ее лица. Лицо Вилли было бледное, осунувшееся и настолько потухшее от усталости, что она не нашла в нем ни следа былой насмешливости.
Когда он наклонил голову, она увидела в его волосах проплешины на затылке, заметила грубые рубцы и услышала, как он сказал:
- Я люблю тебя, как любят памятник. Не тебя, а только памятник, потому что когда-то я тебя любил… Я это еще помню. - На миг он снова поднял голову, потом опять стал виден только его затылок. - Но тебя я хотя бы не ненавижу, а это уже много… Я тебя не ненавижу и хотел сказать тебе "до свиданья", еще раз с тобой повидаться. Но больше мы не увидимся.
Она хотела положить руки на его голову, но у нее ничего не вышло. Между фельдфебельскими погонами вдруг оказалось лицо священника, и совсем другой голос ей сказал:
- Не думайте о деньгах в этот час, когда вы…
- Нет, - прошептала она, - я буду думать о деньгах, я хочу, чтобы вы…
Вновь перед ней оказалась голова Вилли, и обе головы сменяли друг друга, как картинки, которыми быстро обмениваются, голоса тоже сменяли друг друга, и один голос обращался к ней на "ты", а другой на "вы".
- Только старику не давай ни пфеннига, обещай мне…
- Когда стоите перед престолом Господа нашего, нельзя…
- Я его ненавижу… Так обещай же мне….
Вместе с голосом Вилли она услышала артиллерийскую канонаду, снаряды рвались где-то в городе с ужасающим грохотом, непохожим на взрывы бомб…
- А теперь я прочту апостольский Символ Веры…
В тот миг, когда вернулся этот голос, артиллерийская канонада утихла.
- Мне пора… Итак…
- …зачат от Святого Духа, рожден Пресвятой Девой Марией…
Она видела, как серая фигура двинулась к двери, открыла ее и закрыла за собой, и, когда дверь хлопнула, окончательно умолкли и глухие удары снарядов.
- Спустившись в ад…
Боль была теперь похожа на очень тихое жужжание сверла, которое нарастало, как вой сирены, и, казалось, перемешивало и сжимало все ее внутренности, чтобы выдавить их наверх… Она ощущала их, как огромный ком в горле, и уже не замечала, что кричит в голос, уже не слышала своего голоса, и последнее, что она видела, были эти беззвучно шевелящиеся губы…
Горячая и темная струя, изогнувшись, задела верхней частью дуги подбородок священника. Отвратительный жирный запах крови забрался в его ноздри, вызвав тошноту. Священник поспешно вскочил, но было поздно: сутана его была расстегнута и кровь, хлынувшая на рубашку, медленно потекла вниз. Он ощутил ее мокрую тяжесть. Потом он вынул из кармана золотую дароносицу и испуганно осмотрел ее. Она была испачкана кровью. Осторожно охватив ее ладонью, чтобы не выскользнула, священник торопливо вытер загрязненное место о рукав, заметив при этом, что монахиня склонилась над кроватью так поспешно, что пламя свечей заколыхалось и силуэт небольшого распятия на стене сильно увеличился. Тень крошечной поперечины креста широкой и темной полосой на миг взвилась к потолку. Потом пламя улеглось, и большая тень распятия опустилась вместе с ним, уменьшилась, и священник увидел тень другой формы: теперь она была похожа на гасильник для свечей. Тот появился в виде большого капюшона, медленно опустился, прикрыв собою одну из свечей, и в том углу, где она стояла, стало темно, а тень распятия переместилась немного влево, ближе к кровати, где горела теперь только вторая свеча…
- Она умерла? - тихо спросил он.
Монахиня молча кивнула.
- Господи, милостиво прими ее бедную душу…
Священник обернулся: в комнату медленно входил человек, которого он раньше мельком заметил в коридоре, - худощавая фигура в черном с властным лицом, и священник перепугался, увидев слезы на этом окаменевшем старом лице…
"Вероятно, ее отец", - подумал он, отходя в сторону, чтобы пропустить вошедшего к кровати, монахиня тоже посторонилась. Только теперь священник смог посмотреть на покойницу: небольшое лицо ее было желтого цвета, рот еще приоткрыт, словно для того, чтобы выпустить новые потоки крови. И этот открытый, искривленный от боли рот придавал лицу выражение бесконечной усталости и отвращения.
Монахиня сделала священнику знак уходить, и он вернул золотую дароносицу на ее место в нагрудном кармане, а выходя из комнаты, тщательно застегнул все пуговицы на сутане…
XVIII
Фишер взглянул в сторону двери и, когда убедился, что она закрыта, нагнулся и отпер ночной столик. Вынул из него шлепанцы, пару грязных скомканных вместе чулок и тут, совсем низко склонившись к полу, заметил следы крови - тонкую темную корочку, приставшую к полу. Он вздохнул, поглядел вверх на свечи и ощутил нечто вроде стыда, когда, задыхаясь от усилий и опершись о край кровати, отодвинул в сторону ночную посудину. В голову лезло все, что он за свою жизнь слышал о судебных процессах по наследованию, и он весь взмок, увидев, что в ночном столике той записки тоже не оказалось. Он вздрогнул, когда замочек щелкнул, и, опираясь о пол, чтобы встать, вдруг обнаружил в полутьме под кроватью чемодан. Тогда он плашмя лег на пол и попытался дотянуться до его ручки. Но чемодан был задвинут так далеко, что достать его не удалось, и Фишеру пришлось, пришлось-таки, пригнув голову, залезть почти целиком под кровать и на ощупь ползти вперед. Его затошнило от омерзения - он лежал, распластавшись на животе, во всяком мусоре, утонувшем в отвратительно толстом слое пыли, а когда подобрался, чтобы продвинуться еще немного вперед, то уткнулся кончиком носа в эту грязь и какие-то нитки попали ему в рот. Он закашлялся и из-за кашля не смог ухватить ручку чемодана. Задержав дыхание, он подавил кашель и наконец взялся за кожаную ручку. Наступила полная тишина. И в этой тишине он услышал, что дверь открылась и вновь закрылась. Фишер не шевельнулся. Послышался звук одного-единственного шага, и вновь наступила тишина. Он подумал, что в комнату вошел кто-то и этот кто-то теперь смотрит на его ноги, на его ботинки, на всю эту жалкую нижнюю половину мужского тела, лежавшего под кроватью. Он мысленно выругался, и этот злобный и нервный внутренний монолог принес ему облегчение. В голове его звучали слова, которых он еще никогда в жизни не произносил и о существовании которых едва догадывался, - "говно, дерьмо собачье"… С души словно камень упал, и он решил вылезти. Упираясь одной рукой в пол, а другой держа чемодан за ручку, он медленно пятился назад, энергично выдыхая накопившийся в легких воздух. Вокруг него поднялось облако пыли, мусор лез в нос и рот, Фишер начал чихать. Потом воротником зацепился за пружину, вылезшую из матраца, и опять замер, бормоча себе под нос бессмысленные грязные ругательства, и почувствовал с отвращением и радостью, что пот и грязь на нем перемешались. Он дернулся посильнее, ощутил, что воротник лопнул, и медленно выполз из-под кровати спиной к вошедшему. Потом швырнул чемодан на кровать…
- Что вам угодно? - пробормотал он через плечо, вытирая лицо и отряхивая одежду.
Глаза его почти ничего не видели, сердце бешено колотилось, и лишь мало-помалу приостанавливалась бешено вращавшаяся перед ним картина: распятие на ночном столике, красноватая стена…
Мысленно он продолжал изрыгать ругательства, не замечая этого и не понимая, кому они предназначены; это был какой-то внезапный и непреодолимый порыв, приносивший ему облегчение и наполнявший странно пронзительной радостью, чуть ли не весельем висельника, - какое удовольствие, оказывается, произносить мысленно эти отвратительные слова, эти грубые выражения, присущие чуждому миру, легко распахнувшему перед ним свои двери. Казалось, он откупался ими от стыда: все было ему теперь безразлично - кроме того клочка бумаги…
Он хладнокровно уселся на кровать, вытер как следует лицо, и вращавшаяся картина перед его глазами постепенно успокоилась. На ее фоне вырисовалась неподвижная фигура бледного молодого человека, который враждебно его разглядывал, сжимая в руке солдатскую пилотку…
- Ну, что вам угодно? - крикнул Фишер. - Ищете кого-то?
Одновременно он отщелкнул замки чемодана, сунул руки в карманчики изнутри его крышки и с любопытством взглянул на молодого человека.
- Фрау Комперц… Мне нужно видеть фрау Комперц… Комната шестнадцать. Мне сказали…
Фишер оживился, нащупав среди женского белья несколько книжек.
- Фрау Комперц умерла, - спокойно обронил он. И вдруг опять вспомнил, насколько ценным, просто невероятно ценным мог оказаться этот клочок бумаги для ее свекра, для ее братьев… Сердце его опять сильнее забилось, волнение перехватило горло. Ему показалось, что в этом чемодане он так ничего и не найдет, и он в полном отчаянии порылся в белье, вытащил оттуда молитвенник и торопливо перелистал его. Он поднял голову, только когда на него упала тень молодого человека, - тут он замер и испытующе уставился в его бледное лицо.
- Фрау Комперц умерла. Что вам еще нужно? - крикнул он, когда молодой человек приблизился.
- Вы не там ищете, - сказал Ганс. Он медленно подошел к ночному столику, приподнял распятие и вытащил из-под него узкую белую полоску бумаги. - У себя дома она клала ее на это же место.
Фишер почувствовал, что его нервы сдают. Ему пришлось крепко сжать губы, чтобы зубы перестали стучать, но и за сжатыми губами он чувствовал бешеную дробь, которую выбивали его челюсти. Он увидел, что незнакомец кладет бумажку в карман, и с трудом выдавил:
- Вы знаете… Вы хотите… Вам известен этот документ?..
- Известен, известен, господин доктор, я сам его ей доставил…
- Вы? Скажите, вы… Разве мы с вами знакомы?
- Да, мы с вами знакомы, - криво улыбнулся Ганс и повернулся к двери.
- Не уходите! - крикнул Фишер.
Ганс остановился.
Фишер сжал губы, чтобы сдержать эту нервную дрожь, из-за которой зубы вопреки его воле выбивали дробь. Во время этой вынужденной паузы он мысленно повторял все ругательства, которые только недавно открыл для себя, и с наслаждением артикулировал в уме распиравший его набор грязной брани, этот словарь отчаяния. И вдруг бросился на молодого человека. Фишер увидел на его потрясенном лице выражение полной растерянности и воспользовался первой же секундой, чтобы прижать того к стене и придавить своим телом его руки, а сам свободной рукой уверенно залез в левый карман незнакомца. Фишер громко рассмеялся, ощутив в руке ту полоску бумаги, и стремглав бросился за кровать. Там он приготовился к драке, выставив вперед кулаки, как делают боксеры перед схваткой. Но человек у стены не двинулся с места.
- Для вас эта бумажка бесполезна… Может, вам нужны деньги?! - выкрикнул Фишер. - Впрочем, - добавил он, слегка сбавив тон, - я не верю, что она настоящая.
Ответа не последовало. Человек, имени которого он не знал и лицо которого, кажется, где-то мельком видел, медленно оторвался от стены и шагнул к двери…
Ганс на секунду замер на пороге огромною вестибюля, залитого светом: слева он увидел улыбающегося ангела, который той ночью поздоровался с ним. Ганс никак не мог сдвинуться с места: ему почудилось, что ангел то ли помахал ему рукой, то ли улыбнулся краем губ, и он медленно повернулся к нему лицом. Но неподвижные глаза смотрели в пространство мимо него, а позолоченная лилия не шевельнулась. Только улыбка ангела, по-видимому, предназначалась ему, и он улыбнулся в ответ. Теперь, при ярком свете, стало видно, что улыбка ангела была горькой.
Ганс обернулся, лишь когда услышал голос Регины, и испугался, увидев в ее глазах радость.
- Ну, что случилось? - спросила она.
- Она умерла, - ответил он.
- Умерла?
Он кивнул.
- Что ж делать, - сказала она. - Найдем других свидетелей.
Ганс взял ее под руку, и они спустились по лестнице.
XIX
Величественный мраморный ангел молчал, хотя священник обращался явно к нему. Он спрятал свой профиль в черной грязи, и уплощенное место на его затылке, которым он был прикреплен к колонне, прежде чем от нее отделиться, создавало впечатление, что он был повержен в бою и теперь прижимается к земле, чтобы поплакать или напиться. Лицо его лежало в грязной луже, твердые локоны были забрызганы грязью, а округлая щека испачкана глиной. Только голубоватое ухо ангела блистало чистотой. Рядом валялся обломок его меча: продолговатый кусок мрамора, который ангел отшвырнул.
Казалось, ангел к чему-то прислушивается, но выражения его лица видно не было, так что никто не мог бы сказать, что на нем написано - насмешка или страдание. Ангел молчал. На его спине постепенно появилась лужица, и его голубоватые подошвы тоже блестели от влаги. Когда священник, прохаживаясь, чтобы размять ноги, иногда подходил поближе к ангелу, казалось, что ангел хочет поцеловать его ступни. Но лица он из грязи не поднимал и просто лежал неподвижно под слоем глины, как и положено убитому солдату…
- Так подумаем же о том, - воскликнул священник, - что пришел наш, а не ее черед грустить!
Пухлыми белыми руками он указал на склеп, где между двумя ионическими мраморными колоннами стоял гроб, покрытый черным сукном с кистями, с которых каплями стекала дождевая вода.
- Так подумаем и о том, - продолжал он, - что всякая смерть есть начало жизни.
Церковный служка, стоявший позади него, судорожно вцепился в ручку зонтика и старался так его наклонять и поворачивать, чтобы успевать за передвижениями священника, но иногда риторические обороты в его речи были столь внезапны, что юноша не успевал, и каждый раз, когда капля падала на голову священника, тот бросал гневный взгляд себе за спину, где бледный юноша держал зонтик, как балдахин…
- Подумаем о том, - воззвал священник к мраморному ангелу, - что и мы, мы тоже всегда стоим на пороге смерти. Media in vita, как сказано в одном средневековом стихотворении, - посреди жизни. Вспомним о ней, нашей дорогой покойнице, - любимой, осыпанной земными благами, окруженной многочисленной и влиятельной родней, которой наш город столь многим обязан, - вспомним же о ней; как внезапен был зов Господа, пославшего к ней своего незримого гонца…
На миг священник смущенно умолк: ему померещилось, будто не запятнанная грязью голубоватая мраморная щека ангела дрогнула от улыбки, и он испуганно обвел глазами скопище зонтиков, выискивая то место в толпе, где материя на зонтиках была особенно гладкая и дорогая…
- Каким ударом было для всей семьи известие о ее внезапной кончине!
Его взгляд переместился с рядов зонтиков туда, где небольшая группа людей покорно мокла под дождем.
- Как должны сокрушаться о покойнице бедняки, утратившие с ее кончиной верную и надежную покровительницу. Так будем же помнить ее и молиться о ней, мы все, да, мы все, ибо ведь к каждому из нас в любой момент может явиться тот незримый Божий посланец. Аминь! Аминь! - воскликнул он еще раз прямо в мраморное ухо ангела.
- Аминь! - ответила толпа, и из глубины небольшой церкви эхо откликнулось глухим бормотаньем.
- Давайте встанем здесь, - сказал Фишер. - Здесь сухо.
Он помог тестю подняться и уступил ему плоское местечко на заду ангела, а сам перешел на его спину. Оба сняли шляпы, когда священник приступил к заупокойной службе.
Мраморный ангел начал медленно погружаться. Его округлая щека вжалась в мягкую землю, а не заляпанное грязью ухо мало-помалу потонуло в жидкой грязи…
- Я принес это, - сказал Фишер. - Вот оно.
Комперц взял из его рук узкую полоску бумаги и прочел текст. Его печальное лицо дрогнуло, и он тихо пробормотал:
- Последний привет от моего сына, свидетельство его ненависти, которую я так и не смог понять.
- Ты полагаешь, это подлинник?
- А я никогда и не сомневался.
Он медленно порвал бумагу и осторожно засунул обрывки в перчатку…
Внутри церкви причетник и священник поочередно читали латинские молитвы, и Фишер с Комперцем заметили, что священник на миг замешкался, не зная, куда следует бросить горсть земли. В конце концов бросил ее прямо на гроб, и крошки глины рассыпались по мраморным плитам…
Ангел молчал. Под тяжестью двух мужчин он покорно опускался все ниже и ниже, его великолепные кудри погружались в грязную жижу, а обрубки рук все глубже зарывались в землю.