Ел он медленно, как едят люди, желающие отодвинуть подальше тот ужасный миг, когда им больше нечего будет есть, и знающие, что они все равно не наедятся. Кроме того, от сиропа у него, по-видимому, разболелись зубы, потому что его лицо время от времени искажалось гримасой боли. Он пытался скрыть это, и тогда на его лице появлялась жалкая ухмылка. Последний ломтик хлеба он съел без сиропа и запил горячим кофе.
- Но курить вы, конечно, курите, - произнес он, подобрав с тарелки последнюю крошку.
- Да, - кивнул Ганс.
- Передайте мне, пожалуйста, вон тот пакетик.
Пакетик лежал на книжной полке между чемоданом и картонной коробкой, набитой, видимо, грязным бельем; он был заполнен грубо порезанными темно-коричневыми табачными листьями. Ганс передал ему пакетик, одновременно вынув из кармана свою табакерку, в которой не было уже ничего, кроме нескольких табачных крошек и тоненькой стопки папиросной бумаги.
- Вы сами скручиваете?
- Да.
Священник протянул ему пакетик с табаком и принялся набивать свою трубку, потом откинулся на спинку стула и сказал, откашливаясь:
- Не знаю, как начать, извините. У нас не принято приглашать к себе домой верующих. Мне кажется, это вызывает недовольство - наше начальство очень чувствительно к малейшим намекам на вербовку новообращенных. - Он закашлялся и вытер выступившую на губах белую пену. - Но я почел себя вправе пригласить вас, потому что знаком с вашей женой и, посетив вас, убедился, что именно вы приходили недавно ко мне в ризницу. Как видите, ризницу нам пришлось освободить - главный фронтон верхней церкви рухнул, и на потолке ризницы появились трещины…
- Я видел.
- Эта церковь очень некрасива, - сказал священник, пожав плечами. Очевидно, он предпочитал говорить о чем угодно, только не о том, о чем собирался. - Это все, что осталось от больничной часовни… А вы и не знали, что я знаком с вашей женой?
- Не знал.
- Я хоронил ее ребенка.
- Это был не мой ребенок…
- Вот как… - Священник опять откашлялся и начал нервно теребить трубку, видимо, она плохо раскуривалась. - Я его похоронил. Ваша супруга - очень верующая женщина.
- Вот как?
- А вы не знали? - Он вынул изо рта трубку и взглянул на Ганса с искренним возмущением.
- Нет, - сказал Ганс. - Я не знал, что она очень верующая. Мы с ней говорили о религиозных вещах лишь недавно и очень кратко…
- И вы не женаты? Я хотел сказать - не обвенчаны?
- Не женаты даже гражданским браком.
Священник промычал что-то и вновь сунул трубку в рот. Табак плохо горел, приходилось все время сильно затягиваться, и от этого священник даже немного задохнулся. Спустя какое-то время табак наконец разгорелся, и по воздуху поплыли густые облачка дыма.
- Видите ли, - опять заговорил священник, - я уже несколько раз беседовал с вашей женой еще до того, как вы здесь появились. Она действительно верующая, даже набожная женщина. А вы этого не знали, в самом деле не знали?
Ганс молча покачал головой. Табак был очень крепкий, очевидно слегка подсушенный самосад. У него немного закружилась голова, и усталость разлилась по всему телу, словно медленно действующий яд, который отключает сознание. Он отхлебнул глоток кофе, заметил, что священник приподнял руку, чтобы налить ему еще, и невольно заглянул внутрь черного и широкого, свободно свисающего рукава. Он увидел мускулистую волосатую руку, закатанный до локтя рукав рубашки и подумал: "Почему он закатывает рукава, если мерзнет?" Горячий кофе немного привел Ганса в чувство, и он заметил, что священник, видимо, все это время что-то говорил, а он несколько фраз, вероятно, пропустил, потому что теперь услышал:
- …Святые Дары… Не понимаю, как можно верить в Бога и пренебрегать Его Дарами? Вы можете мне это объяснить? - Но ответа он явно не ожидал. - А сами вы тоже верующий или нет? - Священник бросил на него пронзительный взгляд и повторил свой вопрос уже громче и строже: - Вы верите в Бога?
Видимо, на этот вопрос он ждал ответа.
- Да, - не задумываясь ответил Ганс. На самом деле ему только сейчас пришло в голову, что он, в сущности, никогда не переставал верить. Все эти вещи разумелись для него сами собой. Хотя частенько он так уставал, что они казались ему не столь важными.
- Ага, все-таки да. - Священник улыбнулся. - Ну что ж, это уже немало. - Он еще шире улыбнулся, и на его лице вновь появился отблеск какой-то непробиваемой тупости. Он отложил трубку. - И у вас есть ходатай, да такой убедительный, что вы, скорее всего, не сможете отказаться выполнить его просьбу.
Ганс недоуменно уставился на него. Покачав головой, он с трудом произнес:
- Может быть, вы имеете в виду мою матушку…
- Не только матушку, но, вероятно, и отца… и еще кое-кого, кого вы совсем не знаете… Но один такой ходатай у вас есть наверняка. Уверяю вас, к этим младенцам можно возносить молитвы, это однозначно и теологически исключает какие-либо сомнения, что они - на Небе, понимаете?
Ганс отрицательно затряс головой.
Священник растерянно посмотрел на него и испуганно пробормотал, прищурившись:
- Ну, этот ребенок - разве вы не поняли?
"Ах, вот он о ком, он имеет в виду ее ребенка", - подумал Ганс. Были дни, когда он о нем и не вспоминал, а иногда эта мысль преследовала его нестерпимой болью, несказанным страданием, которое он даже не знал, как назвать. Посмотрев священнику прямо в глаза, Ганс сказал:
- Так-то оно так, только это был не мой ребенок.
- И тем не менее… Вы живете с его матерью в такой интимной близости, с какой не может сравниться никакая другая на земле.
Гансу и так было ясно, что ребенок попал в Рай. В этом он не сомневался: шестинедельное дитя конечно же немедленно попадает на Небо. Об этом не стоило и говорить. Но ему казалось глупым, что это крошечное существо должно быть его ходатаем.
Он аккуратно положил окурок в портсигар и спросил:
- Вы именно поэтому просили меня зайти к вам домой?
Священник кивнул:
- Простите меня. Как-никак… Все же я чувствую себя ответственным за…
Ганс со вздохом поднялся и шагнул к печке.
- Есть ли у вас нужда в брикетах? - спокойно спросил он.
- Да, - живо откликнулся священник и повернулся к Гансу, так что они могли смотреть друг другу в глаза. Они такие дорогие…
- Я принесу вам немного.
- О, вы хотите сказать…
- Вам не нужно будет за них платить, они мне ничего не стоят…
- А-а они вам достаются бесплатно - по роду вашей работы.
Ганс рассмеялся. Он смеялся громко, казалось, за долгое время он впервые смеется так свободно и от всей души, он так хохотал, что поперхнулся и сильно закашлялся. Но как только вновь встретился с недоумевающим и улыбчивым взглядом священника, опять закатился хохотом.
- Прошу прощения, - выдавил он наконец. - Но "по роду вашей работы" - это блеск!
- Почему? - Видимо, священник все же немного обиделся. - Ведь это вполне возможно.
- Вот именно, - кивнул Ганс и почувствовал, что его внезапно охватила безумная тоска по Регине, что ему нестерпимо захотелось оказаться рядом с ней, услышать ее голос. - Вы правы, я имею дело с брикетами по роду моей работы: я их краду и на это живу.
- Ах, вот оно что! - откликнулся священник, слегка хохотнув. - Вероятно, это очень опасно?
- Да нет. Ничего страшного, все довольно просто. Нужно только не зарываться: если у тебя тридцать брикетов в сумке, тебе никто ничего не сделает. Но я-то таскаю в день три раза по тридцать. Для этого требуется соблюдать определенный ритм и режим дня. С виду я похож на железнодорожника - сумка, фонарь, даже расписание поездов имеется. И становлюсь на свой пост с точностью штатного служащего. Моя скромность, очевидно, внушает полицейским уважение. Так что я принесу вам брикетов.
- Я с радостью заплачу вам…
- Нет-нет. Вы доставите мне радость, если…
Ганс запнулся и с тревогой взглянул на священника. Впервые он испытал чувство, похожее на симпатию, но, по-видимому, не относящееся к этому человеку. Они посмотрели друг другу в глаза, и Ганс почувствовал, как осунулось его собственное лицо. От усталости кожа на нем сделалась такой дряблой, что ему показалось, будто он покрыт рыхлой кожистой оболочкой, не имеющей к нему никакого отношения. Он тихо промолвил:
- Я хотел бы исповедаться…
Священник встал с места так внезапно и стремительно, что Ганс вздрогнул.
- Быстро, быстро, садитесь-ка сюда! - воскликнул он.
На лице священника были написаны и радость, и испуг с примесью недоверия, и двигался он так суетливо и поспешно, словно ему нужно было поскорее бежать к плите, чтобы спасать выбегающее из кастрюли молоко.
- Садитесь же, - возбужденно повторил он, а сам снял с гвоздя свою епитрахиль, сдвинул в сторону пустые чашки и оперся локтями о стол. В жесте, которым он прикрыл свой профиль ладонью, было что-то профессиональное: одновременно заученное и машинальное. Он прошептал: - Во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Ганс с запинкой повторил эти слова и добавил: "Аминь".
- Уж и не помню, когда я в последний раз исповедовался.
- Постарайтесь вспомнить…
- Какой у нас сейчас год?
- Сорок пятый, - ничуть не удивившись, ответил священник…
- Так вот, я точно помню, что исповедовался в сорок третьем году, это было зимой, перед сражением…
- Значит, год-два назад.
- Да, - кивнул Ганс и умолк. Взгляд его то и дело соскальзывал с руки священника, слегка перепачканной углем, и как магнитом притягивался к безнадежно чистой хлебнице и к пустым кофейным чашкам с черным осадком на фоне серой скатерти. - Большую часть времени я тосковал, - очень тихо сказал он. - Чужим богам не поклонялся и жене своей не изменял, покуда она была жива…
- Вы были женаты?
- Да… Я тосковал, - повторил он, - тосковал страшно… Ни святого причастия, ни церковной службы. Последняя была год назад. Да, точно, именно год назад. Несколько раз я нарушал шестую заповедь, то есть воровал. На войне воровал часто, да и теперь вот ворую брикеты. И живу с Региной… Но Регина мне жена, - добавил он немного увереннее.
Тут он разжал судорожно сжатый кулак и, веером растопырив затекшие пальцы, посмотрел сквозь них на священника и увидел, что тот улыбнулся, не зная, что Ганс на него смотрит.
- А как насчет молитв? - спросил священник.
- Даже не знаю, что сказать…
- Постарайтесь припомнить.
- Я так давно не молился. В последний раз это было в госпитале, наверно, года два назад. А вот с брикетами…
- Гм, - хмыкнул священник. - А сколько вы их берете? Больше, чем вам самому нужно?
- Да, я обмениваю их на хлеб и сигареты…
- Но и раздаете даром тоже?
- Да.
- Прекрасно. Только не пытайтесь на них наживаться… А жить-то ведь как-то надо, понимаете?
- Понимаю. - Ганс опять умолк.
- Это все? - тихо спросил священник.
- Да.
Священник откашлялся.
- Тоска, - сказал он, - это не дар Божий. Всегда об этом помните. Она может, вероятно, и приносить какую-то пользу, как и зло каким-то таинственным образом может, даже должно служить добру, понимаете? Но тоска никоим образом не приходит прямо по воле Бога. Помните об этом. И каждый раз, как на вас нападет тоска, молитесь. Молитесь, даже если поначалу тоска лишь усилится. Слышите? Когда-нибудь молитва поможет. Продолжайте молиться… И обвенчайтесь… И примите Святые Дары, они - наша пища здесь, на земле. И не забывайте о том, что у вас есть заслуги. Считать себя таким грешником, который даже недостоин снисхождения, - тоже высокомерие. Правда, особый вид высокомерия, который легко спутать со смирением. Разве вы не хотите обвенчаться? Ваша супруга страдает от такого положения дел, поверьте мне…
- Обвенчайте нас.
Священник помолчал.
- Я связан законами. Нам не разрешается венчать церковным браком, если до этого не заключен официально брак гражданский. А почему вы не поженитесь официально?
- У меня фальшивые документы. А ведь их могут потребовать. Обвенчайте нас так…
Священник вздохнул и надолго умолк.
- Хорошо, я сделаю это, сделаю вопреки всем законам. Но с условием: вы пообещаете мне, что потом обязательно оформите свой брак официально и еще раз обвенчаетесь в церкви.
- Обещаю.
- Прекрасно. Приходите с женой после службы ко мне в ризницу. И приведите с собой каких-нибудь свидетелей. Покайтесь в душе…
Пока священник, молитвенно сложив руки, молился - очень кратко и с большим чувством, - Ганс пытался вспомнить покаянные молитвы, выученные им когда-то. Но вместо этого незаметно для самого себя забормотал:
- Я так устал, так устал, я так голоден, мне плохо, сжальтесь…
И внезапно - даже не сразу поняв, что же произошло, - ощутил прилив сил. Видимо, у него опять случился небольшой приступ, и все поплыло перед глазами, потому что он вдруг увидел склоненное над ним бледное лицо священника, едва слышно бормотавшего: "Хвала Господу нашему, Иисусу Христу…"
Ганс сразу же вскочил и повернулся к печке. И тут ему вдруг пришло в голову, что на него не наложили никакой епитимьи.
- Вы не наложили на меня епитимью, - сказал он, не оборачиваясь.
- Каждый день вместе с супругой читайте один раз "Отче наш" и один раз "Аве Мария".
Голос священника звучал как-то обезличенно, даже слегка раздраженно и брюзгливо, но Гансу это было приятно. Сунув руку под кровать, он достал еще два брикета, подкинул их в печку и проронил:
- Я принесу вам еще, завтра утром. Вы должны принять это от меня…
Обернувшись, он увидел, что священник взял в руки свою табакерку и, набив ее доверху большими, плоскими табачными листьями, щелкнул крышкой:
- Тогда вы должны принять это от меня. Табак мне присылает брат, который его сам выращивает…
- Спасибо, - выдохнул Ганс. Прощаясь, он старался не смотреть священнику в глаза.
XVII
Пламя свечей отражалось от крышечки маленькой золотой дароносицы и матовым теплым пятном света плясало на стене, образуя дрожащий бублик, который как бы рвался куда-то, но не мог вырваться и бешено метался внутри крошечного кружка. Монахиня была погружена в собственные мысли и в своем широком и ниспадающем донизу облачении походила на какой-то каменный памятник, у которого живой была лишь бледная широкая ладонь, трижды благоговейно прижавшаяся к груди, чтобы потом окончательно исчезнуть в складках рясы.
Священник отщелкнул крышечку дароносицы, как открывают карманные часы. Пятно света на стене погасло, а в глазах умирающей при виде матовой облатки мелькнула радостная искорка. Она попыталась было поднять руки и прижать их к груди, но боль сковала ее члены, пронзила судорогой ее тело и словно огромным и зловещим кулаком сдавила все внутри. Кулак сжимался все сильнее, казалось, в нем не было ничего, кроме боли, дикой, рвущей все на куски боли, которая внезапно бесследно исчезла, да так быстро, что умирающая перепугалась и у нее к горлу подступила рвота - с такой скоростью, что выплеснулась через край ночного столика, быстро растеклась по нему, достигла подножия распятия и забрызгала одну из свечей. Но главная масса хлынула через край кровати на пол, образуя большую и быстро увеличивающуюся лужу, в которой чистый башмак монахини возвышался, словно остров. То была кровь, темная, почти черная кровь…
Монахиня вскрикнула, священник защелкнул дароносицу - на миг бублик вновь заплясал на стене в своем тесном кругу и исчез, когда священник спрятал дароносицу в складках своей сутаны…
Вид больной почти не изменился, она даже не испачкалась, лишь по подбородку стекла капелька крови, черная и густая. Она заметила, что дароносица исчезла, и поняла, что ее лишают и этого последнего утешения. Она чувствовала только слабость, а боли в этот миг, показавшийся ей бесконечным, не было, пока невидимый кулак у нее внутри вновь не сжался - кулак, схвативший нечто невещественное: саму боль, эту смертельную пустоту, которая под огромным давлением смогла тем не менее лопнуть и вновь толчками очень быстро взметнуться вверх. На этот раз кровь, густая и клейкая, медленно текла по ее груди и впитывалась в простыню: по ней расплылось большое темное пятно, похожее на чернильное…
Лицо священника казалось отдельным светлым пятном: его темная сутана сливалась с темнотой комнаты, и в этой темноте белели лишь его усталое и испуганное лицо и руки, неподвижно и молитвенно сложенные там, где полагалось находиться его груди…
- Благословите меня еще раз, - прошептала она…
Глаза священника смотрели вниз, на ловкие руки монахини, орудовавшие половой тряпкой: серая, насквозь промокшая тряпка не впитывала в себя кровь, вязкую, как тесто, и быстро свертывающуюся, сгустки ее как-то странно отскакивали в сторону…
Он подошел поближе к кровати, благословил больную и прошептал:
- Ничего не бойтесь, вы приняли таинство покаяния и совершили обряд соборования. Теперь вы передадите свою боль нашему Господу, лишь Он знает, что такое боль человеческая…
- Да-да, - выдохнула она, - позовите доктора.
И в ту же секунду больная увидела, что доктор уже входит в комнату. Рядом с его коренастой фигурой двигалась еще одна, на ходу застегивая белый халат. По серьезному и в то же время усталому выражению лица, по легким и быстрым движениям рук она тотчас узнала медицинского светилу. Она попыталась было сопротивляться, когда он задрал ей рубашку и принялся ощупывать живот. Его безрадостное лицо приблизилось к ней почти вплотную, чуть ли не легло на ее грудь. Это надменное морщинистое лицо, привыкшее выполнять ритуал величия, и теперь изображало все его стадии: скепсис - удивление - раздумье - усталость. А пальцы светила тем временем ощупывали ее живот в области пупка. Когда он вдруг нажал посильнее, она вскрикнула - пять его пальцев показались ей пятью вгрызающимися в нее сверлами - и, заметив, что на его лице появилось легкое удовлетворение, прошипела:
- Прочь… Уходите прочь!
Но он принялся выслушивать ее сердце, и тут кровь уже не вылилась, а твердым черным сгустком вывалилась из ее рта на спину светила. Тот не обратил на это внимания и продолжал стоять, склонившись над ней, подобно генералу, изучающему карту, в то время как снаряды уже рвутся рядом с его штабом; генерал знает, что его отступление в любом случае будет прикрыто и ордена пожалованы, а это все - мелочи, лишь служащие к его вящей славе. Главное - выдержка…
Хотя он давно уже констатировал то, что сегодня надо было констатировать, он еще немного постоял над больной, потом выпрямился, спокойно прикрыв ее одеялом, и жестом пригласил другого доктора отойти с ним в угол комнаты…
- Пленка у вас с собой?
- Да, ее только что принесли.
Светило вынул пленку из конверта, дал знак монахине поднести поближе к нему подсвечник и заметил, что священник вновь приблизился к кровати. Пламя свечей придало мутной пленке необычную красноватую прозрачность и выявило странный темно-серый круг, на фоне которого отчетливо вырисовалось несколько резко очерченных черных точек…
- Невероятно, - пробормотал светило, - невероятно, что она все еще жива…
- А вот снимок, сделанный четыре недели назад…