Он был уверен, что Элена улыбается. Вдруг в ухе Стефано раздался ее грубоватый, но теплый голос: "Ты будешь доволен, если я буду заскакивать только на минутку? А тебе не хотелось бы провести со мной всю ночь?".
- Я дикарь, ты же знаешь, - немедленно парировал Стефано. - Да, буду, в этом есть своя прелесть. Не приходи ночью. Я и так тебя люблю.
Позже, бродя один в темноте и куря, Стефано думал о завтрашнем дне и о насмешливом голосе Джаннино. После проведенных с Эленой мгновений он чувствовал заставляющую обо всем забыть слабость пресыщения, почти застой в крови, как будто все, что произошло во мраке, случилось во сне. Но он и злился, потому что просил ее, говорил с ней, открыл ей, хотя и в шутку, что-то искреннее, нежное. Он почувствовал себя подлецом и улыбнулся. "Да, я дикарь, нелюдим". Но нужно было признать, хотя это и было наивно, что все их встречи заканчивались этой усталостью, этим пресыщением. "Пусть не думает, что заменяет мне маму".
Он подумал о голосе Джаннино, который прозвучит до рассвета и позовет его. А с Кончей, это правда? И он подумал, а если бы вместо Элены в комнате была Конча? Но его истомленное тело не вздрогнуло. "Ничего бы не изменилось, и она не такая уж дикарка, и ей бы захотелось, чтобы я ее любил. Поэтому мне нужно быть настороже и с Джаннино". Кто мог знать, насколько, несмотря на свою внешнюю вежливость, Джаннино жесток? Ведь он родился на этой земле. Стефано предпочитал всецело довериться ему и знать, что завтра он его увидит, будет с ним разговаривать и они вместе куда-нибудь отправятся.
Как ни странно, но во время предрассветной прогулки вдоль берега моря Стефано много думал о Конче и представлял ее дикаркой, то неуловимой, то вдруг уступчивой, а потом убегающей, а ведь такому мужчине, как Джаннино (в полутьме - только подсумок и белые зубы), она, возможно, была преданной рабой, как любовница бандита.
Джаннино, смеясь, сказал ему, что извиняется, что потревожил его вчера вечером.
- Почему? - удивился Стефано.
- Не из-за вас, инженер, но я знаю, что в подобных случаях женщины страшно сердятся и грозятся уйти. Я не хотел вам помешать.
С моря подул теплый ветерок, который приглушал слова и пробуждал невыразимую нежность. Все было смутным и теплым, и, вспомнив, что в это время его охватывала тоска, Стефано улыбнулся и тихо сказал:
- Вы мне не помешали.
Они со стороны моря прошли под домом Кончи. Дом в ожидании дня, который, быть может, пробудит его первым на всем побережье, был невыразителен и замкнут. Не останавливаясь, Джаннино резко повернул налево: "Пойдем по проселку, - объяснил он. - Поднимемся вверх по реке. Идет?".
Высоко на насыпи качались травинки. Стефано стал различать серый подсумок Джаннино - именно таким он ему показался на пороге освещенной комнаты. Карабкаясь за Джаннино, Стефано представил и его высокие башмаки, в которые были заправлены брюки.
- А я в куртке, как вчера, - сообщил он чуть позже.
- Главное, не испачкаться.
При первых проблесках зари, они, под ивами на отмели, все еще продвигались вглубь. Ружье на спине Джаннино качалось при каждом его шаге. Над их головами перемешались облака и розовые вспышки зари.
- Плохое время для охоты, - сказал Джаннино, не оборачиваясь. - Уже не лето, но еще не осень. Может быть, попадется какой-нибудь дрозд или перепел.
- Мне все равно. Я-то стрелять не буду.
Они оказались между двух холмов, где Стефано никогда не бывал. Из сумрака стали проступать травы и редкие кусты. Голая вершина холма высвечивалась на ясном небе.
- Еще лето, - произнес Стефано.
- Я предпочел бы дождь и ветер. Тогда появились бы куропатки.
Стефано хотел бы присесть и понаблюдать, как из неподвижности рождается заря: то же небо, те же ветки, тот же склон побледнеют, а потом покраснеют. Когда идешь, картина изменяется: не заря возникает из предметов, но предметы из нее. Стефано нравилось наслаждаться небесной лазурью, только из окна или стоя на пороге.
- Каталано, давайте покурим.
Пока Стефано закуривал, Джаннино изучал верхушки деревьев и кустов. Из зарослей раздавалось одинокое щебетание.
Стефано сказал: "Вы, Каталано, уверены, что со мною была женщина?".
Джаннино повернулся к нему с искаженным лицом, приложив к губам палец. Потом улыбнулся, как бы отвечая. Стефано бросил спичку в мокрую траву и попытался сесть.
Наконец, Джаннино выстрелил. Он выстрелил в небо, в утро, в убегающие потемки, и последовавшая тишина показалось солнечной: глубокая тишина прозрачного полдня над неподвижными полями.
Они вышли на прогалину; теперь первым шел Стефано, внимательно прислушиваясь.
- Пойдем на холм, - предложил Джаннино, - там будут перепелки.
Они поднимались по голому, желтоватому от стерни склону. Попадалось много камней, круглая вершина была не так высока, как далека. Стефано рассматривал на обочинах длинные фиолетовые трепещущие стебли.
- Вы никогда сюда не поднимались? - спросил Джаннино. - Это наша земля. Не дает нам даже дичи.
- Но у вас есть море, которое дает рыбу.
- У нас есть и красивые голенькие перепелки. Единственная охота, которая может увлечь.
- Может быть, поэтому вы другим и не занимаетесь, - ответил, задыхаясь, Стефано.
- Хотите выстрелить? Туда, за тот камень, там перепелка. Стреляйте.
Стефано не видел, куда стрелять, но Джаннино дал ему в руки ружье, помог прицелиться, приблизив свою щеку к его.
Действительно, после грохота что-то улетело: "Не умею я", - сказал Стефано.
Джаннино забрал у него ружье и еще раз выстрелил. "Попал, - произнес он. - Вы ее подняли на крыло".
Разыскивая перепелку в высохшей траве, они услышали отзвук далекого сухого выстрела. "Еще кто-то развлекается, - сказал Джаннино. - Вот она, я ее только ранил".
На земле вздрагивал коричневый, как и другие, камень. Джаннино подбежал, схватил его и, выпрямившись, ударил о землю. Потом подобрал и протянул Стефано.
- А вы жестоки, - заметил Стефано.
- Фу, какая жара, - ответил Джаннино, вытирая шею.
И тут подул свежий ветерок, стебли на обочинах заколыхались. Стефано отвел глаза и увидел далеко над морем солнце.
- Пошли, - сказал Джаннино, засовывая птичку в подсумок.
Им больше ничего не встретилось, и, вспотевшие и уставшие, они спустились к отмели. Деревья и кусты колебались, отбрасывали тени.
- Сейчас поку-урим, - протянул Джаннино, присаживаясь.
Солнечные лучи струились косо, заполняясь дымом и превращая его в муаровый шелк. Джаннино едва размыкал губы, и голубой дымок выходил медленно, как бы сгущаясь в свежем воздухе и испуская горький запах ивы.
- Вы знаете, что такое у нас "перепелка"? - спросил Джаннино, зажмуривая глаза.
Стефано несколько мгновений смотрел на него пристально: "Такой охотой я не занимаюсь", - бесстрастно процедил он.
Джаннино лукаво улыбнулся и пошарил в подсумке: "Возьмите, инженер, вы ее почти убили".
- Нет.
- Почему? Вам ее приготовит ваша хозяйка. Ну, дочка ее, берите, так она сможет сказать, что подавала вам перепелку.
В ответ Стефано сказал: "Она ваша, Каталано. Разве у вас нет никого, кто смог бы подать вам перепелку?".
Джаннино беззвучно рассмеялся: "Инженер, берите. На лице у вас написано, что вы не переварили свою "перепелку", эта вам придется по вкусу. Но ее нужно поперчить, так как у нее привкус дичи".
- У меня такое ощущение, будто я наставил вам рога, - ответил Стефано, отталкивая руку Джаннино.
Джаннино усмехнулся в бородку, смешав прожилки солнечных лучей: "Если вам нравится, то почему бы нет? Никто не сможет вам помешать".
Неожиданно Стефано почувствовал себя счастливым. Он почувствовал, что освободился от тела Элены, понял, что будет этим заниматься в свое удовольствие и что будет ее удерживать или отталкивать одним ленивым движением. Такая простая мысль, что в каждой женщине заключена перепелка, развеселила его. Он ухватился за эту мысль, чтобы запомнить ее навсегда, прекрасно сознавая, что любой пустяк сможет развеять радость, которая ни на чем не основана. Непривычное время, остановка времени, привычное утро с купанием в море и его сидение в остерии, увиденные издалека и зависящие от одного жеста, вызывали у него эту радость. Было достаточно Джаннино, рассвета, мыслей о Конче. Но уже другая мысль, мысль о том, что достаточно повторить мгновение, чтобы почувствовать себя счастливым, ведь так и рождаются пороки, рассеивала чудо. "И Конча - перепелка, и Конча - перепелка", счастливо и взволнованно повторял он.
Когда они возвращались под палящим солнцем, Стефано знал, что прохлада никогда не отделится в его душе от этой глупой мысли. Словечко с хитрецой в шутке Джаннино навсегда воплотилось в тело Кончи. Он почувствовал, что только из-за этого словца полюбил этих людей и эту землю.
- Извините меня, Джаннино… - но его прервала выскочившая на тропинку охотничья собака, которая побежала к Джаннино. "О-ля-ля! Пьерино!" - закричал тот, хватая собаку за ошейник. Впереди раздался голос.
Там, где тропинка соединялась со сбегавшей с горы проселочной дорогой, их, с ружьем и в накидке, поджидал фининспектор. Собака радостно подбежала к нему.
Возвращаясь, они вместе пошли по проселку.
- Так и вы охотник? - завопил Джаннино.
Стефано припомнил его без шапки, драчливого и раскрасневшегося на том празднике, вечером. Сейчас у него был печальный, как и его желтые петлицы, взгляд.
- Рад встрече, - сказал он.
Пьерино прищурил один глаз и повернулся к Джаннино: "Одного из вас я видел. Когда?".
Стефано подумал о громогласных хриплых воплях, которые этот молодец обращал к звездам до того, как загреметь в канаву, так что не только группка девушек, которых вел священник, но даже Винченцо и другие, оравшие до этого песни, скатились со склона, как бы убегая от обвинения в соучастии.
- Я спрашивал Каталано, почему он не пришел на праздник, - сказал Стефано. - Мне кажется, вы хорошо повеселились.
- Каталано немного не в себе, - ответил Пьерино.
Стефано ответил: "Естественно. Кто еще в этой деревне не пьет?".
- Слишком жарко.
- Мы более невинны, - продолжил Стефано, - из двух зол мы отдаем предпочтение вину.
Джаннино мрачно молчал.
Пьерино довольно улыбнулся: "От вина все косточки болят. Клянусь, не думал, что засну таким горячим, а проснусь таким замерзшим".
- Сами виноваты, - ответил Стефано. - Надо было захватить в канаву одну из девушек священника.
- А вы так и поступили?
- Я? Нет… Я слушал вас, когда вы орали, что находитесь в Маремме, и звали буйволов.
Джаннино рассмеялся. Пьерино усмехнулся и подозвал собаку: "Печальная деревня, - чуть позже пробурчал он, - тут, чтобы было весело, нужно основательно надраться…"
В этот полдень, когда Стефано был один в комнате, он растянулся на кровати, но не только из-за скуки. Его жалкие книжки на столике ни о чем ему не говорили. Он был так далек от своей работы, ведь это было так давно. Он подумал об утре и о своей радости, от которой у него остался привкус женского тела, который он в печали всегда сможет припомнить. Если Элена не пришла в тот вечер, значит, он победил, ведь они договорились, что она больше не будет устраивать ему сцен, неизвестно чего боясь, она согласилась удовлетворять его тело и ни о чем его не просить.
Ближе к вечеру он проснулся в неподвижном, прохладном воздухе, разбудившем его. Сначала он обрел деревню, а потом самого себя, как будто бы он еще спал, и тихая жизнь детей, женщин и собак проходила в вечерней прохладе. Он чувствовал себя безответственным и легкомысленным, почти как жужжащий комар. Вероятно, прозрачная площадка перед морем на закате была желтой. Перед остерией собрались все, приготовившиеся к игре и вежливой беседе. Но он не пошевелился, чтобы удержать этот миг, чтобы из глубины души, медленно, всплыла некая еще более прекрасная определенность. Пусть он больше не будет спать и пусть этот покой станет реальностью. Пусть тюрьма будет теперь такой далекой, чтобы в полусне он смог спокойно туда вернуться.
~~~
У Элены глаза, как и голос, были мрачными и недовольными, во мраке и опьянении их вечерних встреч он их почти забыл, но такими Стефано вновь увидел эти глаза на следующее утро. Вечером в тревоге он отправился в лавку ее матери, чего раньше избегал, чтобы дать понять Элене, что помнит о ней. Но Элены не было, а с закутанной и неподвижной старухой, говорившей на местном диалекте, они с трудом понимали друг друга. Стефано оставил маленький горшок для молока, больше напоминание, чем предлог, чтобы Элена принесла его ему на следующий день. До этого Стефано брал молоко рано утром у козопаса, который проходил мимо со стадом.
Элена пришла, когда рассвело и когда Стефано уже жевал кусок сухого хлеба. Она робко, с горшком в руках, остановилась на пороге и Стефано понял: ее смущало, что она может застать его в постели.
Стефано попросил ее войти и улыбнулся ей, забирая у нее горшок и украдкой лаская руку, чтобы она поняла: этим утром им не придется закрывать ставни. И Элена улыбнулась.
- Ты меня еще любишь? - спросил Стефано.
Элена, смешавшись, опустила глаза. Тогда Стефано сказал, что ему приятно немного побыть с ней, даже не целуясь, ведь она думала, что ему от нее нужно только это. И пусть она простит, если он был с ней грубоват и вел себя, как дикарь, но он так долго жил один, что иногда всех ненавидит.
Элена, мрачно, но с умилением глядя на него, произнесла: "Хотите я приберу у вас?".
Стефано, смеясь, взял ее за руку и сказал: "Почему ты ко мне обращаешься на "вы"?", обнял и поцеловал, а Элена вырывалась из его рук, потому что дверь была открыта.
Потом Элена спросила: "Хочешь, я подогрею молоко?", а Стефано ответил, что этим занимаются жены.
- Я столько раз это делала, - недовольно заметила Элена, - для того, кто меня даже не благодарил.
Стефано сел на край кровати и, слушая ее, закурил сигарету. Было странно, что эти горькие слова изливаются из тела, прикрытого коричневой одеждой. Ставя кастрюльку на печку, Элена жаловалась на своего прежнего мужа. Но Стефано не удавалось совместить этот голос и робкие взгляды с воспоминанием о неистовой близости. Окутанная сладковатым козьим запахом, поднимавшимся от печки, Элена делалась вполне сносной, становилась обычной, доброй женщиной, нелюбимой, с присутствием которой смиряешься, как с курами, метлой или служанкой. И теперь, поддаваясь обману, что, мол, между ними ничего не было кроме неяркой вспышки чувственности, Стефано мог поддерживать разговор и наслаждаться в глубине души неожиданным покоем.
Элена начала убирать комнату, согнав Стефано с кровати. Он выпил свое молоко, а потом стал заворачивать плавки в полотенце. Элена, подметая, добралась до ящика с чемоданом, провела вокруг него метлой, подняла глаза и резко сказала:
- Тебе нужен шкафчик для белья. Ты должен распаковать свой чемодан.
Стефано от удивления не нашелся, что и возразить. Столько времени нераспакованный чемодан пролежал наверху, оставалось только закрыть его и уехать, но куда? Так он объяснил и Джаннино, имея в виду тюрьму, имея в виду тот документ, что мог прибыть, и на него вновь надели бы наручники и услали бы Бог знает куда. Сейчас он об этом больше не думал.
- Пусть лежит, где лежал.
Элена со своей привычной сердитой заботливостью взглянула на него. Стефано чувствовал, что не может уйти так, что в завершении утра нужно немного любви, но вместе с тем не хотел, чтобы это стало привычным, поэтому в нерешительности застыл на пороге.
- Иди, иди, - покраснев, сказала Элена, - иди купаться. Ты как на иголках.
- Ты видишь, что утром мы одни, - пробормотал Стефано. - Ты будешь приходить по утрам?
Элена, как бы отвечая, уклончиво махнула рукой и Стефано тотчас ушел.
Дни были еще настолько длинными, что достаточно было на мгновение остановиться и оглянуться вокруг, чтобы почувствовать себя обособленным, как бы вне времени. Стефано обнаружил, что морское небо становилось более свежим и как бы стеклянистым, почти обновленным. Когда босой ногой он прикасался к песку, ему казалось, что он прикасается к траве. Это произошло после череды ночных гроз, которые залили его комнату. Погода вновь стала ясной, но в середине утра - теперь он пораньше уходил на берег, потому что многие постоянные посетители остерии ему надоели, а Джаннино и кое-кто еще приходили только в полдень - жарища, трезвое отчаяние летнего пекла были уже в прошлом. Иногда по утрам Стефано замечал, что большие рыбацкие лодки, обычно замотанные в парусину и уткнувшиеся в песок, ночью вышли в море, и частенько рыбаки, которых он раньше не видел, распутывали еще мокрые сети. В этот прохладный час частенько приходил Пьерино, фининспектор. Глядя на мускулистое тело парня, которому было чуть за двадцать, Стефано с завистью думал, что в нем течет черная, горячая кровь, и задавал себе вопрос, есть ли у этого туринского бычка женщина. А уболтать тот мог любую. Да, это тело было создано для Кончи. Размышляя таким образом, он как-то подумал, что Джаннино никогда не купался вместе с ними в море. Даже незагорелый и мясистый Гаетано приходил, а Джаннино - никогда. Вероятно, он волосатый и худой, сказал себе Стефано, жилистый и перекрученный, такие нравятся женщинам. Возможно, женщины не смотрят на мускулы.
Разговаривая с Пьерино на скале, Стефано пошутил: "И вы сидячий", - намеренно сказал он ему как-то утром. Но тот ничего не вспомнил.
- Отдыхать нам осталось немного, - продолжил он, указывая подбородком на белесые перистые облачка в небе над холмом. - Мне говорили, что зима здесь суровая.
- Вот уж нет, в январе я уже купался.
- Ну, у вас другая кровь, - ответил Стефано.
- А у вас была лихорадка?
- Еще нет, но в такие ночи обязательно будет.
- Ну что за деревня, - с издевкой произнес Пьерино, протягивая руку к берегу.
Стефано улыбнулся: "Если ее хорошо узнать, то деревня как деревня. Я здесь уже четыре месяца и мне она уже кажется терпимой. Мы тут на отдыхе".
Пьерино, опустив голову, молчал, думая о другом. Стефано в море, потемневшем от несущихся облаков, разглядывал под ногами пену.
- Взгляните, что за деревня! - повторил Пьерино и указал ему на черные, разбросанные в море, в солнечном пятне под последним выступом берега, точки. - Видите? Это женское отделение.
- Может быть, ребятишки, - пробормотал Стефано.
- Что вы! Там женский пляж, - поднимаясь, сказал Пьерино. - Как только эти женщины думают забрюхатеть? Если никто к ним не прикоснется, они никогда не станут полноценными женщинами.
- Уверяю вас, что кто-то к ним прикасается, - проговорил Стефано. - Сколько домов в деревне, столько прекрасных прикосновений. Все это происходит. Спросите у Каталано.
- А вам нравятся здешние женщины? - спросил Пьерино, приготавливаясь прыгнуть.
Стефано скривил рот: "Их почти не видно…"
- Они похожи на коз, - продолжил Пьерино и нырнул.
Когда они одевались на берегу, Стефано, смеясь, сказал: "Тут есть одна, коза из коз, в сером доме за мостом. Вы ее знаете?".
- Дом Спано́? - останавливаясь, проговорил Пьерино.
- Тот, с геранями на окне.
- Тот. Но извините, не понимаю сравнения. Это нежная женщина и сложена хорошо. Вы ее знаете?