- Я видел ее с кувшином у источника.
Пьерино рассмеялся: "Вы видели служанку".
- Действительно…
- А я говорю о Кармеле Спано и могу еще сказать, что она помолвлена с Джаннино Каталано.
- Конча?..
Когда они добрались до остерии, все прояснилось, и Стефано понял, почему было столько улыбок и насмешек, когда он так легкомысленно вел себя в то утро. Все мысленно сравнивали его грубые слова по поводу служанки с неизвестной ему хозяйкой дома, а всплывшее имя Джаннино еще больше увеличило эту путаницу.
- Эту Кончу я видел один раз, - проговорил Пьерино, - она не показалась мне такой мерзкой, как вам. Я бы сказал, что она похожа на цыганку.
В этот момент на порог вышел Гаетано и, должно быть, что-то услышал, потому что пристально посмотрел на них. Стефано вошел, не обращая на него внимания.
Пока он стоя просматривал лежащую на столике смятую газету, подошла старая хозяйка и сообщила, что недавно заходил капрал и спрашивал о нем.
- Зачем?
- Кажется, ничего срочного.
Стефано улыбнулся, но у него задрожали ноги. Чья-то рука сжала его плечо: "Мужайтесь, инженер, вы невиновны". Это был смеющийся Гаетано.
- Так он приходил или нет?
Двое из их компании, которые уже пили в углу кофе, подняли головы. Один сказал: "Осторожнее, инженер. У старшины электрические наручники".
- Он ничего не просил передать? - серьезно спросил Стефано.
Хозяйка покачала головой.
В это утро игра раздражала Стефано. Он сидел как на иголках, но не решался ее прервать. Он кивнул Джаннино, когда тот вошел, и ему показалось, что тот смотрит на него враждебно, и излил свою досаду на него, обвинив его в том, что он скрыл свою помолвку. Но Стефано знал, что ему не по себе из-за другой тайны, того листка бумаги, который, возможно, уже в руках старшины и который неумолимо вернет его в тюрьму. К тревоге от этой мысли добавились страдания от мыслей о Конче, если на самом деле Джаннино не положил на нее глаз, то у него больше не было отговорок и он должен был попытаться. Втайне он надеялся, что это неправда, он придумывал, что Джаннино ее соблазнил, по крайней мере обнимал ее под лестницей, когда приходил к другой. Потому что, если действительно ее никто никогда не домогался, то его прошлые мечтания превращаются в ребяческие, и тогда насмешки всех вполне обоснованы.
Джаннино, склонившись над картами Гаетано, что-то ему говорил. Стефано бросил свои карты и громко сказал: "Вы хотите занять мое место, Каталано? Боюсь, что пойдет дождь, а я не запер дом". И он ушел, сопровождаемый взглядами всей компании.
На пустынной улице его настиг порыв пыльного ветра. Через миг - так быстро проносились в голове его мысли - он оказался около казармы. Под забитым окном камеры замерла старуха со сковородой так, как будто в этот миг она оборвала разговор. У нее были босые, узловатые ноги. С балкона второго этажа выглянул карабинер и что-то крикнул. Стефано поднял руку, и карабинер попросил его подождать.
Кудрявый и запыхавшийся карабинер спустился в одной рубашке и вежливо ему сказал, что старшины нет. Стефано перевел взгляд на большую, пустую подворотню, которая в глубине, на второй лестничной площадке, заканчивалась зеленым от листвы окошком.
- Он меня искал, - сказал Стефано.
Карабинер заговорил с появившейся в дверях, продуваемых свистящим ветром, старухой и захлопнул их перед ее носом. Потом повернулся к Стефано.
- Вы не знаете?.. - продолжил Стефано.
В этот момент послышался голос, а затем на повороте лестницы появилось и лицо старшины. К нему тотчас подбежал раскрасневшийся карабинер, бормоча, что закрыл дверь.
- Инженер, заходите, заходите, не стесняйтесь, - выглядывая, проговорил капрал.
Наверху, в кабинете он протянул ему документ. "Вам нужно его подписать, инженер. Это копия обвинения для местной комиссии. Не понимаю, как вас могли прислать сюда без нее".
Стефано трясущейся рукой подписал его: "Это все?".
- Все.
В спокойном кабинете они один миг смотрели друг на друга.
- Больше ничего? - спросил Стефано.
- Ничего, - пробурчал капрал, поглядывая на него, - если не считать, что до сих пор вы находились здесь, не зная об этом. А теперь знаете.
Стефано пошел домой, не обращая внимания на ветер. В тот миг, когда эта физиономия выглянула на лестницу, его пронзила призрачная надежда, что страшивший его документ принесет ему свободу. С все еще сильно бьющимся сердцем он пересек дворик, закрыл за собою дверь и вошел в комнату, как в камеру.
У стены за кроватью стоял маленький, покрашенный белой краской шкафчик и на нем - его чемодан. Стефано понял, что чемодан пуст, и вся его одежда висит в шкафу. Даже не удивившись этому, он продолжал шагать, зажмурив глаза, сжав губы, стараясь уловить только одну мысль, отбросив все другие, чтобы она навеки врезалась ему в память. Сколько раз он об этом думал, прилагал столько усилий, чтобы вычленить ее, обособить, выстроить, как башню в пустыне. Этой мыслью была беспощадность, одиночество, безучастная невосприимчивость души: к любым словам, к любой, даже самой тайной обманчивой надежде.
Задыхаясь, он уставился на шкафчик Элены. О нем он подумает потом. Любая нежность, любое прикосновение, любой порыв будут заключены в его душе, как в тюрьме, и приговорены, как порок, и больше ничто не должно выходить наружу, затрагивая сознание. Ничто не должно зависеть от внешнего: ни вещи, ни люди не должны больше иметь над ним никакой власти.
Стефано насмешливо скривил губы, потому что почувствовал, как в нем растет горькая, животворящая сила. Теперь ему не на что было надеяться, но нужно отводить любую боль, принимая ее и переваривая в уединении. Всегда считать, что находишься в тюрьме.
Он вновь заходил по комнате.
Шкафчик Элены. Вот его скромные пожитки, аккуратно и любовно разложенные на листах газеты. Стефано припомнился вечер, когда он сказал Джаннино, что не осмеливается распаковать чемодан, так как ему кажется, что он здесь проездом. Образы Джаннино, Кончи и других, образ моря и невидимых стен навсегда врежутся в его сердце, и он будет ими наслаждаться в тишине. Но, к сожалению, Элена не была образом, Элена была телом - живым, привычным, неистребимым, как и его собственное.
Теперь Стефано нужно было поблагодарить ее за заботу и нежность, за ее хлопоты. Но с Эленой Стефано не любил разговаривать; тупая печаль, рождавшаяся из их близости, заставляла его ненавидеть ее и вспоминать ее в самых грубых позах. Если бы Элена хотя бы однажды осмелилась словом или движением показать, что владеет им, Стефано порвал бы с ней. И то удовольствие, которое вновь возникало по утрам, хотя Элена делала вид, что считает его ничтожным, хотя и наслаждалась им, как должным, расслабляло Стефано и слишком сильно привязывало его к его тюрьме. Это удовольствие нужно было обособить и лишить какого-либо оттенка слабости.
Шкафчик был красивым и пах домом, Стефано погладил его рукой, чтобы отблагодарить Элену, стараясь подыскать подходящие для нее слова.
~~~
Уже раньше, во время одной из утренних встреч Стефано сказал Элене: "Знаешь, когда-нибудь я уеду. Будь поосторожнее, слишком сильно не привязывайся ко мне".
- Я не знаю, не знаю, почему поступаю так, - ответила Элена, вырываясь от него, а позже, опомнившись и пристально глядя ему в глаза, продолжила: - Ты будешь доволен.
Когда Элена была сильно огорчена, она говорила резким, грубым, просто бабьим голосом, таким, как и ее суконная юбка, брошенная на стул. Над губой у нее - пушок, неряшливые волосы, собраны сзади, как у крестьянки, которая перед рассветом бродит по кухне в одной рубашке.
Но Стефано был неумолим. Его голос становился более чем скрипучим от раздражения: эта чувственная, почти блаженная, на несколько секунд завладевавшая ее губами улыбка, эти полуприкрытые веки, когда ее голова пригвождена к подушке.
- Не надо на меня смотреть, - как-то пробормотала Элена.
- Надо смотреть, чтобы узнать друг друга.
По утрам через ставни сочился слабый свет.
- Достаточно любить друг друга, - произнесла в тишине Элена, - и я тебя уважаю, как будто бы мы одной крови. А ты ведь знаешь намного больше, чем я, - я себя не недооцениваю - мне хотелось бы быть твоей мамой. Оставайся таким, ничего не говори, прошу тебя. Когда тебе хочется быть ласковым, у тебя получается.
Стефано лежал с закрытыми глазами и воображал, что эти медлительные слова слетают с губ Кончи и, касаясь руки Элены, думал о темной руке Кончи.
Это произошло, когда еще стояло лето. Вечером того дня со шкафчиком, когда Стефано поджидал Джаннино в остерии, пошел дождь. Гаетано, не выпуская изо рта сигареты, спросил: "Инженер, у вас все закрыто?". Потом они с порога наблюдали за дождем, пришел Джаннино, его бородка была усеяна капельками воды. Вся улица потемнела и стала грязной, потоки воды обнажили булыжники, влага проникала в кости. Лето закончилось.
- Здесь холодно? - спросил Стефано. - Этой зимой пойдет снег?
- Снег выпадет в горах, - ответил Джаннино.
- Здесь не высокогорная Италия, - проговорил Гаетано. - Даже на Рождество можно открывать окна.
- Все же вы пользуетесь жаровнями. А что такое жаровня?
- Их используют женщины, - сказали Джаннино и Гаетано. - Это медный таз, заполненный золой и углями, их раздувают и таз заносят в комнату.
Джаннино, смеясь, продолжил: "Потом женщины на него садятся и им тепло. Выгоняет влагу".
- Но такому ссыльному, как вы, он не понадобится, - подхватил Гаетано. - Вы всегда ходите купаться?
- Если будут идти дожди, придется прекратить.
- Но здесь солнце светит и зимой. Прямо как на Ривьере.
Вновь заговорил Джаннино: "Достаточно двигаться, и зимы вы не заметите. Жаль, что вы не охотник. Утренний поход разогревает на весь день".
- Меня убивают вечера, - сказал Стефано, - вечером я дома и не знаю, чем заняться. А зимой мне придется возвращаться в семь. Не могу же я в столь ранний час отправляться в кровать.
Гаетано заметил: "Отправитесь, если у вас будет такая, как у других мужчин, жаровня. Зимние ночи для этого и предназначены".
Стефано и Джаннино вышли на проселочную дорогу еще при сумеречном свете. "Деревня становится маленькой, когда идет дождь, - проговорил Стефано. - Из дома не хочется выходить". Покрытые мхом стены домов были грязными, а каменные пороги и изъеденные ставни казались беззащитными в беспощадных потоках воды. Исходивший от домов и воздуха внутренний свет, освещавший их летом, потух.
- Какое море зимой? - спросил Стефано.
- Грязная вода. Извините, я на минутку спущусь с дороги, нужно поговорить. Пойдете со мной?
Они были на насыпи, застыв перед неподвижным и неясным горизонтом, а внизу, в нескольких шагах, стоял дом с геранями.
- Вы туда идете?
- А куда мне идти?
Они спустились по широкой земляной лестнице. Окна были закрыты, а крытая терраска завешана простынями. Мокрый гравий скрипел под их ногами. Дверь была прикрыта.
- Идемте со мной, - пробурчал Джаннино. - С вами меня долго не задержат.
Стефано услышал шум прибоя за домом.
- Послушайте, это ваши дела…
Но Джаннино уже вошел и ощупывал невидимую в сумраке дверь и гремел ручкой. Из комнаты, которая, похоже, выходила на море и в которой было светло, донесся гул, почти пение. Дверь открылась, и в потоке света и ветра появилась босая девчушка.
Звонкий женский голос что-то прокричал сквозь сумятицу ветра, было слышно, как громко, со звоном захлопнули окно. Девчушка, уцепившись за ручку двери, кричала: "Кармела, Кармела!". Джаннино ее схватил, закрыв ей рот. Перед окном в своем грязном, полосатом платье стояла Конча.
- Замолчите все, - сказал Джаннино, поднимаясь в кухню и усаживая девочку на стол. "Фоскина, придет священник и съест тебя. Ты должна говорить "синьора", а не "Кармела"". Конча беззвучно, разомкнув губы и отбросив рукой волосы назад, смеялась. У нее были пухлые и приятные губы, как будто она лежала на подушке. "Послушай, Конча, завтра скажи: моя мать передает, что придет выполнить свой долг. Ты скажи, что она разговаривала с тобой".
Девчушка, шумно ерзая на столе, разглядывала Стефано. И Конча, быстро, гортанным голосом отвечая Джаннино, тоже перевела на него взгляд. "Я ей, бедняжке, скажу, но сегодня она весь день плачет". Когда Конча произносила слова, у нее подрагивали губы, горло и глаза, но мягкости в них не угадывалось. У нее был настолько низкий лоб, что глаза почти теряли свою форму. У нее были крутые высокие бедра, но когда она не двигалась, в ней не сквозило ни порыва, ни изящества.
В этот миг девчушка подбежала к двери, быстро ее открыла и с криком убежала. Джаннино прыгнул, чтобы поймать ее, и исчез, сопровождаемый громким смехом Кончи.
В серых морских сумерках Конча прошлась по кухне своей обычной пружинистой походкой, она была босиком. В углу Стефано увидел амфору. Конча что-то поставила на горячую печку, и тотчас раздался сильный запах специй и уксуса.
Где-то в глубине доме вопили. Конча резко, без всякого смущения обернулась. Свет был уже таким неярким, что сравнял на ее лице темные и светлые краски. Стефано продолжал разглядывать ее.
Голоса на верхнем этаже смолкли. Нужно было что-то сказать. Губы Кончи, изготовившись к смеху, были полуоткрыты.
А Стефано посмотрел на окно. Потом перевел взгляд на стену. Она была низкой и закопченной, от голубоватого огня исходил запах древесного угля.
- Летом здесь, должно быть, прохладно, - наконец произнес он.
Конча, наклонившись над печкой, молчала, как будто ничего не слышала.
- Вы не боитесь воров?
Конча резко повернулась: "Вы вор?" - и рассмеялась.
- Я такой же вор, как и Джаннино, - медленно проговорил Стефано.
Конча пожала плечами.
Стефано продолжил: "А вы не любите Джаннино?".
- Я люблю того, кто меня любит.
Она пересекла кухню, улыбаясь удовлетворенно, но с легким раздражением, и взяла с полки миску. Вернулась к печке, наклонила амфору, прижав ее к боку, и в миску вылилось немного воды.
В проеме двери появилась невозмутимая девчушка. За ней в темноте стоял Джаннино. Не успела Конча обернуться, как Джаннино сказал: "Твою девчонку надо запереть в курятнике" и рассмеялся, что-то бормоча. Стефано различил за Джаннино неясную фигуру, которая после того, как тот сказал: "Идемте, инженер", тотчас удалилась.
Не проронив ни слова, они вышли в еще светлые сумерки. Когда они поднялись на насыпь, Стефано обернулся посмотреть на дом и увидел в окне свет. Около тусклого моря оно казалось огнем фонаря вышедшей в плавание лодки.
Джаннино рядом с ним молчал, а Стефано все еще был возбужден; он думал о том, что биение крови не раз заставляло его бродить по безлюдным полям, где он пытался забыть свою обособленность, свое одиночество. Далеким прошлым казались те неподвижные августовские дни, наивным и детским временем перед окутывающей его ныне холодной осмотрительностью.
Он сказал молчавшему Джаннино: "Та девчушка, которая убежала…"
- Дочка Кончи, - без промедления ответил Джаннино.
Разумеется. Джаннино говорил спокойно и думал о другом, уставившись на дома. Стефано заулыбался.
- Каталано, что-то не так?
Джаннино медлил с ответом. В его ясных глазах ничего нельзя было прочесть, кроме того, что он думает о другом.
- Е-рун-да, - с расстановкой проговорил он.
- Ерунда, - повторил Стефано.
Они расстались на улице, опустевшей без ребятишек, около остерии, освещенные слабым светом первого фонаря. Уже несколько раз вечерами Стефано возвращался в темноте.
В комнате, стоя перед чистой, застеленной постелью, Стефано подумал о босых ногах Кончи, которые повсюду оставляли свои грязные следы. Съев хлеб, оливки и инжир, он погасил свет и, сидя верхом на стуле, смотрел в тусклые стекла окон. Влажный туман заполнял двор, насыпь железной дороги была такой темной, как будто бы за нею не было берега. В голове роилось столько мыслей, что привычный вечер оказался коротким. Стефано уставился на дверь.
Немного спустя, он подумал, что ему причудилось прошедшее лето, послеполуденная тишина в раскаленной комнате, легкое дуновение ветерка, шершавый бок амфоры, и то, что, когда он оставался один, то и небо, и землю заполняло жужжание мухи. Это воспоминание было настолько живым, что Стефано не мог отделаться от него и заставить себя думать о том, что потрясло его сегодня. Когда он услышал поскрипывание шагов, за стеклами показалось лицо Джаннино.
- Сидите в темноте? - спросил Джаннино, входя.
- Так, для разнообразия. - Стефано закрыл дверь.
Джаннино не захотел, чтобы он зажигал свет, и они сидели в сумраке. И Джаннино закурил сигарету.
- Вы один, - сказал он.
- Я думал, что этим летом самые лучшие мгновения я пережил здесь, один, как в тюрьме. Самая страшная судьба становится удовольствием, достаточно, чтобы мы выбрали ее сами.
- Шутки памяти, - пробурчал Джаннино. Не сводя глаз со Стефано, он прислонился щекой к спинке стула. - Живешь с людьми, но, оставаясь в одиночестве, думаешь о своих делах.
Потом нервно рассмеялся: "…Возможно, сегодня вечером вы кого-то поджидали… Не говорите мне, что вы сами решили сюда приехать. Судьбу не выбирают".
- Достаточно захотеть ее до того, как ее навяжут, - ответил Стефано. - Судьбы нет, есть только ограничения. Самая плохая судьба - терпеть их. А нужно было бы от них отказаться.
Джаннино что-то пробормотал, но Стефано не услышал. Он подождал. Но Джаннино молчал.
- Вы что-то сказали?
- Ничего. Теперь я знаю, что вы никого не ждете.
- Конечно. А почему?
- В ваших словах было слишком много злобы.
- Вам так показалось?
- Вы говорили о том, о чем я сказал бы, только если бы был своим отцом.
В этот миг за стеклом проплыло бледное лицо. Стефано схватил руку Джаннино и рывком опустил ее, спрятав красный кончик сигареты. Джаннино не пошевелился.
Лицо, как тень на воде, настойчиво мелькало за стеклами. Дверь приоткрылась, а так как будто кто-то колебался, Стефано понял, что это Элена. Она знала, что на ночь он запирает дверь. Должно быть, решила, что его нет дома.
Из открытой двери пахнуло холодом. Растерянное и нереальное лицо еще помаячило, потом дверь, скрипя, захлопнулась. Джаннино пошевелил рукой, и Стефано прошептал: "Тихо!".
Она ушла.
- Я испортил вам вечер, - проговорил в тишине Джаннино.
- Это из-за шкафчика, хотела, чтобы я ее поблагодарил.
Повернувшись, он различил в сумраке светлый силуэт; Джаннино мгновенно обернулся, а потом сказал: "Не такая уж плохая у вас судьба".
- Каталано, в одном вы можете быть уверены: вы мне не испортили вечер.
- Вы думаете? Женщина, которая не вошла, когда дверь была открыта, ценная женщина. - Джаннино отбросил сигарету и поднялся. - Это большая редкость, инженер. Вам убирают кровать, дарят шкафчики! Устроились лучше, чем женатый.
- Примерно, как вы, Каталано.
Он думал, что Джаннино включит свет, но ошибся. Стефано услышал, что он пошевелился, прошелся по комнате, подошел к двери, прислонился к ней, и его профиль отразился в стекле.
- Я вам очень надоел сегодня? - спросил он бесцветным голосом. - Не понимаю, зачем я потащил вас в тот дом.
Стефано помедлил: "Что вы, я вам благодарен. Но думаю, вам было неприятно".