* * *
В доме уютно стрекочет машинка. Приемники сдвинуты на край длинного стола. В одном из них, я знаю, подсвечено слабым сиянием окошко непроглядной шкалы. Он гудит и потрескивает, алый штрих замер на слове "Москва" или "Новосибирск"… У нее появилось такое хобби: оставлять приемник в томительном ожидании, чем бы она в эти минуты не занималась. Я больше не упрекаю, не отговариваю, не виню. Гуденье становится привычным и, кажется, привычно бесполезным.
Она шьет. Солдатские рубашки ее не устраивают… Приемник потрескивает. Книга лежит на подоконнике, я читаю главу "запуск двигателя, управление машиной". Поселок не догадывается, какая несусветная мысль привела меня к этому автопогрузчику. Я сам еще не верю в то, что начну делать.
- Послушай, может быть это все нелепица? Чья-то глупость? - вдруг спрашивает она.
- Где нелепица? - говорю я, не поднимая глаз от книги.
- Брошенный поселок, брошенное полотно, горячий котел в июне… Чье-нибудь головотяпство, ты не думаешь? И логику тогда искать бесполезно.
Я невольно поворачиваюсь к ней. Она делает наметку на полотне.
- Очень дорогое.
- Ты меня удивляешь. Будто не видел дорогой, нелепицы, никогда не слышал о ней.
- Ну, в таком размахе…
- В размахе? - Она откладывает полотно в насмешливом удивлении. - Ты не видел?
- Я не хозяйственник, не ревизор. Где же я мог видеть?
- А я кто?… Видела, можно сказать, не выходя из дома. В ящике.
- В ящике?
- Ну да, в телевизоре. В нем…
Удивительное дело: мне показалось, мы вместе окинули эту лесную комнату взглядом, словно искали глазами ящик, без которого на свете, кажется, не бывает комнат.
- Ходи по дому, - вроде как ворчала она, - шей, гладь, готовь обед, занимайся чем угодно, живи себе, а он сведения в тебе накапливает, настроения, впечатления разные. Может быть, иногда обратные тому, что хотели сказать…
- И что хотели тебе сказать?
- Хорошее, думаю. Чтобы я не осталась равнодушной. Видела все нелепицы, воевала с ними, как… Но все же размах нелепиц меня удивлял… Урожай, запаханный в землю… То ли везти было не на чем, то ли некуда… В кассе билетов нет, а вагон уходит пустой. Водопровод на большое расстояние. Все чудесно и дорого. Но воды к нему не нашлось. Нет и в начале не было.
Строгая швея наклонилась над полотном, поколдовала что-то гибкими пальцами.
- Спрашивать иногда хотелось: разве не легче, не выгодней прихлопнуть, изменить, отменить, а не каяться вроде самим себе да на себя… Хороший капиталист, наверное, да-авно бы лопнул.
- Ты когда-нибудь говорила с ними, с капиталистами?
- Не попадались.
- Мне один, страшно богатый, австрийский "Датентехникер", сказал: ваши проколы от грандиозности, от небывалого размаха. Не более, чем стертости на подметке великана, идущего напролом.
- Велики стертости, - не согласилась она.
- Размах неогляден… Спутники с плотинами ящик не показывал? - чуть улыбнулся я, но кажется, уколол не желая.
- Тебе в прошлом все нравилось?
Она сказала "в прошлом", не придавая особого значения слову значения, которое ловила в моих словах и теперь не замечает в своих.
- Я не блаженный.
- Ты не можешь поверить, что некто мог не достроить поселок и про него забыли, махнули на год, на два?
- Не хочется верить, - сказал я, понимая с некоторым опозданием, что настойчивость ее необычна. Упрямо ищет объяснения, которые могли бы успокоить ее. Верные - неверные, лишь бы найти не самую страшную причину-повод и спрятаться в ней. - Ты сама убедилась, как все отлажено здесь… Но сокрушительную передачу о воровстве на железных дорогах я помню.
- Вот видишь… Стоит ли нам ждать?
- Стоит. Копченую колбасу не бросят, - пошутил я. - За ней обязательно вернутся.
Эквилибристу на проволоке легче, наверное, ходить.
- И котел кому-то надо выключить…
- Дурацкий твой котел, - сердитым голосом ответила она. - Есть, наверное, чертежи, где видно, что выключить…
И больше ни слова. Но я чуть не потрогал пальцем лоб, как делают, когда хотят показать умственную свою незрелость.
Буднично и просто иногда решаются недоумения… Выключить самим… Легко выдвинул ящик стола и в папке с надписью "завершенка" взял, наконец, подробные схемы всего, что сделано, развернул на подоконнике.
Водонапорная башня, котельная, оранжерея, склады, водопровод, отопление, очистные сооружения… Где-то на краю поляны, за будущими фермами, есть и такие…
Смотрю внимательней схему отопления. Главный бак, топка, запасной котел. Недействующий котел с печью на схемах назван аварийным, запасным. Где же не запасной?
Листаю дальше. Главный бак… Зеленые трубы тянутся к нашему дому от главного бака, и ровные чертежные буквы поясняют направление: холодильники. Потом они, эти зеленые трубы, ведут в поле, на голое место, где не значится никаких строений. Ложатся там ровными полосками, одна к другой, опять сливаются в одну. И эта одна возвращается в сеть котельной, в скважину возвратной закачки…
Отгадка была простой. Горячие подземные воды. Кипяток из подземелья! Вечное тепло для обогрева, движения динамо, для испарителей холодильных установок.
- До чего ж мы с тобой невнимательные, - сказал я, слегка волнуясь. - Причина всему вода из глубины. Подземный кипяточек!
- Выходит, некуда спешить? - поскучнев, сказала она.
- Спешить? Кому спешить? - не сразу понял я, слегка обиженный таким равнодушием к открытию.
- Тем, кто все бросил…
Человек неисправим.
* * *
На другой день утром я вошел под навес ангара и опять испытал щемящую тревогу. Покинутое стадо машин, укор неизвестно кому за всю эту неподвижную силу.
"Нива…".
Ладная, сверкающая даже в налете пыли, сама элегантность в металле… Не удержался, отомкнул замок, сел в нее, погладил матовый упругий щиток с приборами.
Ты вроде как бы моя. Хочу - сяду, хочу - поеду, хочу - остановлю, хочу - брошу тебя на краю леса под солнцем и дождем… Нет, пожалуй, не брошу. Ты очень хороша, "Нива". Таких женственных не бросают. Но только негде нам с тобой разгуляться. Нет у нас пути-дороги…
…Мне было, кажется, лет одиннадцать…
Мамин знакомый усадил меня в служебную машину… До сих пор обидно, что никто из мальчишек не видел, как мне удобно и просторно сидеть в легковой нарядной, сильной, дорогой, стремительной, мягкой с таким неуступчивым и требовательным сигналом… Первый раз! Ну, почему никто меня тогда не видел?
Мамин знакомый не думал меня катать. Потрогать холодный руль, кожаные сиденья, поднять и опустить окно в кабине - вот и все, что мне полагалось. Но мамин знакомый поглядел на меня, поглядел, потом шевельнул как-то смешно усами, тронул широкой ладонью мою макушку и поехал. Поехал…
По всему городу. С окраины в центр. Мимо Кремля, по набережной, по Красной площади, по зеленым бульварам, по улицам, в черном лаковом автомобиле… Где он, тот смешной мальчик?
Ему казалось, у него никогда не будет своей машины. Этого праздника, этой возможности крепко и твердо стиснуть ладонями руль и смотреть на убегающую под него дорогу… Самый, дешевый "Москвич" стоил в магазине девять тысяч. Девять тысяч рублей в деньгах того года. Немыслимые, недостижимые, невероятные деньги…
Я вышел из "Нивы, бережно прикрыв легкую дверцу. Рядом, вокруг меня сутулились крутыми железными спинами тяжкие немые на сером бетоне громады. Как будто все они ждали меня, прикосновенья к себе, ко всем этим дверцам, рулям и сиденьям. Чтобы кто-нибудь послушал, как бьются, рокочут сильные живые моторы. Кто-нибудь…
Автомобильный кран ухватил сам себя могучей стрелой, как мамонт хоботом, не в силах приподнять, оторвать себя от бетона и вынести на землю, на волю, на простор, где можно выпрямить железные плечи, повернуться и пойти…
Алый пожарник, с пригнутой к спине лестницей, припав на левый спущенный баллон, звал меня к себе, вот-вот готовый ахнуть, сиреной закричать, зареветь от обиды, если я не подкачаю большую шину…
С ясностью, колющей как беда, представилось мне вдруг, что зеленый мох покроет бетон, и зеленая трава медленно пробьется через него, спутает ноги машин, оплетет падающей пылью рыжий металл, замасленные ребра двигателей, кожу сидений, стеклянные зрачки фар… А мы сами тогда будем ходить, очевидно, в звериной шкуре…
Я смахнул наваждение, отыскал среди машин коренастый автопогрузчик и, будто извиняясь, похлопал работягу по плечу.
Серо-зеленый крепыш, этакий бегунок-перевертыш. У него лицо на затылке, фары поблескивают и смотрят в обратную сторону, совсем не туда, где у него капот. В колесах таится решительная тугая походка. Своя манера, свой облик, не похожий на других. Машины, как люди, все разные. Как я, как она…
Если в каждом из нас миллионы прадедушек и прабабушек, и ведет к нам от всех одна единственная ниточка, что прервись эта ниточка хоть однажды за многие тысячи лет, не было бы ни ее, ни меня, а был бы кто-нибудь иной. Так и к машине ведет одна ниточка от миллиона живых умов, открытий, поисков и закрытий, от, колеса, проводочка и краски до электричества и бензина. Такая связь времен. И все это не может пойти прахом, не может, как сам человек на земле…
- Ну, мужик, начнем, пожалуй, - снова похлопал я серо-зеленый бок и влез в кабину.
Совсем другой незнакомый тонус у машины. Руль - кажется, непроворотный, приборы не приборы, а насупленные хитрые гляделки, проверяющие того, кто сел перед ними.
Потрогал, осмотрел, подергал все, что мог, и начал. Мотор, ожил у меня минуты через две. Машина рванулась так, что я поспешил надавить на тормоз, и руки стали влажными, как на первом экзамене в ГАИ.
Мне стало казаться: крепыш пойдет не вперед, не в обратную сторону, даже не боком, а левым углом, наискосок. Такая диковина. Или он хочет подпрыгнуть вместе со мной, ковылять, подскакивая по бетону. Все же мы с ним очутились на улице, хотя на это понадобилось мне сорок минут. И мы едва не сбили с ног нашу симпатичную хозяйку. В удивлении стояла перед нами женщина в зеленом садовом халате.
- Господи, - перевела она дыхание. - Что происходит? Я подумала, приехали…
- Небольшая тренировка.
- Ты умеешь?
- Пробую.
Не решился тут же пояснить ей мою причуду, не смог.
- Он как живой. Бычок упрямый, - сказал я.
- Напугал.
- Прости великодушно. Хотел испытать незнакомую тачку.
- Посмотрю, как ты поедешь, посмеюсь.
- Ой, не скоро…
* * *
Мы гуляем иногда по нашей обетованной лесной поляне, ходим вокруг оставленных фундаментов, по краю леса, мимо спокойных стволов, никогда не переступая границу леса. Таким кажется он до сих пор необъятным, недобрым в этой своей бесконечности, окружающей нас, надменным, как любое неизмеримое расстояние, которое нет сил преодолеть.
Нельзя не дивиться воздуху, разлитому над поляной до краев, до самых верхушек, до иглистых верхушек леса, до маленькой белой тучки, всюду, под каждым стебельком волнами. Кажется, шагни в нее, шевельни траву, и забулькает он, густой ощутимый воздух, потечет, побежит, мелькая сиреневыми бликами цветов. Дышать - не надышаться.
Не работает ветряк, и поэтому тихо вокруг до смятения, до желания крикнуть, чтобы нам отозвалось эхо. Несоединимая со всеми этими кирпичными стенами, фундаментами, штабелями тишина. Так незаметно переходит она в лесной шорох. И, может быть, невольно боясь тишины, устав от нее, мы стремимся к вечному лесу, пугающему нас.
Мы бродим вокруг маленьких засеянных полей, делянок, участков, не знаю, как их назвать. Гречиха веет сухим добрым теплом. Необычайно цветет картошка, и смешными кажутся вдруг слова: не подарить ли тебе скромный букет картошки?…
От крана по земле тянется шланг: поливаю понемногу через день. И думаю вдруг: не забыть осенью выключить воду и шланг унести, чтобы не лопнул от мороза… И холодно мне становится от этой мысли, изнывающе холодно.
Зачем это нужно? Какое мне дело? Другие выключат. Придут, прилетят, выключат. А я буду не здесь, далеко. Я буду не здесь… Но въедливый голос тянет свое: не забыть выключить к морозу… Да какое мне дело? Пусть катится прахом… Не я виноват, не я бросил.
Не я. Но кто же?
* * *
Прогулка наша кончается в столовой на колесах. Вагончик больше не пахнет папиросным дымом. Он дурманяще пахнет кофе. Пол, окна, столики, стулья, кажется, потолок и сами стены вымыты ею до сияния, до бликов на стекле, на черном пластике. Девушки на картинках тоже выглядят умытыми, свежими, кофейными.
На столике в хорошем стекле букет.
Она мелет зерна кофе, сыплет ароматный порошок в медные колдовские баклажки, заваривает кипятком на плите, выдерживает магическую минуту и разливает в тонкие фарфоровые чашки, взятые нами, злоумышленниками, с казенного склада. Нежные, флюиды кофе сливаются вперемежку с настоем луговой травы, тишины, воздуха, наполняя сердце теплом и видимостью покоя.
- Прилететь бы сюда не случайно, по собственной воле, ни о чем не беспокоясь, век не улетела бы, - говорит она. - Совсем немного надо… Нет покоя, ничего не радует.
- Это где же немного? Тут немного? Бар один чего стоит. Названия только не хватает.
- Как ты прозаичен. В городе я бы тебя не заметила.
- Я тоже.
- Грубиян…
- Хорошее название: кафе "Грубиян"… Или кабачок "У кедра". Лесной шалман "Кому пышки, кому шишки"… Трактир у поляны "Приют утешения…".
- Чем тебя утешить?
- Коньяк будем?
- Не хочется…
- Хозяева пили часто.
- Хозяева… Мне кажется, они все время с нами. Привыкнуть не могу. Без конца оглядываюсь. То вдруг сами по себе начинают брызгалки булькать, фонтанчики. Словно их за моей спиной включили, отключили. То вентиляция дует и сама же перестает. Хожу и вздрагиваю. Шорох, жужжанье, плеск. Или привидения работают, или кто-то прячется, надо мной смеется. Включит, выключит… Посмотрел бы ты, как подвязаны ветки, оттянуты, притянуты, как забинтованы стволики. Перевязал кто-то, забинтовал и отошел только что… А я не знаю, снимать бинты или нет. Зачем они там, насколько… Под каждым табличка, название, возраст. Ягодники на проволоках. Ни один лист земли не касается… Делянки с медицинскими травками. Понемногу, но есть валериана, шалфей, мята, подорожник. И все это под крышей оберегается. Череда, зверобой, пустырник. Синюзен какая-то и чабрец, если не ошибаюсь. Наперстянка и чистотел. Есть еще девясил… А что значит левзея? Кому нужен алтен?… У меня бабушка травница была. В доме под Вологдой все подклети мохнатились от пучков. А я таких названий что-то не помню.
- Чай тоже, говорят, лечит, и простой одуванчик… Махни рукой.
- Жалко.
- Ну да?
- Все некрепкое, маленькое, живое.
* * *
Третий день у меня тренировка, усмирение автопогрузчика.
Подъемник запускается буквально мановением пальца, но соединить его движения с движением самой машины сразу не удается. Мое желание - попасть грузовой площадкой в щель между деревянным поддоном и землей. Попасть аккуратно, точно, вдвинуть его туда и остановить машину так, чтобы не стукнуть поддон-подставку, на которой уложена в ровной кладке добрая сотня кирпичей.
Несколько раз боднул кирпичную кладку так, что поддон скрежетал по земле. Не будь на кирпичах деревянной обвязки, они бы разлетелись у меня грудой. Машина поддала их, но я ничего не мог с этим поделать.
Вхолостую все получалось. Подкат к условной точке, опусканий площадки, движение с воображаемым грузом. Как только доходило до весомого кирпича - машина взбрыкивала, не желая подчиняться.
* * *
Подолгу разглядываю чертежи недостроенного дома, не решаясь пока четко и ясно записать в дневнике, для чего мне это нужно.
* * *
Проверил инкубатор. Кажется, никаких цыплят у нас не будет. Он работает, но все яйца, по-моему, неживые. Ничего не бьется, не шевелится. На всякий случай надо ходить сюда каждый день, чтобы не проворонить писклявые голодные комочки, белые, желтые… Как белку в лесу, хотел оберечь их от моей злой руки.
- Лучше бы я из них "Монако" испекла с ягодами. Вот увидишь, ничего не выйдет. Яйца лежалые, - говорит она тоном большого знатока садово-сельского хозяйства. Прав у нее на это много, потому что к обеду на столе была у нас прохладная от свежести хрусткая зелень: салат, укроп, огурчики, похожие на крохотные кактусы, влажная морковка величиной с мизинец. И все к великолепному крестьянскому супу из тушенки, лука и свежей капусты с картофелем. За которыми последовали необыкновенные макароны, спагетти финские с тертым сыром. И компот из банки, что не делает его менее вкусным, чем любой другой.
- Завтра кончаются компотные банки, дойдет клубника.
- Вот прилетят хозяева и попрут нас от клубники, огурчиков и разной благости. Жалеть будешь.
- Ну, я на дорожку вымолю, не откажут.
Она улыбнулась очень спокойно и хорошо. Никто бы не заметил в ней скрытой скованности, глубоко затаенной тревоги: условились так, вот и говорю, как условились. А сама не очень-то верю…
Дети, чтобы не сглазить, не накликать беду - неприятности, стараются не поминать, обходить.
* * *
Я не виноват.
Я хотел одного: лишь убедиться, что ее нет в оранжерее. Тихо подошел к двери комнаты, не уловил ни звука, ни шороха, подождал немного, приоткрыл дверь и буквально присох на месте.
Она сидела у своей постели, спиной ко мне, и гладила руками что-то белое на мягком одеяле.
- Прости меня, обезьянка моя милая, дразнилка моя смешная, - приговаривала она, расправляя что-то белое на мягком одеяле. - Я стала добрая. Тебе со мной будет хорошо. Всем будет хорошо. Я не была злюкой… Уставала очень… Ты меня, простишь, да? Целую тебя, плакучка моя, капризулька моя…
И гладила нежно и мягко, любуясь чем-то бельм на рыжем одеяле.
Надо было повернуться, уйти, но я боялся дышать, спугнуть, обидеть, смутить невольным вторжением, скрипнуть порогом, дверью. Проклиная себя за то, что не постучал, не предупредил, все же я прикрыл дверь и пошел, стараясь быть невидимым и незаметным. Пошел прочь от ее комнаты, от ее сокровения, от потаенного горя и нежности.
Она гладила детское маленькое платье с голубым кармашком, похожим на цветок. Я увидел это, когда понадобилось ей перекусить нитку, и она подняла к губам полотно, как припала к нему лицом.
* * *
Почти бегом, таясь уже не знаю кого, поспешил я к оранжерее. Некому там иронизировать надо мной, она у себя дома. Она…
Прошел к инкубатору, вынул яйцо, кончиком ножа, стараясь быть осторожным, отколол кромку от сухой теплой скорлупы. В отверстие пошла невыносимая вонь распада и тлена…
Что со мной происходит? Волнение мое было таким, будто я вскрывая один за другим двенадцать стульев и не находил никаких сокровищ.
Маленькая жизнь, мягкая, теплая, пушистая не состоялась, не пробилась… Почему?