* * *
Вечером, когда я подъехал к дому Патимкиных, все, кроме Джулии, ждали меня на веранде: мистер и миссис Патимкины, Рон и Бренда в платье. Раньше я ее не видел в платье, и в первую минуту она показалась мне непохожей на себя. Хотя поразило не только это. Многие студентки линкольновского сложения как будто созданы только для шортов. Но не Бренда. В платье она выглядела так, как будто всю жизнь ходила в такой одежде и никогда не надевала шортов, купальников, пижам - ничего, кроме этого светлого льняного платья. Я бойко прошел по газону мимо громадной плакучей ивы к ожидавшим Патимкиным, жалея, правда, что не заехал на мойку. Прежде чем я дошел до них, навстречу шагнул Рон и пожал мне руку так энергично, как будто мы не виделись со времен Диаспоры. Миссис Патимкин улыбнулась, мистер Патимкин что-то буркнул и продолжал вращать запястьями, потом поднял воображаемую клюшку для гольфа и запустил призрак мяча в сторону Оранжевых гор, которые, уверен, названы Оранжевыми потому, что благодаря разнообразию природного освещения они способны принять любую окраску, кроме этой.
- Мы скоро вернемся, - сказала мне Бренда. - Тебе придется посидеть с Джулией - Карлота выходная.
- Хорошо.
- Мы везем Рона в аэропорт.
- Хорошо.
- Джулия не хочет ехать. Говорит, Рон днем столкнул ее в бассейн. Мы тебя ждали, боялись опоздать к его самолету. Хорошо?
- Хорошо.
Мистер и миссис Патимкины с Роном отошли, а я бросил на Бренду почти что сердитый взгляд. Она взяла меня за руку.
- Я тебе нравлюсь? - сказала она.
- Ради тебя я счастлив побыть нянькой. Мне позволены пирог и молоко, сколько захочу?
- Не злись, мы быстро вернемся. - Она подождала и, видя, что я не перестал дуться, сама одарила меня сердитым взглядом, без всяких "почти что". - Я спросила, как я тебе нравлюсь в платье! - И побежала к "крайслеру" на высоких каблуках, ломко, как жеребенок.
Я вошел в дом и захлопнул за собой дверь с сеткой.
- И вторую закройте, - крикнул откуда-то детский голосок. - У нас кондиционер.
Я послушно закрыл вторую дверь.
- Нил? - спросила откуда-то Джулия.
- Да.
- Хотите поиграть в пять и два?
- Нет.
- Почему нет?
Я не ответил.
- Я в комнате с телевизором, - сообщила она.
- Хорошо.
Неожиданно она появилась из столовой.
- Хотите прочесть мое сочинение о книге?
- Не сейчас.
- А что вы хотите делать? - спросила она.
- Ничего, детка. Ты посмотри пока телевизор.
- Ладно, - с отвращением сказала она и затопала в телевизионную комнату.
Я постоял в передней, сгорая от желания потихоньку выскользнуть из дома, сесть в машину, вернуться в Ньюарк и, может быть, даже посидеть в переулке, преломить шоколадку с собой, родным. Я чувствовал себя как Карлота, нет - еще менее уютно. Наконец, я вышел из передней и стал ходить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной был кабинет, маленький, отделанный свилеватой сосной, с кожаными креслами по углам и выпусками аль манаха "Информейшн плиз" за все годы. На стене висели три цветные "фотокартины" - такого рода, когда, независимо от модели, полной сил или дряхлой, молодой или старой, у каждой румяные щечки, влажные губки, жемчужные зубки и волосы с металлическим отливом. Здесь моделями были Рон, Бренда и Джулия в возрасте четырнадцати, тринадцати и двух примерно лет. Бренда - с длинными каштановыми волосами, бриллиантом под переносицей и без очков; все это придавало ей вид царственной девицы, которой глаза только-только подернулись влагой от дыма. Рон был круглее, и волосы со лба еще не начали отступать, но в мальчишеских его глазах уже мерцала любовь к сферическим предметам и разлинованным площадкам. Бедная маленькая Джулия утонула в овладевшей фото-живописцем платоновской идее детства, крошечное человеческое существо в ней затерялось под шматками розовой и белой краски.
Висели и другие портреты - снятые простой зеркалкой "Брауни", до того как вошла в моду фотоживопись. Маленькая фотография Бренды на лошади, Рона, одетого для бар-мицвы - в ермолке и талесе, и две фотографии в общей рамке - красивой увядающей женщины, судя по глазам, вероятно, матери миссис Патимкин и ее самой в нимбе волос - женщина с радостью в глазах, а не медленно стареющая мать живой и красивой дочери.
Я прошел через арку в столовую и постоял, глядя на дерево спорттоваров. Из телевизионной комнаты, смежной со столовой, слышалась передача "Это ваша жизнь". Кухня, примыкавшая к столовой с другой стороны, была пуста; по случаю выходного Карлоты Патимкины, наверное, обедали в клубе. Спальня мистера и миссис Патимкин располагалась в центре дома, рядом со спальней Джулии, и мне захотелось посмотреть, на кровати каких размеров спят эти гиганты, - я представил себе, что она должна быть глубиной и шириной с плавательный бассейн, но из-за присутствия Джулии отложил экскурсию и вместо этого открыл в кухне дверь, которая вела в подвал.
В подвале было прохладно, но по-другому, чем в доме, и пахло - наверху запахи полностью отсутствовали. Как бы пещера, но уютная, вроде тех, какие строят себе дети дождливым днем в чуланах, под одеялами или между ножками стола. Я включил свет внизу лестницы и не удивился сосновой обшивке стен, бамбуковой мебели, столу для пинг-понга, бару с зеркалом, уставленному стаканами и бокалами всех возможных форм и размеров, ведерком для льда, графином, миксером, стопками, коктейльными палочками, вазой для соленых крендельков - всей вакхической параферналией, обильной, упорядоченной и нетронутой, как может быть только в доме богатого человека, который сам не пьет, не принимает пьющих гостей и награждаем тухлым взглядом жены, когда раз в несколько месяцев опрокидывает рюмку шнапса перед ужином. Я зашел за стойку, где была алюминиевая раковина, не видавшая грязного стакана со времен бар-мицвы Рона - и не увидит до женитьбы или обручения кого-нибудь из детей Патимкиных. Я бы налил себе - в качестве мстительной награды за вынужденное услужение, - но неловко было надрывать наклейку на бутылке виски. Чтобы свинтить пробку, наклейку надо порвать. На полке за баром стояли две дюжины бутылок - двадцать три, если быть точным, - "Джека Дэниелса", каждая с привязанной к горлу книжечкой, объяснявшей клиенту, как аристократично с его стороны употреблять сей напиток. А над "Джеками Дэниелсами" еще фотографии: на одной, увеличенном газетном снимке, - Рон, держащий баскетбольный мяч одной рукой, как яблоко, с подписью: "Центровой Рональд Патимкин, Милбернская средняя школа, 1,93 м, 97 кг". И еще одно фото Бренды на лошади, а рядом дощечка в бархате с пришпиленными лентами и медалями: Конская выставка округа Эссекс, 1949; Конская выставка округа Юнион, 1950; Садовая ярмарка штата, Роли 1952; Конская выставка в Морристауне, 1953 и т. д. Все - Бренды, за скачки, прыжки или за что там награждают лентами молодых девушек. Во всем доме я не увидел ни одной фотографии мистера Патимкина.
Позади широкой сосновой комнаты остальная часть подвала, с серыми цементными стенами и линолеумом на полу, была занята бесчисленными электрическими устройствами, включая морозильник, способный вместить семью эскимосов. Рядом, приживалом, - высокий старый холодильник, древностью своей напомнивший мне о ньюаркских корнях Патимкиных. Этот холодильник когда-то стоял на кухне какого-нибудь четырехквартирного дома, возможно в том же районе, где всю жизнь жил я, сначала с родителями, а потом, когда они вдвоем, свистя бронхами, отъехали в Аризону, - с теткой и дядей. После Перл-Харбора холодильник переехал в Шорт-Хиллз: Умывальники и Раковины Патимкина пошли на войну, ни одна новая казарма не могла быть сдана без полувзвода умывальников Патимкина, выстроившихся шеренгой в уборной.
Я открыл старый холодильник; он не был пуст. Не хранил он уже ни масла, ни яиц, ни селедки в сливочном соусе, ни имбирного ситро, ни тунцового салата, ни случайного букетика к корсажу: полки его ломились от фруктов всех возможных окрасок и фактур, с самыми разнообразными косточками внутри. Тут были сливы ренклод, черные сливы, красные сливы, абрикосы, нектарины, персики, длинные грозди винограда, черного, желтого, красного, и черешня - черешня лезла из коробок и всё окрашивала в алый цвет. И были дыни, канталупы и зеленые кассабы, и на верхней полке - половина огромного арбуза, с полоской вощеной бумаги, прилипшей к красному лицу, как мокрая губа. О Патимкин! Твой холодильник обилен плодами, и спорттовары сыплются с твоих дерев!
Я хапнул горсть черешен, а потом нектарин и вонзил зубы до самой его косточки.
- Лучше вымойте их, а то понос будет.
Джулия стояла у меня за спиной в сосновой комнате. Она, как и Бренда, тоже была в бермудах и тоже в белой тенниске, отличавшейся только тем, что на ней запечатлелась небольшая история питания.
- Что? - сказал я.
- Они еще не мытые.
Это прозвучало так, словно холодильник был запретной зоной, по крайней мере для меня.
- Не страшно, - сказал я и слопал нектарин, спрятал косточку в карман и вышел из рефрижераторной комнаты - всё за одну секунду. Теперь я не знал, как поступить с черешнями. - Знакомился с помещением, - объяснил я.
Джулия не ответила.
- Куда летит Рон? - Я опустил черешни в карман, к ключам и мелочи.
- В Милуоки.
- Надолго?
- К Гарриет. У них любовь.
Мы смотрели друг на друга, пока мне стало не по себе.
- Гарриет? - переспросил я.
- Да.
Джулия смотрела на меня так, как будто хотела увидеть, что у меня сзади; я сообразил, что не видно моих рук, перенес их вперед, и, клянусь, она действительно хотела убедиться, что они пусты.
Мы снова уставились друг на друга, причем она, по-моему, с угрозой.
Потом она заговорила:
- Хотите сыграть в пинг-понг?
- Господи, конечно, - сказал я и двумя широкими шагами, почти скачками подошел к столу. - Можешь подавать.
Джулия улыбнулась, и мы начали.
Дальнейшее мне нечем оправдать. Я начал выигрывать, и мне это нравилось.
- Можно переподать? - сказала Джулия. - Я вчера ушибла палец, он заболел, когда подавала.
- Нет.
Я продолжал выигрывать.
- Это нечестно, Нил. У меня шнурок развязался. Можно, я еще…
- Нет.
Мы играли, я - свирепо.
- Нил, вы оперлись на стол. Это не по правилам.
- Я не оперся, и это по правилам.
Я чувствовал, как прыгают в кармане черешни среди центов и пятицентовиков.
- Нил, вы отжулили у меня очко. У вас девятнадцать, у меня одиннадцать.
- Двадцать и десять, - сказал я. - Подавай!
Она подала, я отбил с силой, шарик пролетел над столом, мимо нее и ускакал к холодильникам.
- Вы жульничаете! - закричала она. - Жулик! - Подбородок у нее дрожал, как будто она держала большую тяжесть на своей красивой головке. - Я вас ненавижу.
Она отшвырнула ракетку, ракетка грохнулась о бар, и в это время захрустел гравий под колесами "крайслера".
- Игра не кончена, - сказал я ей.
- Вы жульничали. И воровали фрукты.
Она убежала, не дав мне довести игру до победы.
* * *
В эту ночь я впервые спал с Брендой. Мы сидели на диване в комнате с телевизором и за десять минут не сказали друг другу ни слова. Джулия давно отправилась в слезах на боковую, и, хотя никто не спросил меня о причине ее слез, я не знал, донесла ли девочка о горсти черешен, которую я успел уже спустить в унитаз.
В доме было тихо, телевизор работал с выключенным звуком, и серые фигурки в дальнем конце комнаты вихлялись молча. Бренда сидела, поджав под себя ноги, укрытые платьем. Мы сидели довольно долго и не разговаривали. Потом она пошла на кухню, а вернувшись, сказала, что, похоже, в доме все уснули. Мы посидели еще, глядя на безмучные фигуры, беззвучно ужинавшие в каком-то беззвучном ресторане. Когда я стал расстегивать на ней платье, она воспротивилась - мне хочется думать, потому, что знала, как мило она выглядит в платье. Но она была прекрасна в любом наряде, моя Бренда; мы заботливо сложили его и обнялись, и Бренда стала медленно опускаться подо мной, медленно, но с улыбкой.
Как мне описать то, что было дальше? Это было так сладко, как будто я выиграл наконец двадцать первое очко.
Приехав домой, я набрал номер Бренды, но не раньше, чем тетя услышала меня и поднялась с постели.
- Кому ты звонишь в такое время? Доктору?
- Нет.
- Что за звонки в час ночи?
- Шшш! - сказал я.
- Он говорит мне шшш. Звонит в час ночи, как будто нам и так приходит маленький счет. - И она потащилась обратно в постель, где перед этим, с сознанием мученицы и слипающимися глазами, сопротивлялась тяге сна, пока не услышала мой ключ в двери.
Трубку взяла Бренда.
- Нил? - сказала она.
- Да, - прошептал я. - Ты не вылезла из постели?
- Нет, телефон рядом с кроватью.
- Хорошо. Как тебе в постели?
- Хорошо. Ты в постели?
- Да, - соврал я и постарался приблизиться к правде, подтащив телефон как можно ближе к спальне.
- Я в постели с тобой, - сказала она.
- Правильно, - сказал я, - а я с тобой.
- У меня шторы спущены, темно, и я тебя не вижу.
- Я тебя тоже не вижу.
- Было так хорошо, Нил.
- Да. Спи, родная, я здесь. - И мы повесили трубки, не попрощавшись.
Утром, как и условились, я снова позвонил, но почти не слышал Бренду, да и себя, кстати, потому что тетя Глэдис и дядя Макс собирались днем на пикник Рабочего круга, и случилась неприятность с виноградным соком в холодильнике - он капал всю ночь из кувшина и к утру просочился на пол. Бренда еще была в постели и с некоторым успехом могла продолжать нашу игру; мне же пришлось опустить шторы на своих органах чувств, чтобы вообразить себя рядом с ней. Я мог только надеяться, что настоящие наши ночи и утра придут, и скоро они пришли.
4
В следующие полторы недели в моей жизни было как будто только два человека: Бренда и цветной мальчик, который любил Гогена. Каждое утро перед открытием библиотеки мальчик уже ждал; иногда он сидел верхом на льве, иногда у него под брюхом, иногда стоял около и бросал камешки в его гриву. Потом он входил, топал по первому этажу, покуда Отто взглядом не поднимал его на цыпочки, и, наконец, устремлялся вверх по длинной мраморной лестнице к Таити. Он не всегда просиживал до обеда, но однажды очень жарким днем он уже был там, когда я пришел на работу, и вышел следом за мной, когда я уходил вечером. На другое утро он не появился, и, как будто вместо него, явился глубокий старик, белый, пахнувший леденцами и с сетью прожилок на носу и щеках.
- Не скажете, как мне найти отдел искусств?
- Третья секция.
Через несколько минут он вернулся с большой коричневой книгой. Он положил ее на стол, вынул свою карточку из длинного безденежного бумажника и ждал, когда я проштемпелюю карточку.
- Вы хотите вынести эту книгу?
Он улыбнулся.
Я взял карточку и сунул в машину, но не проштемпелевал.
- Одну минуту, - сказал я и вынул из ящика блокнот, перевернул несколько страниц, на которых играл сам с собой в морской бой и в крестики-нолики. - Боюсь, эта книга затребована в читальню.
- Что?
- В читальне. Кто-то позвонил и попросил ее отложить. Давайте я запишу вашу фамилию и адрес и пошлю вам открытку, когда она освободится.
Так мне удалось, правда покраснев раз или два, - вернуть книгу на полку. Позже днем, когда пришел мальчик, она была на том же месте, где он оставил ее накануне.
С Брендой я виделся каждый вечер, и, когда не было вечернего матча, державшего мистера Патимкина у телевизора, или карточной игры в Хадассе, откуда миссис Патимкин возвращалась в непредсказуемое время, мы с Брендой предавались любви перед безмолвным экраном. Однажды пасмурным теплым вечером Бренда повезла меня в бассейн клуба. Мы были одни у бассейна; все кресла, кабинки, лампы, трамплины и сама вода существовали как будто только для нас. На ней был синий купальник, под лампами казавшийся фиолетовым, а в воде - то зеленым, то черным. Поздно вечером со стороны поля для гольфа подул ветерок, мы закутались в одно громадное полотенце, сдвинули два шезлонга и, презрев бармена, который упорно расхаживал взад-вперед за окном, глядевшим на бассейн, улеглись рядышком. Наконец свет в баре погас, а затем разом выключились фонари вокруг бассейна. Сердце у меня, наверное, забилось чаще, или еще что-то изменилось, потому что Бренда как будто угадала мое сомнение, - надо уходить, подумал я.
Она сказала:
- Ничего.
Было очень темно, беззвездное небо висело низко, и я не сразу стал видеть трамплин, чуть более светлый, чем ночь, и отличать воду от кресел у дальнего края бассейна.
Я стянул с плеч лямки ее купальника, но она сказала "нет", отодвинулась на сантиметр и за две недели, что мы были знакомы, впервые задала мне вопрос обо мне.
- Где твои родители? - спросила она.
- В Тусоне. А что?
- Мать меня спросила.
Теперь я различал кресло спасателя, почти белое.
- А ты почему здесь? Почему не с ними?
- Бренда, я уже не ребенок, - сказал я, резче, чем хотел. - Я не могу повсюду ездить за родителями.
- Но почему тогда живешь с тетей и дядей?
- Они не родители.
- Они лучше?
- Нет. Хуже. Не знаю, почему я с ними живу.
- Почему? - сказала она.
- Почему не знаю?
- Почему живешь? Знаешь ведь, да?
- Из-за работы, наверное. Дорога удобная… дешево… родители довольны. Тетка на самом деле хорошая. Я правда должен объяснять твоей матери, почему живу там, где живу?
- Не матери. Я хочу знать. Не понимала, почему ты не живешь с родителями, вот и все.
- Замерзла? - спросил я.
- Нет.
- Хочешь домой?
- Нет, если ты не хочешь. Тебе хорошо, Нил?
- Вполне. - И чтобы напомнить ей, что я - это все еще я, обнял ее, хотя сейчас без желания.
- Нил?
- Что?
- Почему библиотека?
- А это кто хочет знать?
- Отец. - Она засмеялась.
- И ты?
Она не сразу ответила.
- И я, - сказала она наконец.
- А что библиотека? Нравится ли мне? Нормально. Одно время я продавал туфли, библиотека мне нравится больше. После армии меня месяца два испытывали в риэлторской компании дяди Аарона - отца Дорис, - в библиотеке мне нравится больше…
- А туда ты как попал?