- Я там немного работал, когда учился в колледже, а потом ушел от дяди Аарона и… ну, не знаю…
- Что ты изучал в колледже?
- Я учился в Ньюаркских колледжах Университета Ратгерса и закончил по специальности философия. Мне двадцать три года. Я…
- Ты опять задираешься?
- Разве? - Да.
Я не стал извиняться.
- Ты собираешься всегда работать в библиотеке?
- Бренда, я ничего не собираюсь. Я уже три года не строю никаких планов. По крайней мере, этот год, после армии. В армии я планировал получить увольнительную на выходные. Я… я не планирую. - После правды, которую я неожиданно выдал, нельзя было портить ее для себя последней ложью. Я добавил: - Я живу.
- А я жую, - сказала она.
- Я…
Она поцелуем прервала дурацкую игру; она хотела быть серьезной.
- Нил, ты меня любишь?
Я не ответил.
- Любишь или нет, я все равно буду спать с тобой, поэтому скажи мне правду.
- Это было грубовато.
- Не будь таким церемонным, - сказала она.
- Нет, грубовато по отношению ко мне.
- Не поняла, - сказала она; она не поняла, и это меня огорчило. Но я позволил себе небольшую увертку, простив Бренде ее тупость.
- Любишь? - сказала она.
- Нет.
- Я хочу, чтобы любил.
- А как же библиотека?
- А что библиотека? - сказала она.
Опять тупость? Я решил, что нет, не тупость, потому что Бренда сказала:
- Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего.
- Тогда я, конечно, тебя полюблю. - Я улыбнулся.
- Я знаю, что полюбишь, - сказала она. - Ты полезай в воду, а я буду ждать тебя, закрою глаза, и, когда вылезешь, ты неожиданно меня намочишь. Давай.
- Любишь игры, да?
- Иди. Я закрою глаза.
Я подошел к краю и нырнул. Вода показалась мне холоднее, чем прежде, и, слепо уйдя в глубину, я ощутил легкую панику. Я вынырнул, проплыл весь бассейн, повернул у стенки, поплыл обратно и вдруг подумал, что, когда вылезу из воды, Бренды уже не будет. Я останусь один в этом чертовом месте. Я повернул к бортику, подтянулся и побежал к креслам: Бренда была там, и я ее поцеловал.
- Ой, - она поежилась, - ты недолго плавал.
- Знаю.
- Моя очередь, - сказала она, поднялась, и через секунду я услышал легкий плеск и ничего больше. Продолжительная тишина.
- Бренда, - тихо позвал я. - Где ты там?
Никакого ответа.
Я нашел ее очки на шезлонге и взял в обе руки.
- Бренда?
Ни звука.
- Бренда?
- Звать нечестно, - сказала она и прижалась ко мне, мокрая. - Твоя очередь.
На этот раз я долго оставался под водой и, когда вынырнул, легкие готовы были разорваться. Я откинул голову, глотая воздух, увидел над собой небо, низкое, как ладонь, заталкивающая меня обратно, и поплыл, как будто хотел уйти из-под ее нажима. Я хотел вернуться к Бренде, потому что снова испугался - ведь не было никаких гарантий, да? Если я пробуду в воде слишком долго, вдруг ее не окажется там, когда я вернусь? Я пожалел, что не захватил с собой ее очки - тогда ей пришлось бы ждать меня, чтобы я отвез ее домой. Это были дикие мысли, я понимал, но нельзя сказать, что безосновательные, если учесть темноту и непривычность места. Как же мне хотелось позвать ее из бассейна! Но я знал, что она не откликнется, и заставил себя проплыть бассейн в третий раз, потом в четвертый, а на середине пятого снова поддался суеверному страху и на секунду подумал о собственном исчезновении, и, вылезши, обнял ее крепче, чем мы оба ожидали.
- Пусти, пусти, - она засмеялась, - моя очередь…
- Подожди…
Но Бренды уже не было, и на этот раз казалось, что она никогда не вернется. Я сидел и ждал, когда взойдет солнце над девятой лункой, хотя бы для того, чтобы успокоиться при свете, и, когда Бренда вернулась ко мне, я не выпускал ее из рук; ее мокрый холод вполз в меня, и я стал дрожать.
- Все, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, - сказал я, а потом, когда опять заговорил, прижал ее к себе так крепко, что почти втиснулся своим телом в ее тело. - Я люблю тебя, - сказал я. - Люблю.
* * *
Лето шло. Я виделся с Брендой каждый вечер: мы плавали, мы гуляли, мы ездили на машине за горы, так далеко и так долго, что, когда поворачивали назад, из-за деревьев выползал туман, стелился по шоссе, и я крепче сжимал руль, а Бренда надевала очки и следила за белой линией мне в помощь. И мы ели - через несколько вечеров после того, как я обнаружил фруктовый холодильник, Бренда сама отвела меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешнями и блюда - ломтиками дыни. Потом через наружную дверь подвала выходили на заднюю лужайку и сидели под деревом спорттоваров в темноте, где светило нам только окно телевизионной комнаты. И подолгу не слышалось ничего, кроме звука выплевываемых косточек.
- Хорошо бы, они проросли за ночь, а утром были бы черешня и дыни.
- Если они прорастут на этом дворе, моя птичка, то вырастут из них холодильники и акции Вестингауза. Не задираюсь, - поспешно добавлял я, и Бренда смеялась, говорила, что ей захотелось слив.
Я спускался в подвал, и бывшая тарелка черешен становилась тарелкой слив, потом тарелкой нектаринов, потом - персиков, и, в конце концов, мой деликатный желудок не выдерживал, так что следующий вечер я проводил в печальном воздержании. А еще мы выходили поесть в город - сандвичей с солониной, пиццу, креветок с пивом, мороженого, гамбургеров. Однажды вечером отправились на ярмарку в Клуб львов, и Бренда выиграла пепельницу Клуба львов, три раза кряду попав в корзину. А когда вернулся из Милуоки Рон, мы время от времени ездили смотреть, как он играет в баскетбол в полупрофессиональной лиге, и в эти вечера я чувствовал себя посторонним, потому что Бренда знала всех игроков по имени, и, хотя в большинстве они были туповаты и нескладны, один из них, Лютер Феррари, отличался от всех в обоих отношениях, и Бренда школьницей встречалась с ним целый год. Он был ближайшим другом Рона, а я запомнил его фамилию из газеты - один из знаменитых братьев Феррари, все - игроки сборных штата, по крайней мере, по двум видам спорта. Этот Феррари звал Бренду "Жеребенок", прозвищем, по-видимому возникшим в те годы, когда она завоевывала свои ленты. Как и Рон, Феррари был чрезвычайно вежлив, словно этим недугом страдали все, в ком больше метра девяноста; со мной он был любезен, с Брендой ласков, и после нескольких раз я заартачился в ответ на предложение поехать посмотреть игру Рона. Однажды вечером мы обнаружили, что в одиннадцать часов кассир кинотеатра "Хиллтоп" ушел домой, а администратор скрылся в своем кабинете, и за это лето мы посмотрели последние четверти по меньшей мере пятнадцати кинофильмов, и по дороге домой - то есть когда я вез Бренду домой - мы пытались реконструировать их начала. Нашей любимой последней четвертью была четверть "Мама и папа Кеттл в большом городе", нашим любимым фруктом - сливы ренклод и нашими любимыми, единственными людьми - мы с ней. Бывало, конечно, мы сталкивались и с другими людьми, иногда со знакомыми Бренды, раз или два с моими. Однажды вечером в августе мы даже поехали в бар на шоссе 6 с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер был унылый. Мы с Брендой как будто разучились разговаривать с другими людьми и поэтому много танцевали - только тут сообразив, что занимаемся этим с ней впервые. Жених Лоры с важным видом пил "стингеры", а Симп - Бренда хотела, чтобы я звал ее Стол, но я не послушался, - Симп пила теплую смесь имбирного ситро с газировкой. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп заводила разговор о "танце", а ее жених - о "фильме", покуда Бренда наконец не спросила его: "Какой фильм?", и после этого мы танцевали уже до закрытия. А вернувшись к Бренде, наполнили тарелку черешнями, отнесли в телевизионную комнату и стали неопрятно есть; после, на диване, мы любили друг друга, а потом, по дороге из темной комнаты в ванную, я все время наступал босыми ногами на косточки. Дома, раздеваясь второй раз за ночь, я увидел красные отметины на подошвах.
А как относились ко всему этому ее родители? Миссис Патимкин по-прежнему улыбалась мне, а мистер Патимкин по-прежнему думал, что я ем как птичка. Будучи приглашен на ужин, я ради него съедал вдвое больше, чем хотел, но, кажется, дело обстояло так, что, один раз охарактеризовав мой аппетит, он больше этим не интересовался. Я мог съесть вдесятеро больше, мог умереть от обжорства, он все равно бы числил меня не человеком, а воробьем. Мое присутствие как будто никого не угнетало, кроме Джулии, которая заметно охладела ко мне, и, когда Бренда предложила отцу, чтобы в конце августа я провел неделю из моего отпуска в доме Патимкиных, он задумался на полминуты, выбрал клюшку айрон № 5, ударил по мячу и сказал: да. И когда решение Умывальников Патимкина было передано матери, ей оставалось только согласиться. Так благодаря хитроумию Бренды я был приглашен.
Утром в пятницу - это был мой последний рабочий день, тетя Глэдис увидела, как я собираю чемодан, и спросила, куда я отправляюсь. Я сказал. Она не ответила, и мне показалось, что я увидел в ее истерических воспаленных глазах благоговение: я далеко ушел с того дня, когда она сказала мне по телефону: "Фокусы-шмокусы".
- На сколько ты едешь? Мне надо знать, сколько покупать. Накуплю лишнего, оставишь меня с холодильником, полным молока, молоко испортится, провоняет холодильник…
- На неделю.
- На неделю? - сказала она. - У них есть комната на неделю?
- Тетя Глэдис, они не над магазином живут.
- Я жила над магазином, я не стыдилась. Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы на улице не побирались, - сказала она, когда я укладывал в чемодан только что купленные бермуды. - И твою кузину Сюзанну мы выучим в колледже. Чтобы дядя Макс был жив и здоров. Мы не посылали ее в августе в лагерь? Она не имеет туфель, когда хочет? У нее ящик не набит свитерами?..
- Я ничего не сказал, тетя Глэдис.
- Тебе здесь не хватает еды? Ты иногда оставляешь тарелку - дяде Максу стыдно показать. Ребенку в Европе хватило бы на четыре блюда - сколько ты оставляешь.
Я подошел к ней:
- Тетя Глэдис, я получаю здесь все, что хочу. Просто у меня отпуск. Имею я право на отпуск?
Она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит.
- Я сказала твоей матери, что позабочусь о ее сыне, пусть не волнуется. А теперь ты сбегаешь…
Я обнял ее и поцеловал в макушку.
- Перестань. Что за глупости. Я не сбегаю, я просто уезжаю на неделю - в отпуск.
- Ты оставишь их номер - не дай Бог, заболеешь там.
- Хорошо.
- Они живут в Милберне?
- В Шорт-Хиллз. Я оставлю номер.
- С каких пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Это не настоящие евреи, можешь мне поверить.
- Они настоящие евреи, - сказал я.
- Я их увижу, тогда я поверю.
Когда я стал застегивать молнию на чемодане, она вытерла глаза углом фартука.
- Не закрывай чемодан. Я приготовлю пакетик с фруктами, чтобы ты взял с собой.
- Хорошо, тетя Глэдис, - сказал я и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила мне в чемодан.
* * *
Несколькими часами позже мистер Скапелло сообщил мне, что, когда я вернусь из отпуска после Дня труда, меня возведут на табурет Марты Уинни. Сам он, по его словам, получил такое же повышение лет двадцать назад, и выходило, что, если мне удастся удержать равновесие, я когда-нибудь смогу стать мистером Скапелло. Мне увеличат жалованье на восемь долларов в неделю, что на пять долларов больше прибавки, которую получил в свое время сам мистер Скапелло. Он пожал мне руку и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, причем его зад колыхался под полами пиджака, как обруч кринолина. Едва он отошел, как на меня пахнуло мятой, и, подняв голову, я увидел старика со склеротическим носом и щеками.
- Здравствуйте, юноша, - приветливо сказал он. - Книга вернулась?
- Какая книга?
- Гоген. Я ходил в магазин и решил завернуть к вам, спросить. Я так и не получил открытки. Уже две недели прошло.
- Нет, - сказал я и увидел, что мистер Скапелло остановился на середине лестницы и повернулся, как будто забыл мне что-то еще сообщить. - Слушайте, - сказал я старику. - Она должна вернуться со дня на день. - Я сказал это решительно, почти грубо и сам встревожился - вдруг представил себе, что сейчас за этим последует: старик поднимает шум, мистер Скапелло спускается, мистер Скапелло бежит к полкам, Скапелло скандализован, Скапелло раздражается диатрибой, Скапелло возводит Джона Макки на табурет мисс Уинни. - Знаете, дайте мне ваш номер телефона, и сегодня же я постараюсь ее вернуть…
Но моя попытка вежливости и сочувствия запоздала: старик проворчал что-то насчет бюрократии, насчет письма мэру, насчет нахальных юнцов и ушел - слава Богу, за секунду до того, как к столу спустился мистер Скапелло, дабы напомнить мне, что все складываются на подарок для мисс Уинни, и если я хочу, то могу в течение дня оставить у него на столе полдоллара.
После обеда пришел цветной мальчик. Он сразу направился к лестнице, и я его окликнул:
- Подойди сюда. Ты куда?
- В отдел скуства.
- Какую книгу ты читаешь?
- Этого, мистера Гогана. Я ничего там не делаю. Не пишу на них, не порчу. Обыщите…
- Я знаю, что не портишь. Слушай, если тебе эта книжка так нравится, возьми ее домой, а? У тебя есть библиотечная карточка?
- Нет, сэр, я ничего не брал.
- Нет, карточка - это мы даем ее тебе, чтобы ты мог брать книги домой. Тогда тебе не надо будет ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?
- Да, сэр. В школу на Миллер-стрит. А сейчас-то лето. Я не прогуливаю. Сейчас в школу не надо ходить.
- Я знаю. Раз ты ходишь в школу, ты можешь иметь карточку. И можешь брать книги домой.
- Чего вы мне все время говорите брать книгу домой? Дома ее кто-нибудь испортит.
- А ты ее где-нибудь спрячь. В стол…
Он прищурился на меня:
- Вы почему не хотите, чтобы я сюда ходил?
- Я не говорю, чтобы ты не ходил.
- Мне нравится сюда ходить. Мне лестница нравится.
- Мне тоже нравится, - сказал я. - Но беда в том, что кто-нибудь может прийти сюда и забрать эту книгу.
Он улыбнулся:
- Не бойтесь. Никто еще не забрал. - И, стуча подошвами, стал подниматься к секции 3.
Как же я потел в тот день! День был прохладнейший за лето, но вечером, когда я уходил с работы, рубашка липла к моей спине. В машине я открыл чемодан и рядом с вечерним потоком машин на Вашингтон-стрит, забравшись на заднее сиденье, переоделся в свежую рубашку, чтобы выглядеть так, как будто я достоин пребывания в Шорт-Хиллз. Но пока ехал по Сентрал-авеню, я не мог задержаться мыслями ни на отпуске, ни на самом вождении, если на то пошло: к огорчению пешеходов и водителей, я скрежетал передачами, проносился по переходам, одинаково тормозил и на зеленый свет, и на красный. Я все время думал о том, что, пока я в отпуске, этот хрыч придет в библиотеку, унесет книгу мальчика, что новой должности меня лишат, да и старой тоже… хотя зачем об этом беспокоиться: ведь не свяжу я жизнь с библиотекой.
5
- Рон женится! - крикнула мне Джулия, когда я вошел в дверь. - Рон женится!
- Сейчас? - сказал я.
- В День труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет. - Она повторяла это нараспев, чуть гнусаво. - Я буду золовкой!
- Привет, - сказала Бренда. - Я буду золовкой.
- Слышал. Когда это случилось?
- Он сказал нам сегодня днем. Вчера вечером они сорок минут разговаривали по междугороднему. Она прилетит на будущей неделе и будет грандиозная свадьба. Родители летают по всему городу. Надо все организовать дня за два. И отец берет Рона в дело - он начнет с двухсот долларов в неделю и должен расти. Это уже с октября.
- Я думал, он станет преподавателем физкультуры.
- Он собирался. Но на семейном человеке другая ответственность…
За ужином Рон рассуждал на тему ответственности и будущего.
- Мы родим мальчика, - сказал он к восторгу матери, - и, когда ему будет полгода, я положу перед ним баскетбольный мяч, футбольный мяч и бейсбольный, и к какому он протянет руку, тем спортом и будет заниматься.
- А если ни к какому не протянет? - сказала Бренда.
- Не остри, юная леди, - сказала миссис Патимкин.
- Я буду тетей, - запела Джулия и показала Бренде язык.
- Когда приезжает Гарриет? - с полным ртом картошки озадачился мистер Патимкин.
- Через неделю после завтрашнего дня.
- Можно, она будет спать в моей комнате? - закричала Джулия. - Можно?
- Нет, в гостевой комнате… - начала миссис Патимкин, но тут вспомнила обо мне - с косым сокрушительным фиалковым взглядом: - Конечно.
Ну, я ел действительно как птичка. После ужина мой чемодан был перенесен - мною - в гостевую комнату напротив комнаты Рона и по соседству с комнатой Бренды. Бренда пошла со мной показать дорогу.
- Бренда, можно посмотреть на твою кровать?
- Позже, - сказала она.
- А мы сможем? Здесь?
- Думаю, да, - сказала она. - Рон спит как убитый.
- Я смогу остаться на ночь?
- Не знаю.
- Я встану пораньше и вернусь сюда. Мы поставим будильник.
- Он всех разбудит.
- Я сумею сам проснуться. Я могу.
- Не стоит тут слишком задерживаться, - сказала она. - У матери будет припадок. Мне кажется, она нервничает из-за твоего приезда.
- Я тоже. Я их почти не знаю. Ты думаешь, мне надо тут оставаться целую неделю?
- Целую неделю? Когда приедет Гарриет, тут будет такой кавардак, что сможешь остаться на две.
- Ты думаешь?
- Да.
- А ты хочешь, чтобы остался?
- Да, - сказала она и пошла вниз, чтобы успокоить материнскую душу.
Я раскрыл чемодан и стал складывать вещи в ящик комода, свободный, если не считать подмышников и школьного выпускного альбома. Посреди этого занятия по лестнице тяжелым шагом поднялся Рон.
- Привет, - сказал он мне через коридор.
- Поздравляю, - отозвался я. Надо было сообразить, что за обменом приветствиями неминуемо последует рукопожатие. Рон отложил свои дела в комнате и вошел ко мне.
- Спасибо. - Он пожал мне руку. - Спасибо.
Потом он сел на мою кровать и смотрел, как я убираю последние вещи. У меня была одна рубашка с ярлычком "Брукс Брадерс", и я дал ей полежать на кровати, а рубашки "Эрроу" быстро переложил в ящик. Рон сидел, потирая предплечье, и улыбался. Вскоре мне стало совсем неловко.
- Да, - сказал я, - вот это новость.
Он согласился - не знаю уж с чем.
- Какие ощущения? - спросил я после еще одной затяжной паузы.
- Лучше. Феррари заехал исподтишка.
- А. Хорошо, - сказал я. - Какие ощущения перед свадьбой?
- Да нормально, по-моему.
Я прислонился к бюро и считал полоски на ковре.