Оглядев машину, кот отошёл к забору и, широко зевнув, прилёг на землю.
– Нравится беседовать с котами? – спросила Рита.
– И с кошками тоже, – сказал Виктор. – Уважаю их…Особенно за полное отсутствие в них потребности лгать или навязывать своё мнение.
– Твой кот красивый, белый.
– Белое чудило!
– Говорят, что все коты ночью серые.
– Поклёп!
– Вижу! – согласилась Рита и спросила: "Отчего твой кот такой задумчивый?"
– Барсик постоянно размышляет, – объяснил Виктор. – По ночам он думает особенно углублённо.
– О чём?
– Ни о чём…
– Коты думают ни о чём?
– О чём же им ещё думать?
– Нам бы так…
– Где уж нам… Что за музыка?
– Что-то японское. – Рита усилила звук. – Как ты относишься к чему-то японскому?
– Толерантно!
Рита похлопала в ладоши.
– Знаешь, – сказала она, – я ещё не совсем журналист.
– "Ещё не совсем" – это что?
– "Ещё не совсем" – это всего лишь корреспондент газеты.
– "Вашингтон пост"?
– "Юг"
Виктор повертел головой, задумчиво проговорил:
– Надеюсь, между газетами "Вашингтон пост" и "Юг" не очень жёсткая конкуренция?
– Вроде уживаемся…
Музыка в приёмнике смолкла. Сообщили, что в ближайшие дни ожидается сухая жаркая погода.
– Любопытно, – заговорила Рита, – что напишут о нас в газетах лет через сто пятьдесят-двести?
– Мне не любопытно, – заявил Виктор.
– Нет?
– Нисколько…
– Оттого, что до этого времени не доживёшь?
Виктор изобразил скорбное лицо.
– Ещё накаркаешь… – сказал он.
– Прости! – Рита коснулась плеча Виктора, и он, ощутив на плече горячий девичий палец, Виктор подумал: "Замечательная штука – женская рука на твоём плече".
Рита спросила:
– И всё-таки, почему тебе не любопытно, что напишут о нас в газетах через сто пятьдесят-двести лет?
– Я и так знаю! Напишут, то же, что и теперь: или одной гадостью больше, или двумя гадостями меньше. Так что…
– Выходит, в газеты ты всё же заглядываешь?
– Ежедневно! Обожаю пролистывать страницы с объявлениями о сдаче комнат.
Приблизив лицо к лобовому стеклу, Рита задумчиво посмотрела на звёзды.
– Хочу спать, – вдруг проговорила она.
– Спи!
– Где?
Виктор подставил плечо.
– На этом подойдёт?
– Не знаю, – сказала Рита, – не пробовала.
– Говорят, что на этом удобно…
– Кто говорит?
– Я!
Рита перебралась на заднее сиденье и забилась в угол.
"Чужой в чужой машине", – подумал Виктор о себе.
– Спишь? – спросил он.
– Нет.
– Думаешь о своей газете?
Рита не ответила.
– Молчишь?
– Молчу, – Рита сидела с закрытыми глазами и улыбалась. – Разве не слышно?
– Ты молчишь уже три минуты, – сказал Виктор.
– Три?
– Даже чуть больше…
– Три минуты – это много?
– Когда ночь – очень… О чём ты молчишь?
– О своём… – Рита открыла глаза. – Люди говорят о всеобщем, а молчат про своё…
– Хочешь, чтобы я из машины вышел?
– Ты не мешаешь.
– Лучше, если выйду.
– Почему лучше?
– Потому что…
Рита выпрямилась, попросила:
– Посмотри мне в глаза.
Виктор обернулся назад и взял Ритину руку.
– Ты взял мою руку, – сказала девушка.
– Разве?
– Что ты собираешься с ней делать?
Виктор нагнулся к руке и вдруг зашептал:
"…на голубых жилках твоей руки
я прочту наше будущее,
которого вчера ещё не было".
– Ты пишешь стихи? – спросила Рита.
– Не я, – признался Виктор. – Это Юра Кобрин из Вильнюса.
Рита убрала руку.
– Прочёл на голубых жилках?.. – спросила она.
– Сейчас ночь, во мраке не разобрать… – ответил Виктор. – Но утром прочту обязательно. До утра потерпишь?
– Потерплю! – Рита пыталась улыбнуться, но улыбка не получилось.
– Утром прочту и расскажу…
– Ладно, – сказала Рита, – только молча…
Виктор распахнул дверцу машины и ушёл в подсобное помещенье, где на полке среди старых газет и тетрадей, лежал зелёный бархатный мешочек.
– Что это? – спросила Рита, когда Виктор вернулся.
Виктор достал из мешочка свою губную гармошку, прижал к губам.
– Что это было? – спросила Рита, когда он окончил игру.
– Литовский танец, – хрипло ответил Виктор.
Рита принялась разглядывать серые пятна, которые медленно расползались на вершинах дальних холмов.
– Ты из Литвы? – спросила она потом.
– Из Вильнюса.
– А мои предки из Риги, – сказала Рита. – Улетая сюда, они плакали… А ты?
– Я?
– Ты плакал?
– Нет, – Виктор вдруг рассмеялся.
– Что? – не поняла Рита.
– Вспомнились стихи Ракитской:
"Стояла у окна, курила и смотрела,
как медленно плывёт осенний гиблый снег…
Я завтра уплыву,
И мне какое дело,
Как общая вина разделится на всех…"
Рита вернулась на переднее сиденье.
– Каким ты был в детстве? – спросила она.
– Мелким болваном, – ответил Виктор.
– А потом?
– Стал крупным лопухом!
– А сейчас?
– Сейчас я в твоей машине. А ты? Ты – умница?
– Да, – сказала Рита. – Как змея…
– Плохо!
– Кому?
– Мне, – признался Виктор. – Умная женщина – это всегда плохо. Особенно, если она умна, как змея…
– Как же теперь быть?
Виктор не ответил.
– О чём думаешь? – спросила Рита.
– О чём бы ты хотела, чтобы я думал.
– О том же, о чём думаю я.
– О чём думаешь ты?
– О своём завтрашнем репортаже. Ужасно хочу, чтобы он удался.
– Я хочу того же, только мне кажется, что завтрашний репортаж в "Вашингтон пост" окажется более удачным, чем твой. Читатели этой газеты, и особенно президент Соединённых Штатов будут довольны… Но ты не должна раскисать.
– Я и не думаю раскисать.
Виктор одобрительно кивнул.
– Въехав в Кфар-Даром, ты устроишься в тени какого-нибудь дерева и попытаешься описать взрыв котла, в котором многие годы варился обман.
– Я расскажу правду.
– Правду? Не получится… – сказал Виктор. – Это – нет!..
– Откуси себе язык! С чего ты взял, что не получится?
– Разве можно описать то, чего нет в природе?.. – усмехнулся Виктор.
* * *
Кфар-Даром, 17-ое августа, 2-50.
Подняв голову, полковник взглядом встретился с женой – фотографией, которая стояла на письменном столе, и подумал, что даже теперь, когда Лиана Там, а он пока ещё Здесь, они насовсем не разлучились. Психологи уверяют, что "прошлое" – это нечто условное, и образы "того времени" насовсем не стираются…
Полковник прислушался к тишине, а потом, опустив голову, стал разглядывать руки. "Как мне быть, – подумал он, – если вдруг откажут руки, или ноги или глаза?.."
Он прикрыл лицо ладонью, и вдруг его закружил, повёл за собой поток воспоминаний…
…Небо шевелило облаками, а оранжевые нити на горизонте предвещали холодную ветреную ночь.
– Может, ещё выберусь? – проговорила Лиана.
Полковник отошёл от окна, поправил под головой жены подушку. На наволочке синели слова "Больница Сорока"
– Конечно! – сказал он.
– Ты так думаешь? – у Лианы были усталые глаза и бледный, заострившийся нос.
– Конечно! – повторил он, взглянув на капельницу.
– Буду жить?
– Ты продержишься!..
– И ты тоже, да?
– Конечно!
– Мы вместе…
– Всегда…
– Мы продержимся?
– Конечно! Мы продержимся вместе…
– Вместе…Кажется, мы повторяемся…
– Кажется, да…
– Как два дурочка…
– Мы – дурачки?
– Кажется, чуть-чуть… – Лиана покачала головой. У неё снова начинался жар. Мне очень хотелось их послушать…Пойти с тобой, чтобы послушать…
Потом наступило время дождей, и он всё чаще говорил, что ей надо продержаться ещё.
– Конечно! – теперь Лиана отвечала глазами.
– Мы вместе…
– Всегда! – отвечали немые губы.
Знаменитый оркестр Спивакова вернулся в Беер-Шеву летом, но Лиана умерла ещё зимой. В ту ночь за окном метались молнии, и серебряные блики скользили по больничным стенам, потолку и телу покойной…
Отойдя от билетной кассы, он подумал: "И всё-таки мы послушаем их вместе…"
Один из двух билетов он протянул высокому седому контролёру, а другой, аккуратно сложенный, опустил во внутренний карман пиджака.
Во время концерта он держал руку на спинке рядом пустующего кресла и шептал: "Лиана, мы здесь…"
Оркестр играл Сарасате.
"Ну, вот, и ты здесь…Мы вместе…"
После концерта, он попросил у недоумённого водителя автобуса два проездных билета, и тогда сидевшая рядом полная дама коротко бросила: "Я видела всё: там, в зале, возле вас пустовало кресло…Я видела…Вы приобрели билет на пустое кресло, в то время, как многие желающие попасть на концерт осталось стоять перед закрывшейся кассой…Вам, видимо, доставляют удовольствие такого рода забавы…Вы – садист!.. Вы – чудовище!"
Назавтра, придя на кладбище к Лиане, он раскрыл свою старую походную сумку, достал из неё пластмассовое ведёрко и, наполнив его водой, принялся обмывать коричневой тряпкой надгробную плиту. "Я здесь, я здесь, – шептал он, – ты, конечно, знаешь, что я здесь…" Потом, когда надгробная плита подсохла, он вынул из пиджака сложенный накануне вечером билет, медленно расправил его на ладони и опустил на чёрный мрамор.
День был жаркий.
Вдруг, словно о чём-то вспомнив, он снова наклонился к надгробной плите и накрыл билет двумя небольшими, но вполне надёжными камешками.
"Я здесь", – шептал он.
На обратном пути, перед самым выходом из кладбищенских ворот, он увидел молодую женщину, которая, сидя на складном стульчике, вязала из очень толстых оранжевых ниток детскую шапочку.
Небо было совершенно чистое.
В Кфар-Даром он вернулся поздно вечером и, стоя возле окна, вдруг поразился неожиданной близости неба и звёзд, а потом он подумал, что у него и у неба появилась общая, им одним ведомая тайна…
Внезапно небо сбросило с себя одну за другой три звезды, которые, падая и печально поглядывая на землю, разом рассыпались и не стали. И тогда перед глазами -
Качнулись белые контуры больничной палаты.
Палату разрезали белые молнии.
Молнии ударялись в белое тело.
Тело укуталось в белую музыку.
Музыка вдруг стихла. -
Полковник встряхнул головой, подумал: "Зачем небо сбросило с себя звёзды? Разве их место не на небе?"…
Зимой Лиана просила: "Ты не должен плакать! Разве по прекрасному плачут? Даже если прекрасное осталось в прошлом, ты, пожалуйста, не…Разве что немного взгрустни…И только…".
…По ночам мир стал казаться пустым и не нужным, и досаждали неотступные вопросы:
"Почему бывает хорошо?.."
"Почему бывает плохо?.."
"Почему тогда?.."
"Почему сейчас?.."
"Грешны мы, – думал полковник, – потому и наказаны. Все – грешны…Все – наказаны…" И вспоминалась где-то прочитанная строка: "Мы всю жизнь гниём. В могиле лишь догниваем…"
…Полковник принялся ходить по комнате, твёрдо решив, что спать не ляжет, ибо от одной лишь мысли, что к нему может вновь вернуться вчерашний сон, его охватил мерзкий, неуправляемый ужас. Изо всех сил полковник пытался отделаться от притаившегося в памяти ночного видения, в котором синий, несуразно большой и непонятный призрак, бесшумно опустившись на край кровати, требовал, чтобы он, полковник, немедленно покинул дом; сам же призрак, не дожидаясь ответа, бросился к окну, просочился сквозь стекло наружу и обернулся большой синей луной.
Ощутив стекающие вдоль позвоночника холодные струйки пота, полковник старался собраться с мыслями и не думать о странном призраке из ночного сна, но за окном мешали несмолкающие крики чем-то встревоженных птиц…
"Надо сомкнуть веки… Лишь только сомкнуть…"
…После войны Судного дня Арик сказал:
– Амир, перед Газой живую стену выстроить НАДО…
– Поселения?
– Да, форпост…
– Если надо…
– НАДО ОЧЕНЬ…
Призыв генерала явился для полковника откровением, но позже, вдумавшись в суть сказанных Ариком слов, он вдруг ощутил себя человеком иным, неожиданно обновлённым. Что же до того, чтобы и далее служить Ариэлю Шарону, то это стало для него смыслом, означающим ещё и то, что отныне и он, и все те, кто пойдёт за ним в пески Негева, станут единой семьёй мирных воинов…
…"НАДО… – разве на протяжении всей истории человечества не это слово подталкивало людей к свершениям? Жить НАДО и умирать НАДО, и путаться, и выпутываться, и возвращаться, и идти дальше, и вновь возвращаться… И мало ли чего ещё?.." – полковник посмотрел на окно и содрогнулся, вдруг представив себе, как утром туловища огромных армейских бульдозеров, которые, покачивая тяжёлыми железными бёдрами, торопливо, с безумным скрежетом, сомнут ворота Кфар-Даром, а потом, проникнув во внутрь поселения толстыми бездушными щупальцами, вонзятся в податливые стены теплиц, коровника, домов…
Удушливый ком сдавил горло, во рту разлилась мерзкая горечь и внезапно закружилась комната.
"Утром всё кончится…"
"Утром кончится всё…"
Полковник заставил себя дышать глубоко, не торопясь.
"А может, не кончится, и всё Это просто бред и недоразумение?.." – вспомнилась знаменитая история с японским солдатом, который, спустя десятилетия после окончания Мировой войны, продолжал стоять на своём посту, охраняя на маленьком островке в Индийском океане огромный военный склад с продовольствием.
"Утром…"
Полковник закрыл глаза и увидел, как его прошлое, настоящее и будущее, догоняя друг друга, неудержимо кружатся вокруг высокого лунного столба.
"Чудаки!" – прокричал им полковник и открыл глаза.
Комната была залита лунным светом, и вдруг полковник догадался, что в эту ночь его прошлое, настоящее и будущее друг друга догнали…
Проведя взглядом по поверхности боковой двери, полковник стал думать о тех, кого любит он, и кто любит его.
"Утром…"
Полковник перевёл взгляд на фотографию жены. В голове мелькнуло: "И остался Иаков один…"
А потом мелькнуло: "Это невозможно!.."
"Идо! – удары сердца участились; полковник вспомнил про вечернюю беседу с внуком. – Спи, Идо, тебе пока спать крепко…"
Отдышавшись, полковник поднялся из кресла, включил свет и, достав из книжного шкафа тяжёлую книгу, принялся перелистывать страницы. "Вот здесь!" – палец задержался на тридцать второй главе книги "Бытия".
"И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари…" – прочитал полковник и, подняв голову, задержал взгляд на стенных часах.
"До появления зари…" – задумчиво повторил полковник и продолжил чтение: "И сказал: отпусти меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: "Как имя твоё?" И сказал: "Отныне имя тебе будет не Иаков, а Исраэль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь".
Пронзительная боль кольнула в висок; полковник закрыл книгу, вернул её в шкаф.
"И остался Иаков один…" – опускаясь в кресло, прошептал полковник и вновь взглянул на часы.
"Может, придёт телеграмма от Арика, и тогда Это НЕ НАДО?.."
В глазах полковника стояла растерянность. "Смогу ли объяснить людям, если самому себе не могу…" – подумал он.
"И остался Иаков один…" – повторил полковник несколько раз подряд и вдруг облегчённо вздохнул, подумав о том, что он – не Иаков и не Исраэль, а всего лишь больной отставной офицер. Взгляд снова отыскал дверь, за которой спали невестка и внук. "Надо радоваться тому, что хорошо в этот миг, и пока хорошо – не надо печалиться…".
Мысли полковника прервал телефонный звонок нового поселенца. Прилетев из Аргентины, он попросил в Сохнуте, чтобы его направили на поселение непременно в Кфар-Даром.
– Полковник, в вашем окне горит свет, – сказал новый поселенец. – Не спите?
– А вы?
– У меня – боли!
Полковник вспомнил недавнюю беседу с раввином Иосефом…
…Раввин Иосеф: "Боль и страдания придумал для нас Создатель, а потому следует воспринимать их как дар, ибо только боль и страдания сдерживают нас от необдуманных и бессмысленных поступков".
Полковник: "Но разве присутствие боли и страданий позволяет нам воспринять полноту жизни?"
Раввин Иосеф: "Ощущение полноты человеческой жизни достигается воздержанием от необузданных прихотей…"
– У меня боли! – повторил поселенец из Аргентины.
– Попытайтесь отвлечь себя! – сказал полковник.
– Легко сказать…
– Попытайтесь! Выйдите на террасу и полейте цветы…
– На моей террасе цветов нет.
– Тогда выпейте стаканчик бренди.
– Не держу… Больная печень…
– Плохо!
– Что?
– У вас нет цветов и нет бренди – это плохо! – проговорил полковник, а потом, немного помолчав, добавил: "Сильно не расстраивайтесь. Это даже хорошо, что у вас боли; обнаружить в себе человека, можно лишь ощутив боль…"
– Кто вам сказал такое?
– Не помню. Может, никто не сказал.
Аргентинец немного помолчал, потом тихо сказал:
– В вашем окне горит свет, и я подумал: "Полковник мне обязательно объяснит…Он – воин, и он, конечно, знает то, чего не знают не воины".
Полковник нахмурился.
– Вы – тоже воин! – сказал он. – Жизнь – битва, и все живые, так или иначе – воины!..
– Вы так считаете?
– Конечно!
– Знаете, полковник, я человек ужасно робкий. Я всегда был, что называется, нерешительным евреем… Но однажды… Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной…Однажды, сидя в кафе за чашкой мате, я прочитал статью об еврейском поселении Кфар-Даром, и вдруг впервые в своей жизни почувствовал, что хочу стать решительным… Не подумайте, что это было, так сказать, неким завихрением в мозгу. Не в мозгу…Как вы думаете, в душе завихрение бывает?
– Конечно, в душе оно бывает чаще всего…
– Так вот, я сказал себе: "Почему бы тебе, в конце концов, не пристать к твоим сородичам и вместе с ними править?.. Вы не поверите, но от этих слов у меня перехватило дыхание. А потом я вспомнил о словах на гербе одной из провинций Аргентины: "Править – значит заселять!". Умно, правда? Конечно, не мне рассказывать вам, что умно, а что нет…Словом, я купил билет на самолёт, чтобы прилететь сюда и вместе с вами править…А теперь оказалось, что нас самих хотят отсюда… Зачем хотят? Вы мне объясните?
Полковник промолчал.
Аргентинец подышал в трубку.
– А в прошлую ночь, – сказал он, – мне показалось, что по моей комнате прошлась тень.
– Прошлась?
– Вот именно!