Подбежала обезьянка, решив, видимо, что на стойку выложили денежные купюры, но, убедившись, что это вовсе не деньги, недоумённо посмотрела на разбросанные бумажки и торопливо отошла прочь.
– Вернулась на свою ветку, – шепнул Виктор.
Писателя передёрнула. Его брови высоко вскинулись, а рот приобрёл форму, словно только что отведал немного отравы.
– Ты очень некрасиво себя ведёшь, – пояснил он Виктору. – О женщине так не говорят…
– Она не женщина, – пытался оправдаться Виктор.
– Разве?
– Ещё нет…
– Не понял, – сказал писатель.
– Не вы один… – проговорил Виктор. – Превратившись из человека в обезьянку, она и сама в недоумении от приключившегося с нею ужаса…
Писатель изучающим взглядом посмотрел на женщину, но, видимо, не обнаружив в ней ничего обезьяньего, вернулся к листкам, валявшимся на стойке, и придвинул их к Виктору.
– Моя последняя новелла, – сказал он. – Почитай!
– Прямо сейчас? – спросил Виктор.
– Почему бы нет?
– Сейчас я пью пиво.
– Хочешь сказать, что я тебе не интересен?
Отпив из бокала и тщательно протерев салфеткой губы, Виктор наклонился к писателю, проговорил: "Как-то болтун, докучая своими разговорами философа Аристотеля, спросил: "Я тебя утомил?", на что философ ответил: "Нет, нисколько! Я тебя просто не слушал!"
Торопливо убрав листки в карман, писатель задумчиво посмотрел на Виктора.
– Ты кто такой? – спросил он.
"Не убраться ли в другой бар?", – подумал Виктор, но, вспомнив, что в эти минуты город Беер-Шева разваливается, решил остаться на месте.
– Кто? – повторил писатель.
– Иногда хирург, – Виктор глазами отыскал дверь туалета.
– Как это "иногда"? – удивился писатель.
Вернувшись из туалета, Виктор пояснил:
– Когда мне мешают выпивать, я проделываю несложную, но эффективную операцию по пересадке головы.
– То есть?
– Вам бы лучше об этом не знать, а сидеть и помалкивать.
Писатель помалкивать не умел, а на этот раз предпринял попытку поделиться своей формулой судьбы вселенной.
– Может, сходите к девочкам? – выслушав формулу о вселенной, спросил Виктор.
– Нет, – отозвался писатель, – не сегодня.
– Менструация?
– Как это? – писатель озабоченно опустил глаза и громко икнул.
Виктор развел руками.
– Кто знает, ведь жизнь непредсказуема и непонятна, что…
Писатель кивнул.
– А иногда, наоборот, – продолжил Виктор, – жизнь понятна настолько, что понимать её боязно…
– Боязно!.. – вслух согласился писатель. Больше он не икал.
– Не отчаивайтесь! – сказал Виктор. – Просто скажите себе: "Всё хорошо! Всё замечательно!"
– Сказать себе?
– Ну же!
– Всё замечательно! – взвизгнул писатель.
– Так-то…
И вдруг писатель возмутился:
– Учишь меня лгать?
– Жить!.. – заверил Виктор. – Говорите ещё! Говорите, что вам хорошо!
– Мне чертовски хорошо! – прокричал писатель.
– Лжёте! – сказал Виктор. – Обманывать себя не совестно?
– Совестно…
– Господи, ложь – это так ужасно!.. – сокрушался Виктор. – Зато теперь сможете себе в удовольствие пожить ещё…
– Правда?
– Доказано наукой…
– Какой наукой?
– Общественных и международных отношений…
Писатель жадными губами присосался к бокалу.
– В бар пришли напиваться? – спросил Виктор.
– Бар – это единственное место, где я с удовольствием предаюсь радостным воспоминаниям о годах своей юности…
– Вы уже тогда были алкашом?
– Ну, не то, чтобы… Знаешь, я – прекрасный писатель!
– Знаю, вы говорили.
– Меня публикуют в газете "Глобус", но только там не платят.
– Печально! – заметил Виктор.
– Публикуют и нисколько не платят…Я не кажусь тебе последним идиотом?
– Нет! Во всяком случае, не последним…
– Ты так считаешь?
– Пока человечество окончательно не загнулось, время последнего идиота не наступило…
Писатель поднялся с табурета и пошёл к выходу. Виктор подумал, что теперь сможет, наконец-то, без помех встретить Праздник, но вдруг старый алкаш обернулся и издали проговорил:
– Я вот думаю об Ури Кольмане.
– Кто это? – насторожился Виктор.
– Герой моей будущей повести.
Лицо Виктора изобразило горячий интерес.
– И чем же Ури Кольман займётся в повести?
– Будет пить. Ходить по барам и пить. Целыми сутками пить.
– Страшно деятельный человек Ури Кольман! – отозвался Виктор.
– Писатель вытянул вперёд подбородок; из его глаза брызнул поток света, заряженный значительной дозой энергии.
– Вы тоже страшно деятельный, – сказал Виктор. – И жизнь ваша, словно…
Писатель кивнул головой и напомнил Шекспира: "Жизнь – это театр!"
– Отлично сказано! – одобрил Виктор. – Жаль только, что этот англичанин забыл оставить потомкам полный перечень репертуара из этого театра. Мы бы репетировали…
В задумчивых глазах писателя выступила слезинка.
– "Житейские драмы проходят без репетиций", – произнёс он и, стыдливо смахнув слезинку дрожащим мизинцем, взялся за ручку двери.
"Житейские драмы проходят без репетиций" – Виктор пытался вспомнить, где он эту фразу уже слышал. Не вспомнил. Стал думать о жизни, о Шекспире, о повести, в которой главный герой, алкаш Ури Кольман, а потом вдруг на память пришли горькие слова Оскар Уайльда: "В старые времена книги писали только писатели, а читали все; теперь же книги пишут все, но не читает никто".
Виктор попросил ещё кружку пива.
"Только лгали тогда точно так же, как лгут теперь", – подумал он.
Пиво освежало.
Потом он поднялся, чтобы расплатиться.
"Всё отлично и просто замечательно", – прошептал Виктор, заглянув в большое зеркало на стене.
"Приходите ещё! – сказала хозяйка. – Будем рады вас видеть!" Теперь хозяйка казалась очень милой обезьянкой, и Виктор отозвался: "Как же, как же, непременно!"
Возле дома, в котором разместилась прачечная, стоял человек и внимательно разглядывал приклеенный на стену большой лист бумаги. Виктор подошёл поближе, заглянул в лист. Написанный от руки призыв начинался словами: "Защитим поселенцев Гуш-Катифа!"
– Видали? – заговорил Виктор.
– Ну? – ответил человек. – И что?
– Полстраны окрасилось в оранжевой… – сказал Виктор.
– Слава Богу!.. – у человека были сверлящие глаза.
– Отчего бы это?
– От загара! – сказал человек. – Что тут не понятного?
– Говорят, что такие, вроде меня с вами – психи…
– Ну, да, говорят…
– А вы как считаете?
Человек молчаливым, оценивающим взглядом оглядел прохожих.
– Вы как считаете? – повторил Виктор.
Человек казался усталым и сильно озабоченным, и Виктор мысленно решил, что лагерь оранжевых забирает у своих приверженцев слишком много сил.
– Половина из нас – котята, – громко сопя и глотая слюну, сказал человек. – Слепые котята, которые беспомощно тычутся туда-сюда, а пристают всего лишь к тому, что на самом деле оказывается жалкой иллюзией или миражом…В конце концов, каждому своё…Разве не безумно устроен мир, где люди уничтожают друг друга за ложку нефти или за несколько граммов наркотиков, в то время как несчастный муравей мечтает лишь об одном-единственном – попытаться затащить к себе в жилище попавшуюся ему в пути соломинку; или, например, совсем крохотное вещество – бактерия, которая изо всех сил норовит пропитать себя за счёт окружающих её клеток?..
– Безумный мир… – согласился Виктор.
Человек поморщился. В уголках его губ показались тонкие ниточки морщин.
– Каждому своё… – повторил он.
– А завтра… – спросил Виктор. – Завтра вы будете там?
– Там? Завтра там будут те, кто больны…
– Больны?
– Несомненно!
Виктор опустил голову.
– Чем больны? – осторожно спросил он.
– Доверием, молодой человек…Жестокая она болезнь – доверие… – человек отступил в толпу прохожих.
Внимание Виктора привлекла к себе тоскливая мелодия, которая доносилась со стороны скудно освещённого здания, и он пошёл на звуки.
Девочка стояла под аркой ворот и играла на флейте, а перед ней, на трёх аккуратно сложенных кирпичиках лежала развёрнутая косынка. Картонный плакат разъяснял: "Пожалуйста, помогите собрать денег на билет подружке из Казани!"
Виктор остановился, послушал, как девочка играет. На Виктора она ни разу не взглянула.
"Спасибо!" – громко сказал Виктор.
Девочка подняла головку. Светлые-светлые глазки.
Виктор опустил на косынку пять шекелей и вдруг вспомнил, что обещал позвонить дяде в Кфар-Даром.
* * *
Кфар-Даром,16-ое августа, 22.15
– Просят тебя! – повторила Офира.
Звонил племянник.
– Ты как? – спросил Виктор.
– Старьё! – ответил полковник. – Старые кости, старые раны, вместо выражения лица, судорожная маска…
– Понял! – отозвались в трубке.
Взглядом, полным сомнения, полковник взглянул на трубку.
– Что ты понял? – настороженно спросил он.
Виктор объяснил:
– Выражение лица отражает состояние нутра…
Полковник поджал губы, посмотрел по сторонам.
– А ты как? – спросил он.
– Решил подарить тебе Ричарда Бротигана. Утром, когда будем у вас, занесу.
– Будете?
– Будем!
– Будешь не один?
– С плакатом: "Еврей еврея не прогоняет!"
– Виктор, прошу тебя…
– Что, дядя?
– Попытайся вести себя разумно… Ты вмешиваться не обязан…
– А кто обязан?
– Ты не обязан! – повторил полковник. – Когда тебя арестовали, я молился, просил за тебя у Него… Как видишь, молился не зря…
– Разве безбожники молятся?
– Не всякий атеист – безбожник. Как бы там ни было, Он меня услышал…
– И услышал, и поступил по-божески… – вяло отозвался Виктор.
Полковник подышал в трубку.
– Твоё дело закрыли?
– Закрыли… Закупорили… Осчастливили… В своё время царь Давид в псалмах сказал: "Счастлив тот, чьё преступление прощено, чей грех закрыт!"
– Ну, вот… – тихо вздохнул полковник.
– Вот-вот… Ты не можешь себе представить, насколько я счастлив! Особенно, будучи уверенным, что преступления не совершал, а потому и греха в себе не ощущаю…Господи, какое это неизъяснимо сладкое счастье, когда тебя прощают ни за что! Правда, при этом у меня украли две недели… Они лишили меня двух недель жизни… Only… Только и всего…
Полковник фыркнул.
– Дядя, ты фыркнул? – изумился Виктор.
– Завтра, возможно, меня лишат гораздо большего… – пожаловался полковник.
– Дядя, не стони, будь мужчиной! – попросил Виктор. – Допустим, что Гуш-Катиф кому-то, куда-то и зачем-то понадобилось спихнуть, но где это сказано, чтобы мужчина отдавал то, что ему дорого и принадлежит ему?
Полковник помолчал. Потом сказал:
– Мужчина – это ещё и тот, кто не торопиться с недоверчивостью…
– Бедный Йорик!
– Что?
– Я сказал, что смешивать доверие с доверчивостью, всё равно, что путать отрезание с обрезанием… Ха-ха – доверчивость… Если мои нос, глаза и уши чуют, что меня принимают за лоха, а некий козёл норовит меня, будто зазевавшуюся дичь, к тому же ещё и вые…, то я не… К чертям!.. Ума не приложу, зачем я об этом говорю тебе?
– Ничего, говори!
– Я не хотел говорить об этом.
– Ничего, говори!
– Такого закона нет, чтобы людей десятилетиями водили за нос…
– Людей водят за нос не десятилетиями, а веками…
– Тебя это утешает?
– Не думай про это.
– А про что думать?
– Про что-нибудь другое…
– Про что-нибудь другое сегодня не думается…
– В твои годы я умел быть счастливым…
– Счастье…Старик Хемингуэй признавался, что всегда ощущал себя счастливым, пока не думал о других людях…
– М-м-да… – сказал полковник.
– Что – м-м-да?
– Я вот думаю: "Что это с нами случилось?" Ну-ка, философ, ты можешь объяснить, что с нами случилось?
Виктор объяснил:
– "Порвалась дней связующая нить".
– Что ты сказал?
– Это не я сказал, Гамлет…
– М-м-да, – снова повторил полковник. – Видимо, так НАДО!..
– Продолжаешь прятаться?..
– Что?
– Прячешься за свои бесконечные "НАДО…ОЧЕНЬ НАДО…"?
– Можешь посоветовать что-нибудь другое?
– Конечно! Перестань обманывать себя…
– Обманывать?
– Тебя скрутил хронический комплекс иллюзий! Разве не ясно, что Это, которое ты все годы принимал как НУЖНОЕ, ОЧЕНЬ НУЖНОЕ – обернулось всего-навсего грубой, бесчестной и безжалостной авантюрой? Неужели даже в эти дни в твоей голове ничто другое не шевелится?
– Шевелится, – сказал полковник, – но чаще толкается. Толчок за толчком…
– Ты уверен, что это одни лишь толчки?
– Что же ещё, если не они?
– Надеюсь, что, кроме толчков, в твоей голове шевелятся ещё и несколько молекул возмущения…
Полковник рассмеялся.
– Я рассмешил тебя? – спросил Виктор.
– В какой-то мере… – горестно проговорил полковник. – Старый я, чтобы возмущаться… Когда иссякают силы, человеку ничего иного не остаётся, как только лишь обманываться…Так уж, видимо, НУЖНО, ОЧЕНЬ НУЖНО… Не осуждай меня, старика…
– Я не старость твою осуждаю, а голову, которая так смиренно, податливо и молчаливо принимает то, что принимать нельзя…
– Разве судьбе не безразлично, как её принимают – молча или с воплями?
– Я не про судьбу, а про несправедливость… А ты, полковник, не заметил, что неумолимо слепнешь и глохнешь? Ты разучился доверять себе, принимать решения за себя и своих людей; вместо этого, незаметно, с необъяснимой лёгкостью ты доверился политикам – этим слепцам, указывающим дорогу незрячим!.. И вот… Один обман ведёт к обманам повторным…Завтра… За ним настанет ещё и следующее завтра, и ещё, и ещё… Тебя обманут снова… И придётся ответить…
– А кто? – спросил полковник. – Судить будет кто?
– И я, и полстраны и наше с тобой будущее…
– А если так НАДО? Что, если сегодня оставить Гуш-Катиф НАДО?
– ДЕЛО НЕ В ЭТОМ!
– Ты считаешь, что…
– ДЕЛО НЕ В ЭТОМ!
– Тогда, может…
– ДЕЛО НЕ В ЭТОМ!
– Тогда в чём?
– ДЕЛО В ТОМ, ЗА КОГО НАС ИМЕЮТ, и ещё в том, CUI BONO? Дело даже не столько в клочке земли, на котором стоит твой дом, сколько в гораздо более существенном и страшном – в потере САМОУВАЖЕНИЯ… Меня, вопреки моему желанию, пытаются лишить моей ВЕРЫ… Cui bono?
Полковник ощутил щемящее чувство горечи; ему вдруг показалось, что никогда прежде такой гнетущей тоски и усталости он не испытывал. Он поспешил сменить тему разговора.
– Как протекало следствие? – спросил он.
– Приятно! – сказал Виктор.
– Что?
– Приятно вспомнить…Следователь оказался человеком трогательно-ласковым; он то и дело называл меня то сладеньким, то родненьким, то как-то ещё в этом роде и, кроме того, он страстно интересовался моим мнением по самому широкому спектру вопросов.
– А суд? Как прошёл суд?
– О, суд!.. Это было великолепное зрелище с удивительно забавными участниками. Особенно удачно потешил всех своей заключительной речью господин судья, который выразил своё глубокое сожаление, заметив, что предварительное следствие и суд потратили на меня слишком много времени, а в конце он пришёл к выводу, что меня следует гнать из зала суда в шею и немедленно. Я же, выслушав оскорбительный по своей форме вердикт, не стал выражать какого-либо неудовольствия, а, наоборот, принял его вполне мужественно.
– Выходит, ты теперь у Анны?
– Мы расстались. То есть, я понял, что к ней у меня чувств больше не осталось. Кроме жалости…
– Разве жалость не чувство?
– Разумеется, чувство, но только если оно касается Отечества…
Полковник помолчал. Потом спросил:
– Пребываешь в одиночестве?
Виктор возразил:
– Никак нет, полковник! У меня есть и ты, и твой колхоз!.. К тому же мы с тобой завтра увидимся…
– Не приезжай…
– Не хочешь меня видеть?
– Не говори глупостей! Просто, я думаю, что всё Это – временно, что Это какое-то недоразумение и бессмыслица…
– Недоразумение?
– И бессмыслица!
– Выходит, ты не веришь в решение правительства лишить вас сути жизни?
– Это недоразумение… И потом, что значит "суть жизни"? Кто мне скажет, в чём она?
– Я!
– Ну, да, кто же ещё, если не ты?..
– А ведь так просто, – заметил Виктор. – Суть жизни в том, что делаем мы, и в том, что делают с нами…
– Вот как?
– Только так!
– Что же собираешься делать ты?
– Я буду не один… Полстраны…
– Полстраны?
– Возможно, что и две трети…
Полковник немного помолчал.
– Конечно: безумие заразительно… – сказал он.
– Ты считаешь, что попытки людей сопротивляться тому, что их, словно баранов, собираются перегонять с одного пастбища на другое – это безумие? "Так, возможно, НАДО…", – ответишь ты. Что ж, допустим, что сегодня Это действительно так надо…Допустим…Только признайся, что ты ощущаешь необходимость спросить у себя: "Кому Это надо? Зачем Это надо? Cui bono?"
Полковник усмехнулся:
– А ты? Ты спрашиваешь себя?
– А как же иначе?
– Зачем, Виктор? Зачем тебе?
– Мои "зачем" могу перечислить…
– Ну-ка, ну-ка…
Виктор перечислил:
"Из чувства порядочности.
Из чувства товарищества.
Из чувства стыда за тех, у кого чувства нет.
Из чувства не быть обманутым.
Из чувства собственного достоинства.
Из чувства…"
– И что окажется в результате? – перебил полковник.
– "Крах всего, кроме чести", – сказал французский король после поражения своей армии.
– Всё-таки крах? Не делай этого, Виктор! Искать себе боль – ни к чему…
– Боль не ищут, а ощущают или испытывают, – сказал Виктор, – и, кроме того, нас ничто так не приближает к Истине, как испытание болью…
– Приближает к Истине? – переспросил полковник. – Но ведь Истина – она разная…