Муж – преуспевающий, интеллектуальный дядька, жена – некогда красавица, а алкоголичкой стала лишь годам, скажем, к пятидесяти. Он все понимает, у него есть перед ней чувство долга, которого у реального мужа Леонихи нет и быть не может, конечно. Не только потому, что он отдал ее в Белые Столбы. Ясно же, что все испоганилось и стало невыносимым гораздо раньше. А этот воображаемый мужик по-своему любит жену, а та безумна, и лучше не будет, будет только хуже. Его жизнь заполнена безысходностью, вполне понятной. И тут… Я принимаюсь придумывать, что тут может произойти, чем может смениться безысходность, беспросветность жизни воображаемого мужа и что случится потом.
С утра – снова прогулка, теперь к гинекологу. Накануне была совсем весна, влажная и полная запахов, а сегодня подморозило. Бредущая в голове группы "зеленая Шанель" тут же закуривает, и хотя я иду метров на десять позади ее, запах сигареты впервые в жизни раздражает, портит удовольствие от свежего воздуха.
После обеда продолжаются дебаты, морить ли в палате тараканов и если да, то как именно. Поговорив и сказав "морить обязательно", медсестра исчезает.
Начинается обход – с "удвоенной силой", с предварительным шмоном и приказом всем стоять и заправить постели. В отделение пришел то ли главврач, то ли его первый зам.
Сижу на кровати поверх одеяла, на коленях ноутбук. Прямо передо мной – стеклянная дверь, за которой нервно бегает завотделением. Туда-сюда, туда-сюда… Бежит сначала одна направо, потом на пару со старшей медсестрой налево, потом снова одна… Полы ее халата развеваются. Наконец – теперь уже чинно, не спеша, – она идет бок о бок с высоким шкафообразным мужчиной. Тот останавливается перед нашей дверью, произносит: "Палата номер шесть, забавно…"
Открывает дверь, оглядывает десять совершенно вменяемых женщин. Разве что половина в депрессии. Так у нас половина общества в депрессии. Взгляд мужчины задерживается на белых брюках-капри Татьяны Владимировны, потом на моем ноуте… "Забавно", – повторяет он. Вместе с завотделением он идет дальше по коридору, видимо, поглазеть на надзорные палаты. Девчонки из нашей, шестой, принимаются судить да рядить, какую ряху отъел себе то-ли-главный-то-ли-зам, зачем приходил, почему пялился, как будто в первый раз увидел это отделение… О чем только не начнешь судачить от скуки. Я снова утыкаюсь в ноут – кажется, пошлó, кажется, нащупываю, чтó могло бы прийти на смену безысходности жизни героя моего рассказа с женой-алкоголичкой и ее изуродованной психикой. В его жизни должна возникнуть какая-то полоска света. Или то, что он примет за свет…
"Обход" закончился, в отделении все стихло, обитатели снова выползают из палат. Начинается предвечернее гулянье по бродвею – нашему коридору длиной метров семьдесят. Мне тоже пора размяться.
Ко мне подходит гаишница, Тамара Петровна. Та, у которой свекровь с бородой… "Разреши, я тебя угощу", – Тамара Петровна протягивает мне мандарин.
– Ой, спасибо вам, но у меня столько фруктов!
– Нет, возьми. Спасибо тебе за поддержку, – я не понимаю, за какую. – Возьми, возьми, не отказывай мне. Какие у тебя зубки красивые… А глаза! Такие большие, и в них печали много. Ты держись…
Гаишница говорит уже совсем внятно и даже забыла, что еще неделю назад пила с моим покойным папой водку у нас на кухне.
– Да я что… Я выдержу, я сильная. Это вы держитесь, – отвечаю я гаишнице, а та обнимает меня и целует в обе щеки. Сопливо, а тут кажется трогательным. Это что? Тюремный синдром?
– Тамара Петровна, – я срочно меняю тему и градус, – а как свекровь-то? Не приходила больше? Бороду-то она сбрила или что?
– Приходили, приходили в субботу. И муж, и свекровь, – моя реплика гаишницу не задевает, она смеется. Говорю же – адекватная тетка, с хорошим чувством юмора. – Приходили. Оба пьяные в стельку. Их пускать не хотели, но потом пустили. В субботу были, нанесли мне всего. Ты возьми мандаринчик-то, возьми, скушай…
Вечером – часы посещения. Я застолбила два стула в уголке, сижу, стерегу, поджидаю адвоката. Не того, который сознательно довел до исступления нашу завотделением и который меня предал, как выясняется, уже с полгода назад, а второго, нормального, точнее – просто замечательного. Нам надо поговорить, а главное – посмотреть бумаги… Адвокат запаздывает.
Зал посещений постепенно заполняется людьми. Беззубую восемнадцатилетнюю девчонку-дауна пришла навестить бабушка. Обе приземистые, тучные, страшно похожие друг на друга. Еле поместились в кресла, и тут же обе принялись есть. Бабушка все достает из сумки провизию, раскладывает на стуле.
– Бабушка, а Леночке? Дай Леночке пончик, – полувнятно произносит девушка, кивая на меня. Вообще-то мы с ней ни разу не общались, девушка конкретно асоциальна и практически не в силах выражать свои мысли… Да их и нет, похоже. Почему ей вдруг захотелось дать мне пончик?
– Леночка, возьми пончик, – просит бабушка, я отказываюсь, она настаивает: не стесняйся, мол… А у меня язык не поворачивается сказать, что не ем я пончики.
Бабушка с внучкой – одно лицо, одинаковые животы, ноги. Сидят одинаково. Бабушка бубнит что-то о вреде курения, внучка кивает, соглашается: "Да, бабушка, да, я знаю… курить вредно, я брошу…" У девушки двойной подбородок и отвислая нижняя губа, зубы отсутствуют совсем. Она курит в курительно-туалетной ванной постоянно, докуривает чинарики, даже выковыривает бычки из мисок, стоящих вместо пепельниц. Вообще-то я о ней уже рассказывала. Зовут ее Анечка. Да, именно так ее и зовут. Гонят, потому что она приставала, шугают за попрошайничество сигарет, но при этом – "Анечка"…
– Да, бабушка, курить вредно, я брошу… Когда выйду, – шамкает Анечка беззубым ртом, а бабушка все зудит и зудит. Но видно, что ни той ни другой это не мешает, они радуются обществу друг друга, они обе с аппетитом едят. Я вспоминаю, что неделю назад бабушка в неприемный день приходила постоять под окном нашей курительно-туалетного зарешеченного салона. Ей так тоскливо без внучки. А та кричала: "Бабушка, бабушка милая" – и плакала, рыдала в голос, дергала решетки окна, а девчонки ее утешали. Пронзительная мысль: умрет бабушка, умрет и девчонка. Кроме бабушки, она никому не нужна. Родители тут, ясное дело, близко не стояли… Растила ее бабушка. Уж как вырастила.
Вечером – еще один персонаж, которого я раньше не замечала, – тишайшая старушка Раиса Павловна. Хотя, может, она и не старушка вовсе, тут все выглядят старушками… Попросив и получив от меня пару сигарет, она тоже повторяет, чтобы я "держалась", заверяя, что уж у меня-то "все будет хорошо".
У меня точно будет все хорошо. Подумаешь, психушка! Выйду скоро, уже почти полсрока прошло. Выйду, мне вскорости обвинительное заключение предъявят… Мы с адвокатом – с тем, который приходил сегодня, – к этому готовимся, работаем. У меня все хорошо, просто не надо ничего ни с кем обсуждать, даже когда хочется. Обсуждают тут просто от безделья в замкнутом пространстве, от дефицита нормальных эмоций. Так медсестра, полная ханжеского праха, каждое утро чешет языком с больными, совершенно чужими ей людьми. Мне ничего не нужно рассказывать о себе, зачем? Тут никто никому не интересен, симпатии и привязанности чисто ситуационные. К тому же нельзя забывать о своей предельной уязвимости, пока я во власти этих стерв, этого ханжеского праха.
Видимо, чтобы я еще лучше помнила об уязвимости, вечером выкрикивают мою фамилию.
– У тебя таблетки! Сколько можно звать?
– Нет у меня таблеток…
– Теперь есть. Сегодня назначили.
– Я не буду принимать. Пусть мне врач покажет назначение, объяснит, что за таблетки.
– Что ждать? Вон, смотри, в журнале записано!
Я сбавляю тон:
– Давайте все же подождем до завтра, я сама у врача спрошу. За ночь ничего не изменится.
– Ну давай так… – миролюбиво соглашается медсестра, а я не понимаю, что стояло за этой мизансценой.
В чем дело, какие таблетки? Это уловка, чтобы задержать меня подольше? Просто провокация, чтобы посмотреть на реакцию? Не понимаю… Решила не ходить к врачу и ничего не выяснять. Посмотрим, как дальше будет развиваться драматургия, гы-гы! Уже не нервничаю. Глупость какая, нервничать по такому поводу!
Над гнездом кукушки
На рассвете слышались крики, жуткие… В жизни не слышала таких криков, не знала, что можно орать таким в буквальном смысле слова дурным голосом: "Мама, спаси меня! Мама, мне страшно! Я все скажу… Суки, блеа-а-ть! Руки уберите… Спасите!" Жуть. Накануне очередная новенькая была вроде более-менее адекватна, а ночью вздернулась, стала рваться из рук сестер, орать… Ее скрутили, привязали к кровати двумя крепкими полосками тряпок, что-то вкололи, она затихла.
Утром ее развязали со словами: "Иди умойся". Толстая, с мрачным выражением лица молодая женщина поднимается с банкеток, одергивает байковый халат, едва прикрывающий толстые, цвета непропеченного теста ляжки.
Я не думаю о ней, я моюсь сейчас в душе, сделав йогу. Тру ноги и с особой тщательностью – пластиковые тапки, мерещится, что они уже воняют, какая-то навязчивая идея, что ли? Слышу удары в стену в соседнем, курительно-раковинном отсеке. Удары сотрясают стену, как будто в нее колотят кувалдой. Неужели сантехников прислали с утра пораньше, а зачем? Вроде на рассвете с раковинами все было в порядке…
Заглядываю в курительно-умывательный отсек: толстая мрачная девица с немереной силой расшатывает кронштейны раковины, пихая раковину в стену изо всех сил. Удар, еще один… Раковина слетает с кронштейнов, разбивается вдребезги о пол. Снова влетают санитарки, снова девчонку волокут на банкетки, вяжут, вкалывают что-то, она снова орет: "Суки… Я все скажу!" И тут же затихает. Я уже ко многому привыкла, но от зрелища вот этого мгновенного забвения через несколько секунд после укола меня по-прежнему кидает в озноб. Это сколько ж отравы в человека надо всадить, чтобы он так мгновенно откинулся?
– Шиза, – вздыхает "Хармс". – Если нормальные дозы будут колоть, дней через пять заглушат… Если повышенные, то дня два, и все. Притихнет и замолчит.
"Пролетая над гнездом кукушки"… Почему тот тоже разбил в сумасшедшем доме именно раковину?
Снова дебаты о порядке действий по избавлению от тараканов, и снова ничего не происходит. Морить их, видимо, никто не собирается. А как их морить? Десять коек впритык, мы же тут все за компанию с тараканами отравимся. Я беру ноут – теперь мне его, как правило, отдают уже бесконфликтно, отправляюсь на койку сочинять. Вокруг тишина, все спят или дремлют. Ночь была тяжкая – храп грохотал, как отбойный молоток, точнее теперь уже два: у нас в палате еще одна новенькая, подруга Галины, попавшая сюда дня три назад в состоянии явного отравления коньяком. Уже на следующий день она в нашей, "элитной", шестой палате. Подруга Галины тут тоже "своя", для нее законы тоже особо не писаны. Так, для острастки.
– Что же ты, голуба! Тебя в феврале только из запоя вывели, а ты снова тут очутилась, – ставя ей капельницу, ласково приговаривает медсестра.
Подруге на вид лет семьдесят, но Ксюха-"Хармс" уже выведала, что пятьдесят три. Отекшая, с багровым лицом, под глазами мешки. О, кстати! Точно так же должна выглядеть жена-алкоголичка героя моего рассказа "Полоска света". Образ законченный и бесспорный.
После капельницы эта подруга тут же усаживается пить кофе на пару с Галиной. Дичь полная, конечно, кофе после капельницы, но сегодня, на третий день ее соседства, никто в палате уже не обращает внимания ни на нее, ни на саму Галину, ни на абсурдное их времяпрепровождение тут. Надоело. Более того, это чревато – обе предельно говорливы. Рассказ Галины о своих родах и приключениях в роддоме лет двадцать назад длился накануне с полчаса с изобилием подробностей… Стандартных, плоских и неинтересных.
Палата номер шесть оживляется, лишь когда эта парочка куда-нибудь выходит. Но не сегодня. Сегодня ни у кого нет сил, у всех трещит голова, ночной дуэт парочки достал всех. После завтрака палата погружается в дремоту. Интересно, это правда от бессонной ночи или мы потихоньку дуреем от безделья?
Вечером на место вызволенной мужем кроткой Лары к нам из "надзорки" переселяют полную даму. Мой единственный контакт с ней состоялся дня три назад, когда под душем я сказала: "Доброе утро, как у вас дела?" – на что получила ответ: "Не люблю этого вопроса, банально".
В палате номер шесть немедленно выяснилось, что дама – по ее собственному признанию – крайне общительна, а также молода душой, поэтому звать ее надо без отчества. Образованна, особенно в отношении творчества Хемингуэя и теологических интерпретаций православия, которые уже через час она озвучивает на всю палату, перемежая их рассказом о том, что у нее в доме никогда не было тараканов, поэтому, как их морить, она не знает, зато знает точно, что в появлении тут тараканов виноваты мы сами. Нельзя же прятать еду по тумбочкам! Что ж удивительного, что набежали эти твари! Эту нехитрую сентенцию дама выводит на разные лады. Может, у нее заклинания такие?
Сентенции новой дамы о тараканах остаются без встречных реплик, зато теологические интерпретации тут же подхватывает ночной дуэт. Дебаты идут весь вечер, но еще никому не ведомо, сколь много общего у новой дамы, Галины и ее коньячной подруги. Узнаем мы об этом лишь ночью, когда новая дама превращает храп прежнего дуэта уже в трио! Трели и регистры обретают немыслимое разнообразие, басы рокочут мощно, выразительно и ритмично – почти ламбада.
Утром теологические рассуждения трио будят палату в пять утра, при этом во всех трех тумбочках мерзко и громко шуршат целлофановые мешочки: какой же диспут на голодный желудок! Дама вытаскивает из тумбочки и предлагает участникам дебатов копченую колбасу, видимо, смирившись с неизбежностью свидания с тараканами.
Со смутной досадой, что не сделала йогу накануне, я выполняю свои экзерсисы, кувыркаясь на коврике в полутемной палате. Лампочка, горевшая всю ночь, еще не потушена, предрассветный сумрак сочится по капле из окон. Иду в ванную к открытию в семь часов на длинную и обстоятельную помывку. Еще постирушки надо сделать, намазаться Jo Malone в ванной, чтобы палата не пропахла касторкой. Замечаю между пальцами ног первую трещину. Это от бельевой пыли и сухости от батарей, которые шпарят на полную мощность. На животе кожа сильно шелушится. Правильно говорит Галка, подружка-косметолог: "Мыться вредно, лучше чесаться".
Медперсонал, похоже, ко мне привыкает. Им становится со мной скучно, не чувствуют они во мне агрессивной одержимости борьбы за права человека. Тогда что ж и лютовать вхолостую. Получаю ноутбук без боя, даже до завтрака, о чем раньше и заикнуться было нельзя. В придачу получаю кипяток без окриков и посылов. Завариваю кофе, беру сигаретку. Действительно, чем не курорт?
Иду в курилку, на полу замечаю… небольшую, изначально, возможно, аккуратную, но уже слегка растасканную тапками шаркающих больных кучку… Да-да. Посередине коридора. Кто-то не донес…
В курилке две барышни моют в раковине головы. Как они умудряются делать это одновременно, я понять не в силах. "Хармс" рявкает: "В душевую хоть бы прошли". А я глотаю неуместную реплику: "Хорошо, что хоть не в унитазе". Но барышням в раковине, видать, удобнее, у каждого плута свой расчет. Мы с "Хармсом" еще по сигарете не успели выкурить, а они уже справились с помывкой. Стоят перед мутноватым зеркальцем, висящим на стене, обвязав головы полотенцами, приступают к долгой процедуре нанесения подробного макияжа. Все по протоколу: бирюзовые тени, черные стрелки, толстые слои пудры, ярко-малиновая помада.
– …причем цвета всегда неизменные, – до меня доносится глуховатый шепот моего окна, – именно бирюзовый и именно малиновый. Только так и никак иначе.
– А почему? – неслышно спрашиваю я окно, но оно, кажется, уже замолкло или… нет? "Психоделические цвета…" Это я подумала или мне все же окно шепнуло?
– …в шелковой блузке, да еще с макияжем, – вновь шепчет мне окно, и я явственно вижу, как оно показывает мне женщину с миловидными лицом, длинными, пережженными перекисью волосами, обвислым животом и совершенно без зубов, – …ей тридцать девять лет, сыну двадцать один, он не работает, не учится. Недавно из армии пришел. Муж в тюрьме. Она же мечтает о втором ребенке…
– Откуда ты знаешь? – хочу я спросить, но это глупый вопрос. Окно видит и знает все. – Зачем ей второй ребенок, если она на первого не может найти управу, если муж в тюрьме, если нет сил, денег или желания вставить зубы?
– …странный вопрос. Им кажется… они так видят… с мужем. Тот выйдет из тюрьмы, они начнут новую жизнь, им нужна новая точка отсчета. Это ребенок. Он родится, и все начнется с нуля, все будет хорошо.
– …это же иллюзия, – шепчу я про себя.
– …кто это знает? Ты? Конечно, иллюзия, я такое видело много раз. Но они все так.
– Что "так"? Родить ребенка, чтобы получить атрибут новой жизни? А потом как они будут его растить? Он вырастет такой же, как первый, и ничего другого они не создадут.
– …умная больно… это ты так видишь… а как будет… Они не думают о том, как это будет. Они думают… ребенок… ребенок… новая жизнь.
Окну виднее. Это иное измерение, иная, не моя реальность. Окно столько перевидало, что отражает реальности других людей, иные, не мои. Мне не дано их познать…
Садятся батарейки компа, в палате розеток нет, в столовой подзаряжать? То ли запрещено, то ли нет – указания меняются ежедневно. Этого я не понимаю, хоть и живу тут уже две недели. Но и выхода нет, я ставлю ноут на подзарядку, готовая в любой момент услышать окрик. Хотя уже время обеда, наш стол приглядит за ноутом, а медперсонал будет занят раздачей тарелок.
После обеда села прямо в столовой возле розетки, открыла ноут и стала работать, не отключая зарядку. Тут же крик: "Ко-о-това-а-а!" Вздрагиваю, но оказывается, ноут тут ни при чем: началось время посещений, ко мне кто-то пришел.
Кто – мне узнать не дано. Ко мне не пускают, только принимают передачи. Снова сажусь за ноут, снова крик: "Ко-о-това-а-а!" Я снова вздрагиваю, а это пришел мой дорогой адвокат. Как обычно, с изрядным опозданием, поэтому в зале свиданий уже не протолкнуться. Приношу стулья из столовой, мы садимся лицом к пианино. "Мы будем общаться с вами и вашим адвокатом исключительно в рамках закона", – вспоминаю я слова завотделением. По закону положено свидание наедине – адвокатская тайна. В прошлый раз я сидела на ручке кресла, шепча адвокату что-то глубоко интимное, сейчас мы вдвоем уткнулись лицом в пианино. Вовсе не потому, что нас кто-то может подслушать, какое там – за спиной такой гвалт, плач, перебранки, кто-то делит продукты, кто-то веселит больных анекдотами. Живая жизнь, короче, это только нам этот гвалт мешает, но тут, конечно, наши проблемы.
Адвокат, обращаясь к медсестре, говорит, что после позиционных боев в предбаннике и шмона – адвоката тоже шмонали! – у него нехорошо с сердцем. Просит валокордина. Медсестра – бедная, мне ее жаль, она же только исполнитель! – прибегает с пузырьком, но теперь адвокат просит нитроглицерин. У медсестры трясутся руки…