Проклятие Рыжего Ханрахана
Одним прекрасным майским утром, много после того как оставил Ханрахан кров Маргарет Руни, брел он по дороге близ Куллани, и пение птиц в покрытых белыми бутонами кустах побудило запеть и его. Он шел в собственный уголок - был тот не более чем хижиной, но радовал его несказанно. Ибо поэт утомился от долгих лет блужданий от убежища к убежищу, в любую погоду. Хотя редко ему отказывали в приюте и крове, Ханрахану временами казалось, будто его ум стал таким же хрупким и тугим, как его суставы и кости; все труднее становилось ему веселиться и скакать ночи напролет, и веселить детишек забавными речами, и волновать женщин звуками песен. Так что незадолго то того дня вселился он в хижину, которую какой-то бедняк покинул, отправляясь жать свое поле, да так и не вернулся назад. Когда он починил крышу и соорудил из мешков, набитых листьями, постель в углу, и вымел пол, то возрадовался, обретя уголок для себя, домик, в который мог приходить когда захочет, в котором мог растянуться во весь рост, подперев голову руками, когда тоска долгого одиночества или гнев находили на него. Мало - помалу соседи стали посылать своих детей учиться у него, и их приношениями - несколькими яйцами, овсяными хлебами или парой кусков торфа для обогрева - он и поддерживал свою жизнь. А если он вдруг уносился на день и на ночь куда-то, до самого Бурроу, никто слова не говорил, понимая, что это поэт, хранящий в сердце мечты о странствиях.
Тем майским утром он возвращался как раз из Бурроу, веселясь и напевая новую песню, только что пришедшую к нему. Но вскоре заяц перебежал ему дорогу и скрылся в полях, проскочив через полуразрушенную стенку. Он знал, что заяц, перебежавший дорогу - дурной знак, и припомнил того зайца, что завел его на Слив Эхтге, когда Мери Лавел так ждала его, и понял, что с тех самых пор не знал ни покоя, ни довольства. "Очень похоже, что снова предстоят мне неприятности", - сказал он себе.
Не успев замолкнуть, услышал он плач с поля позади него, и поглядел через изгородь. Там он увидел юную девицу, сидевшую под белым кустом боярышника и рыдавшую так, словно сердце ее надвое разорвалось. Лицо ее было спрятано в ладонях, но мягкие волосы и нежная шея и весь ее юный вид напомнил ему о Бриджет Парсел и о Маргарет Руни и о Мэв Коннелан и об Уне Карри и о Селии Дрисколл и о прочих женщинах, для которых писал он песни и чьи сердца согревал бойким языком.
Она поглядела вверх, и он узнал соседскую девицу, дочку фермера. - Что с тобой, Нора? - спросил он. - Ничего, в чем мог бы ты помочь, Ханрахан. - Коли есть у тебя какое горе, я постараюсь помочь, - возразил он тогда, - ибо я знаю историю греков, и знаю из нее, какова печаль расставания и каковы бедствия нашего мира. А если я не смогу помочь тебе в трудностях твоих, - сказал он еще, - то многих спас я силой своих песен, как то делали поэты и до меня, с самого начала веков. С этими поэтами воссяду я и буду беседовать в некоем месте, удаленном от мира, когда придет конец всякой жизни и всякому времени. - Девица прекратила рыдать и сказала так: - Оуэн Ханрахан, я слышала многое о твоих бедствиях, о том, как познал ты все горести мира с тех пор, как отверг любовь царицы в Слив Эхтге; я знаю, что она не дает тебе покоя до сих пор. Но когда обижают тебя земные люди, ты знаешь способ вернуть им их зло. Сделаешь ты то, о чем попрошу я? - такой вопрос задала она.
- Я готов, - отвечал Ханрахан.
- Моя мама, и папа, и братья, - продолжала она, - хотят женить меня на старом Педди До, потому как у него есть ферма в сотню акров, далеко в горах. Вот что можешь ты сделать, Ханрахан, - говорила она, - вставь его в свои стихи, как вставил ты старика Петера Килмартина во времена своей юности; те стихи принудили его помышлять о монастырской ограде Кулани, а не о сватовстве. И не медли с этим, потому как свадьба назначена на завтра, и я скорее захочу, чтобы завтрашнее солнце осветило день моей смерти, нежели день моей свадьбы.
- Я помещу его имя в песню, которая навлечет на него позор; но скажи, сколько ему лет, чтобы я верно описал его в стихах?
- О, ему уже много и много лет. Он стар, как ты сам, Рыжий Ханрахан!
- Стар как я, - повторил Ханрахан, и голос его прервался. - Стар, как я: более двадцати лет между нами! Да, плохой день для Ханрахана, день, когда девушка с сияньем майских бутонов на щечках назвала его стариком. О горе мне! - воскликнул он. - Ты вонзила терновый шип в мое сердце.
Он отвернулся от девушки и побрел по дороге, пока не дошел до камня; и сел на камень, и казалось ему - груз всех тяжких лет упал на плечи в ту минуту. Вспомнилось ему, как недавно какая-то женщина в доме, в котором он ночевал, сказала: "Не Рыжим Ханраханом надо зваться тебе, а Желтым, потому что волосы твои стали цвета соломы". А другая женщина, когда попросил он молока, дала ему кефира; и иногда девушки перешептывались и переглядывались с молодыми глупцами, когда он в середине толпы пел и беседовал со всеми. Подумал он о ломоте в суставах, возникающей наутро, и боли в коленях после каждого путешествия, и внезапно ощутил себя очень старым, с высохшими мышцами и вялым, заросшим подбородком, словно его ветер покинул его и иссохла душа. С этими думами сошел на него великий гнев против старости и всего, что несет она с собой. Как раз тогда взглянул он вверх и увидел пятнистого орла, медленно летящего к Беллиголи, и крикнул: - И ты, Орел Беллиголи, стар, и в твоих крыльях полно дыр; я вставлю тебя и старинную твою приятельницу, Щуку из озера Дарган, и Ясень со Ступеней Чужака в мои стихи, чтобы легло на вас вечное проклятие!
Стоял рядом с ним куст, так же щедро цветший, как и прочие в тот день, и порыв ветерка бросил на его плащ белые лепестки. - Цветы мая, - проговорил он, собирая их в ладонь, - вы не знаете старения, потому что умираете в расцвете красоты; и я вложу вас в свои стихи, чтобы благословить навечно.
Тут встал он и сорвал с куста веточку, и понес в руке. И все же выглядел Ханрахан в тот день старым и дряхлым, сгорбившись и опустив помутневшие глаза.
Когда он пришел в свою хижину, там никого не было, и он вошел и прилег на кровать, как делал обыкновенно, собираясь составить песню или проклятие. Недолгое время заняло у него сочинение на этот раз - так горяч был гнев, сила проклинающего барда. Составив стих, он задумался, как бы распространить его по всей округе.
Пришли к нему несколько учеников, желая узнать, будет ли сегодня урок; и Ханрахан сел на скамейку у очага, а дети встали кругом.
Ожидали они, что Ханрахан вытащит Вергилия или молитвенник, или букварь, но вместо того он поднял веточку боярышника, которую все держал в руке. - Дети, - объявил он, - сегодня у вас будет особенный новый урок.
- Вы сами и все прекрасные люди в сем мире подобны этим цветам, а старость - это ветер, который приходит стрясти лепестки. Я составил проклятие Старости и старикам, а вы слушайте и заучивайте его. - И вот что он проговорил:
Оуэн Ханрахан, дряхлый поэт, в этот майский день молодой
Свою голову горестно проклял, ибо стала она седой.
Проклял пестрого он орла, что в глуши Беллиголи живет,
Ибо старше тот всех на земле, и познал много бед и забот.
Проклинает и старый тот Вяз, что запомнил начало веков,
У Ступеней угрюмо растущий, у пустынной Двери Ветров.
Проклинает он серую Щуку, что в Даргане влачит плавники,
Потому что в боках ее древних остроги торчат и крючки.
Проклят будь старикан Педди Бруэн, что живет у Колодца Невест,
Потому что башка его лыса, а в душе его нет целых мест.
Проклят будь Питер Харт, сосед, и дружок его - Майкл Гилл,
Потому что врут они вечно, а закончить вранье нету сил.
Проклят будь и Шемус Кулинан, пастух из Зеленой Земли,
Потому что кривы его руки, ну а вместо ног - костыли.
Старикан Педди До, ты отныне мрачным Севером проклят навек,
Ты, решивший седою башкою лечь на грудь, что бела как снег.
Ты, решивший сломать сладкий голос и милое сердце разбить,
Будешь проклят до тех пор, покуда твоей жизни не кончится нить.
Но восславит поэт цветочки, ведь они в этот день молодой
Красотой расцветут, и до смерти будут нам сиять красотой.
Он повторял эти стихи детям, строчка за строчкой, пока каждый не смог пересказать хотя бы часть, а самый смышленый и все стихотворение.
- На сегодня довольно, - сказал он им тогда. - Теперь вы должны пойти по домам и петь эту песню, на мотив "Связок тростника", каждому встречному, а потом и самим упомянутым в ней старикам.
- Я готов, - откликнулся один из детей. - Я хорошо знаю старика Педди До. На последний Иванов день мы спустили ему мышь в камин, но ЭТО будет повеселее мыши.
- А я пойду в город Слайго и спою на улицах, - сказал другой.
- Правильно, - отвечал Ханрахан, - и дойдите до Буроу, передайте Маргарет Руни и Мэри Джиллис, что надо петь эту песню, и пусть поют ее все нищие и бродяги, сколько смогут. - Дети выбежали, гордясь и спеша свершить пакость, распевая на бегу, и понял Ханрахан - теперь его точно услышат все.
Следующим утром он уселся у двери хижины, следя, как по двое и по трое пробираются к нему меж деревьев ученики. Поячти все уже подошли, и он стал отмечать место, на котором стоит солнце, чтобы знать, когда кончить урок; но тут услышал он звук, подобный гудению пчел в воздухе или шуму подземной реки в пору половодья. Вскоре он узрел толпу, поднимавшуюся к хижине от дороги, и заметил, что состояла она сплошь из стариков, которых вели Педди Бруэн, Майкл Гилл и Педди До, и что у всякого в руках была дубина или крепкий сук. Когда они увидели его, то вздели вверх свои палки - словно это буря взволновала лес - и побежали на него, семеня слабыми ногами.
Он, не медля, помчался вверх по холму, пока не скрылся от их глаз.
Некоторое время спустя он вернулся, прячась в зарослях утесника, пробираясь вдоль канавы. Когда взору открылась хижина, он увидел, что старики толпятся вокруг нее, и один кинул на крышу пук горящей соломы.
- О горе, - сказал он. - Я восстановил против себя Дряхлость, Слабость и Болезненность, и теперь должен вновь скитаться. И, о Пресвятая Царица Небесная, - добавил он, - сохрани меня от Орла Беллиголи, от Ясеня со Ступеней Чужака, Щуки из озера Дарган и от горящей соломы их побратимов, Стариков!
Видение Ханрахана
В месяце июне показался Ханрахан на дороге близ Слайго, но не вошел в город, а отправился к Бен Бальбену; думы о прошлом овладели им тогда, и не было желания видеться с обычными людьми. Продвигаясь, он напевал под нос песню, пришедшую к нему в одном из снов:
Старухи - Смерти коготь
Нас не достанет там,
Где льет Любовь сиянье
Подземным городам;
Там и цветы, и фрукты
Весь год доступны нам,
Там реки светлым пивом
Бегут вдаль по полям.
Старик в волынку дует,
Лес вырос золотой,
Царицы - очи-льдинки -
Идут плясать толпой.Сказал лисенок малый:
"Где мира боль и зло?
Мне солнышко смеется,
Луна берет в седло!"
Но рыжий лис воскликнул:
"О, не садись в седло!
Ты мчишь в подземный город,
А он - для мира зло!"Там все в высокой страсти;
Чтоб биться веселей,
Они мечи снимают
С сверкающих ветвей;
Но кто упал, сраженный,
Вмиг восстает опять:
Как хорошо, что людям
Об этом не узнать.
Ведь… ох, крестьянин сильный,
Что знает только труд,
От зависти иссохнет,
Как треснувший сосуд.Вот Михаил снимает
С сучка златой свой рог,
Дудит в него негромко -
Мол, выпекся пирог,
А Гавриил вернулся
С рыбалки - и рассказ
О чудесах заводит,
Зовет в дорогу нас.
Поднимет древний кубок
Серебряный, и пьет,
Пока не ляжет, пьяный,
Меж звезд на небосвод.
Вскоре Ханрахан уже карабкался на гору, оставив пение, ибо подъем был труден для него и он то и дело останавливался передохнуть и осмотреться. В одну из остановок заметил он покрытый цветками куст дикой розы, росший у развалин форта, и вспомнил те дикие розы, какие имел он обыкновение приносить Мэри Лавел и всем подругам после нее. Он сорвал ветку, с бутонами и раскрытыми цветами, и пошел, размахивая ей и напевая:
Сказал лисенок малый:
"Где мира боль и зло?
Мне солнышко смеется,
Луна берет в седло!"
Но рыжий лис воскликнул:
"О, не садись в седло!
Ты мчишь в подземный город,
А он - для мира зло!"
Все выше забирался он, миновав форт, и припоминал рассказы старинных поэтов - о любящих, встававших из могилы силой любви, воскресавших в некоем укромном месте - там ждали они суда, укрывшись от взора Бога.
Наконец, к исходу дня, он добрался до Ступеней Чужака, и улегся на краю утеса, поглядывая в долину внизу, полную серого тумана, перетекавшего от одной горы к другой горе.
И пока глядел он вниз, стало казаться ему, что туман превращается в смутные тени неких мужей и жен, и сердце сильнее забилось от трепета и восторга перед этим зрелищем. Руки его, как всегда беспокойные, стали обрывать лепестки с ветки, а сам он следил, как падают они в долину, словно парящий в воздухе отряд.
Внезапно он различил слабую музыку - музыку, несшую в себе больше смеха и больше тоски, чем любая мелодия этого мира. Воспрянуло сердце его от таких звуков, он громко рассмеялся, ибо знал - эта музыка сочинена тем, кто превзошел величием и красотой всех жителей нашего мира. Ему казалось что в падении маленькие розовые лепестки начали менять свой облик, став тем самым отрядом мужей и жен, расцвеченных во все оттенки розового и парящих в тумане. Розовый цвет превратился в многоцветье, и узрел он длинные колонны высоких и прекрасных юношей и царственных женщин, и теперь они не улетали от него, но двигались к нему, и во взорах их совмещались гордость и нежность, а лица были бледны и изнурены, словно они вечно ищут нечто великое, но горестное. Призрачные руки высунулись из тумана, стараясь схватить проходящих, но не могли, ведь ничто не способно нарушить их покоя. Перед ними и позади них, смутно и в отдалении, вырисовывались и иные формы, взлетая и падая, пропадая и приближаясь, и по бурности их движений понял Ханрахан, что то были Сиды, старые свергнутые боги; призрачные руки не тянулись к ним, неспособным грешить и служить. Прошли они, уменьшаясь с возрастанием расстояния, словно бы двигаясь к белой двери, появившейся в боку горы.
Туман расходился перед ними, будто длинные серые волны смутного моря катились по горам, но вскоре стал возвращаться, стадами безмозглых облаков, скрывая своей серостью плечи и головы прошедших. Все поднимался и поднимался туман, пока не сровнялся в вершинами горных пиков, и явились в нем новые тени, более плотные; новая процессия бреда неверными шагами через дымку, и в центре каждой фигуры было что-то светящееся. Они подходили все ближе, и Ханрахан увидел, что это также были любовники, и что вместо сердец у них были зеркала в форме сердца, и все взирали неотрывно в собственные свои лица, отражавшиеся в зеркалах возлюбленного. Они шли, медленно опускаясь вниз, и новые формы появлялись за их спинами - они двигались не парами, но одна за другой, держа друг друга за руки; он увидел, что все они были женщинами, и если их лица были превыше любой земной красоты, то тела - призрачны и безжизненны, а длинные волосы сами собой двигались и расплетались, словно в них вложено ужасное подобие жизни. Вдруг туман поднялся, скрыв их, порыв ветра сдул всех к северо-востоку, окружив Ханрахана густым белым облаком.
Ханрахан стоял, дрожа, отворачиваясь от долины, и тут увидел две смутные фигуры, стоявшие в воздухе у утеса, и одна их них, имевшая печальные глаза памятного ему нищего, заговорила с ним женским голосом: - Поговори со мной, ибо никто в мире сём или ином мире не говорил со мной уже семь сотен лет.
- Расскажи, кто они, прошедшие мимо меня? - попросил Ханрахан.
- Те, что показались первыми, - отвечала женщина, - были величайшими и славнейшими в старинные времена служителями любви - Бланад, и Дейдре, и Грания с подобными им; и многие были там, кто не завоевал громкой славы, но любил не менее сильно. И, поскольку они любили друг в друге не только цвет юности, но красоту, вечную как ночь и звезды - ночь и звезды хранят их от гибели и увядания, хотя и горе и раздоры их любовь принесла миру. Те же, кто шел следом, - продолжала она, - все еще дышащие сладким воздухом и имеющие зеркала в сердцах, не попали в песни поэтов, ибо стремились всего лишь покорить один другого, показать свою силу и красоту, сделав из этого странный род страсти. Что касается женщин с туманными телами, они не желали ни побеждать, ни любить, а хотели только быть любимыми; потому нет жизни в их телах и в их сердцах, пока не придет она с поцелуем, на миг оживляя этих женщин. Все они не ведали счастья, но я несчастнее всех - знай, что я Дервадилла, в вот он - Дермот, и именно наш грех привел норманнов в Ирландию. Проклятия поколений лежат на нас, и никто не терзается больше нас. Только неверный цвет юности любили мы друг в друге, красоту, превращающуюся в прах, а не вечную Красоту. Когда умерли мы, то не обрели вечного покоя, но все войны и битвы, терзавшие Ирландию, терзали и нас непрерывно. Мы вечно скитаемся рука об руку, но я вижу Дермота как разложившийся в земле труп, и знаю - такой же он видит меня. Спрашивай же, спрашивай, ибо годы дали мудрость моему сердцу, и никто не слушал меня уже семь сотен лет.
Ужас овладел Ханраханом, он закрыл голову руками и трижды закричал, так что скот в долине внизу поднял головы, прислушиваясь, а птицы в кустах на краях гор проснулись и порскнули сквозь задрожавшие листья. Но немного ниже утеса горсть розовых листьев все еще кружила в воздухе, потому что двери в Вечность открываются и закрываются в один удар сердца.