- Уходи, уходи, уходи!
Генри бросился к двери, едва не упал на первых ступеньках. Дверь за ним захлопнулась. Он остановился и вновь услышал тот ужасный вздох одиночества, на сей раз перешедший в тихий стон. Одолел последние ступеньки, выбежал на улицу и кликнул такси.
- К Национальной галерее.
Двадцать минут спустя Генри сидел перед великой картиной Тициана. Бешено колотящееся сердце понемногу успокаивалось. Он не отрывал глаз от полотна, словно в сосредоточенной молитве.
Такого, думал он, нельзя рассказывать Колетте, вообще никому. Он и сам побывал в аду. Должно быть, туда ведет множество дверей. Не станет он писать Колетте. Отправит из Сперритона авиапочтой коротенькое письмецо ни о чем конкретно. Боже, еще три недели, и он вернется домой, в Сперритон, с женой, и весь этот кошмар закончится. Будет с Расселлом, Беллой - и Стефани. Заживет простой жизнью и простыми обязанностями: дарить счастье Стефани, хранить мир в семье, преподавать своим студентам, пить мартини с друзьями и гонять по шоссе на машине. Все насилие останется позади. Благодарение богу, он вновь вернется к невинным людям, в страну невинности!
Он любовался картиной, и на душе стало спокойно. Как не похоже оно, насилие в искусстве, на кошмар его проявления в реальной жизни. Собаки рвут Актеона, выпустили внутренности, но равнодушная богиня бежит мимо. Страшное, отвратительное и ужасное превратилось в одно из прекраснейших в мире произведений. Как такое возможно? Это ложь или что? Знал ли Тициан, что реальная человеческая жизнь ужасна, что мир не более чем скотобойня? А Макс, рисуя свои остроумные, искусно выстроенные сцены, знал? Может, они знали, но он, Генри, безусловно, не знал и не желает знать. Сейчас Генри думал о Катоне с мучительным состраданием и как бы отвращением и, вглядываясь в далекие глубины великой картины, мысленно молился: Боже, не дай мне увидеть то, что он видит, узнать то, что он знает, не оказаться там, где он находится!
- Я решил написать автобиографию в форме эпической поэмы.
- Все, что захочешь оставить из обстановки, можно перенести в амбар вместе с моими сундуками.
- Только стол и комод.
- Я скажу грузчикам.
- Не могу поверить, что это конец.
- Оглянись вокруг, разве не похоже, что это и есть конец?
- Кто за мной присмотрит, когда состарюсь?
- Ты уже старый. Мы старые.
- Разве что Одри. Если Рекс ей позволит.
- Ты сказал, что хочешь жить в Лондоне, что здесь чувствуешь себя как в клетке.
- Герда, не гони меня. Когда-то ты заботилась обо мне.
- Когда-то ты любил меня. Писал мне стихи. А теперь что, только "Топ-топ, голубка".
- А если начать заново?
- Мы и начинаем заново.
- Но вместе? Нельзя ли мне жить с тобой в Диммерстоуне?
- Там нет места.
- Ты просто истязаешь себя, хочешь все разрушить, и я не нужен тебе в Диммерстоуне, потому что не хочешь, чтобы я был свидетелем твоего унижения.
- Мне все равно, кто будет свидетелем, что ты, что собака Беллами.
- Я твоя собака, Герда. Не покидай меня, чувствую, мне уже недолго осталось. Будем, как прежде, вместе.
- Ты никогда не помогал мне, не поддерживал. Не начинай теперь плакать.
- Я люблю тебя, всегда любил, выходи за меня. Проживем остаток жизни вместе. Еще не слишком поздно, дорогая, правда? Выходи за меня, Герда.
- Если бы ты сделал предложение когда-то давно, это бы еще имело смысл, но ты его не сделал. А сейчас тебе просто нужны угол и нянька.
- Но я предлагал когда-то давно.
- Может, собирался предложить, да не собрался.
- Предлагал… Хочешь сказать, что ты вышла бы за меня?
- Полагаю, да.
- Герда, я с ума сойду.
- Если ты действительно любил меня, то должен был быть настойчивей, и я дала бы согласие. Просто ты любил недостаточно, Люций. Тут двух мнений быть не может. Жизнь воздает по справедливости.
- То есть ты любила меня?
- Насколько помню, да.
- Но, Герда, если ты любила меня тогда, значит, можешь полюбить и сейчас. Прости за прежнее и выходи за меня, ты должна согласиться. Давай спасем хоть что-то, зачем терять все? Не отвергай меня сейчас просто из чувства обиды.
- Обиды! Ну и болван же ты.
- Герда, дорогая, прости, выходи за меня, я люблю тебя всем сердцем, я отдал тебе всего себя, я посвятил тебе жизнь. Ты не можешь быть такой неблагодарной и отвергнуть меня теперь.
- Это ты отверг меня.
- Я просил выйти за меня, уверен, что просил.
- Нет. Ладно, забудем.
- Если и не просил, то потому, что ты ясно дала понять, что не горишь желанием.
- Будь в тебе больше страсти, ты, возможно, добился бы успеха. Ты думал только о себе. Или ты хотел, чтобы я бегала за тобой, вешалась тебе на шею?
- Значит, в то время это была лишь гордыня. И сейчас лишь гордыня.
- Люций… Не принимай так близко к сердцу.
- Я страстный человек, страстный, страстный! И не собираюсь уходить от тебя, нет, нет!
- Хорошо, называй это гордыней. Я хочу наконец остаться одна, чтобы не было свидетелей. Ты, Люций, живешь прошлым, по мне, ты призрак. Какой же ты безмозглый! Ты безмозглый, и Генри безмозглый, и Сэнди был таким же, и Бёрк. О господи, почему на мою долю достались такие безмозглые мужчины!
- Не возражаешь, если посижу с тобой, мама?
- Конечно не возражаю.
Генри уселся на каминную решетку. Был поздний вечер, и поленья в камине в библиотеке прогорели, оставив после себя осыпающуюся кучку угольков, мерцающих, как ночной город на холме. Ковер и кое-что из мебели, включая круглый стол, перекочевали в бальный зал к остальным вещам, ожидавшим отправки на "Сотбис". Голос теперь звучал здесь как в пустой комнате. Герда, придвинув кресло к камину, пришивала пуговицу к своей твидовой куртке.
- Какая тишина. Одни совы слышны.
- Да.
- Думаю, последние моменты самые малоприятные.
- Я тоже так думаю.
- Из-за чего Люций так расстроился утром?
- Наконец-то сделал мне предложение, - ответила Герда.
- В первый раз за все время?
- Да. Ему казалось, что в прошлом он уже просил моей руки, но такого не было.
- Бестолковый он. Ты его когда-нибудь любила?
- Да, пожалуй, любила. В молодости он был обаятельный, романтичный.
- Помню. Эти развевающиеся кудри. Так ты ответила согласием?
- Нет, конечно нет.
- Мне бы хотелось быть уверенным, что о тебе кто-то заботится.
- О Люции самом нужно заботиться.
- А ты не пожелала?
- Я делала это много лет. Хочу перемены.
- Могу тебя понять. Мне-то никогда не приходилось ни о ком заботиться.
- Стефани уже поднялась?
- Бродила по дому в халате.
- Ей нужен свежий воздух, хорошая прогулка.
- Я бы хотел, чтобы она чем-нибудь занялась, хоть книжку какую почитала.
- По-моему…
- Она воспрянет, как только мы окажемся в Америке, подальше от этого обветшалого великолепия.
- Надеюсь, ты прав.
- Мама…
- Что?
- Чувствую, что должен тебе рассказать. Стефани никогда не была любовницей Сэнди.
- Знаю.
- Как ты узнала?
- По тому, как она говорила о нем. Это звучало просто фальшиво. А потом я подстроила ей ловушку.
- Какую именно?
- Это касается… шрама…
- Так ты знала. Почему же мне не рассказала?
Герда помолчала, потом ответила:
- Решила, что тебя это не остановит, а еще, что все это так…
- Противно?
- Огорчительно. И предпочла не углубляться. Она призналась тебе?
- Да. Она не была с ним знакома… уборщица в доме.
- По-своему находчивая женщина из простонародья.
- Кажется, ты проявила такую же находчивость.
- Будешь ли ты счастлив с ней - вот что меня волнует.
- А когда я был счастлив, мама?
- Не говори глупостей, Генри.
- Счастье не явится по твоему желанию. С ним нужно родиться, а мне не повезло.
- Зачем ты хочешь жениться на ней?
- Разве человек может это сказать? Так уж жизнь устроена. Я не из тех везунчиков, что принимают блестящие решения, которые оказываются абсолютно верными. Вероятно, почувствовать ответственность за судьбу Стефани меня заставило исключительно самомнение. Конечно, тут имели место и многие иллюзии, да, наверное, они есть у меня и сейчас, ну и, разумеется, свою роль сыграл Сэнди. Я ничего не имею против того, что она солгала, тут есть даже нечто героическое. Она так слаба и тем не менее боролась с тем, как сложилась ее жизнь, с невезением. В ней есть странное очарование, тебе, знаю, его не увидеть. А может, дело в том, что она ужасно трогательная и я жалею ее… она зацепила меня, а прежде со мной такого никогда не случалось. Я впервые в жизни испытал серьезное чувство, а поскольку я - это я, то не имею представления, как или почему это произошло. Понимаю, что в чем-то заблуждаюсь относительно нее, но я люблю ее, наверное, так, как ее любит Бог. Возможно, я обманулся в этом, обманываю себя, что вижу ее, как ее видит Бог, люблю, как ее любит Бог. Нет, ну, разумеется, я не имею в виду действительно Бога. Просто хочу сказать, что вижу все ее недостатки, но так уж вышло, а я фаталист.
- Я очень надеялась, что ты женишься на Колетте, - сказала Герда, перекусила нитку и аккуратно воткнула иголку в подушечку в своей розовой рабочей шкатулке.
- А, Колетта. Знаешь, она сама заявила, что хочет выйти за меня. Должно быть, пришло время подумать о замужестве.
- И ты отверг ее.
- Да. Не мог… понять ее…
Генри сосредоточенно ворошил носком ботинка теплую золу.
- Но теперь можешь?
- Не знаю. Потом она забрала свои слова обратно, она не влюблена в меня. В любом случае она еще ребенок, школьница. Нет, Колетта не моя судьба.
- Почему ты считаешь, что тебе не повезло родиться счастливым? - помолчав, спросила Герда. Она непринужденно сидела, сложив руки на коленях, и наблюдала, как Генри просовывает ногу назад через каминную решетку.
- Потому что вы с отцом украли у меня счастье, когда я был ребенком.
- Значит, ты полагаешь, что до этого был счастлив? Может, в утробе?
- Ты остроумна, мама. Возможно, и так. Но развивающийся ум стал моим роком. Прежде чем мне исполнилось шесть, во мне убили уверенность в себе. Все словно объединились, чтобы унижать меня. Сэнди тиранил меня, отец притеснял, насмехался и осуждал. Он издевался надо мной и подстрекал тебя и Сэнди издеваться. Ты должна была защищать меня. Пусть ты предпочитала мне Сэнди, но могла бы осадить отца, не давать ему уничтожать меня. Ты этого не сделала… ты была его союзницей и помощницей. Поскольку нас приучали все терпеть молча и стоически, ты, может, не представляла, как я страдал в детстве, что моя воля была абсолютно сломлена. Что бы я ни задумывал, даже какой-нибудь пустяк, отец всегда был против, выставлял это ничтожным, смехотворным и никчемным. Вы вели войну против меня. Все детство я скрывал свои страдания, свои слезы. Неудивительно, что с тех пор мне никогда ничего не хотелось, кроме как сбежать и спрятаться.
- Ты, конечно, несправедлив, - выговорила Герда, неподвижно сидя, сложив руки на коленях.
- Хорошо, это только мое впечатление от детства. Но люди несут ответственность за впечатление, которое оставляют у детей.
- По-моему, ты часто бывал счастлив.
- О'кей. Не будем больше об этом.
- Твой отец был человек раздражительный и упрямый.
- Тиран. Да.
- Да.
Генри стряхнул золу с ботинка и взглянул на мать.
- Ты обвиняешь меня в том, что я была его союзницей, - сказала Герда, - Возможно, мне следовало бороться, но это обошлось бы слишком дорого. Я была вынуждена покориться. Конечно, со временем он подчинил меня, забрал надо мной власть. Приходилось уделять внимание ему, а не тебе. Я любила его и старалась делать все, чтобы он был счастлив, а с ним и я. Это было нелегко, даже, пожалуй, невозможно. Я пожертвовала своей волей и думала, что у меня не осталось ни воли, ни вообще ничего, чем можно было пожертвовать, но он всегда требовал чего-то еще, что мне трудно было ему дать. Он любил меня, и это было одним из путей к благополучному браку. Я была не в состоянии заниматься одновременно им и тобой. С Сэнди трудностей не возникало, думаю, он вроде как понимал мое положение, да и вообще имел независимый характер. Я надеялась, что и ты будешь таким. Но нет. Ты нуждался во внимании, а потом в тебе появилась ужасная враждебность. А враждебность ребенка тоже способна заставить страдать. Я не могла помочь тебе, я сама вела бой, сама глотала слезы. Отчасти мне просто не хватало сил. Мне нравился Люций, потому что он был такой нескладный, чувствительный и деликатный. А потом, когда Бёрк умер, Люций оказался никуда не годен, не проявил достаточного желания, во всяком случае, не был достаточно настойчив. Мы с ним не оправдали ожиданий друг друга, потому что у меня больше не было воли добиваться счастья, я потеряла ключ к нему. Мне бы следовало взять на себя инициативу, но силы мои иссякли, и я бесчувственно стояла и ждала, чтобы Люций проявил решительность. А теперь у меня даже этого не осталось. При моем попустительстве он стал человеком зависимым, нелепым, жалким бездельником. Превратила его чуть ли не в своего раба за то, что он не оправдал моих надежд. Один Сэнди придавал какой-то смысл моей жизни, доставлял радость, но с Сэнди я никогда не разговаривала. Не находила с ним общего языка. Не рассказывала того, что только что рассказала тебе. Ни разу не приласкала и не поцеловала с тех пор, как ему исполнилось двенадцать.
Голос Герды звучал ровно и спокойно, и только напряженная неподвижность выдавала ее волнение.
Генри, который слушал, затаив дыхание, вздохнул с присвистом:
- Ну, мама, у тебя и самообладание! В конце концов, мы, наверное, немного похожи. Кстати… надеюсь, ты не считаешь, что я продаю имение из одной мести тебе.
- Не из одной мести. Тут многое примешано. Ты вообще путаник. Мне не нравится ни то, что ты делаешь, ни как делаешь. Хотя, возможно, однажды, когда я буду жить в Диммерстоуне, я почувствую, что благодарна тебе.
- Да-а… ты… что ж… спасибо…
Герда сидела, не шевелясь. Генри стоял перед ней. Помолчав, он сказал:
- Я не очень-то хорошо знаю тебя. Теперь же вижу, что совершенно не знаю. Я так благодарен тебе за то, что… ты поговорила со мной. Это был наш первый настоящий разговор. Да, у тебя невероятное самообладание. Я бы хотел… хотел бы…
- Не надо, Генри. Оставим все как есть, раз уж жизнь, сам сказал, так устроена. А теперь иди спать, дорогой, время позднее.
- Ох, мама… это как если… как если…
- Покойной ночи, Генри!
Генри замер на секунду, потом повернулся, сделал шаг и вернулся обратно. Герда опустила глаза и протянула руку к корзинке для рукоделья. Мгновение было упущено. Генри снова повернулся, и эхо его быстрых шагов пересекло библиотеку, потом коридор, взлетело по лестнице. Герда закрыла корзинку, защелкнула замочек. Подавила слезы и, задумчиво хмурясь, устремила взгляд на уже бледную золу в камине.
- Хватит плакать, Колетта, - раздраженно сказал Джон Форбс, - Это просто нервы. Никто не может по-настоящему бесконечно плакать и плакать.
- Я могу, - ответила Колетта.
Она убрала с подоконника серые фарфоровые фигурки животных и сидела, глядя в сад.
- Он увидит тебя.
- Он ничего не видит.
В саду Катон пропалывал цветочные клумбы. Накрапывал мелкий дождик. Катон был без куртки и без шляпы.
- Я наблюдаю за ним уже час, - сказала Колетта.
- Надеюсь, ты не плакала весь этот час, смотри, глаза выплачешь. Боже, до чего же глупы эти девчонки!
- Он не видит. Я наблюдала за ним. Он хорошо выдергивает сорняки, но делает это как слепой. Невероятно. Только взгляни на него.
- Не буду я смотреть на него, - буркнул Джон Форбс и отвернулся от окна, стискивая кулаки. - Он промокнет. Пойду позову его в дом.
- Лучше не надо, это все равно что резко будить человека от гипноза, он может умереть. Да и дождик кончается. Вон радуга появилась.
- Пусть займется чем-нибудь другим.
- Он не может. Разве что помыть посуду, я оставила немножко для него. Он не может ни гулять, ни читать, ни разговаривать с нами. Он живет в настоящем аду. Я такого еще не видела.
- Не городи вздор, Колетта. Откуда тебе знать, что такое ад. Он никак не оправится от потрясения. Хоть поговорил бы с нами.
- Это невозможно. Он стыдится. А для него это ужасно, ужасно, не то что для нас. Тебе было когда-нибудь стыдно, папа?
- Ну конечно.
Но Джону, смущенному вопросом, не удалось припомнить ни одного убедительного примера.
- Думаю, он умирает со стыда.
- Перестань плакать, Колетта.
- Я перестала. Что-то прохладно. Не разжечь ли огонь?
- Не следи за ним.
- Хорошо, не буду.
- Единственное, чего я боюсь, - это как бы тот кошмарный случай не заставил его побежать обратно в церковь.
- А я надеюсь, что заставит. Он должен где-то получить помощь, а мы ему помочь не в состоянии. Если б умела, я помолилась бы за него. Я уже почти чувствую, что сумею, только на этот раз словно способна выдумать Бога, чтобы просто спасти Катона.
- Не начинай! Ты так все преувеличиваешь, Колетта. Так поглощена собственными переживаниями, каждую беду возводишь в степень метафизической катастрофы.
- Он любил мальчишку. И убил его.
- Разумеется, он не любил его! А убил опасного ожесточенного преступника. Никто и не подумал осуждать его. Понимаю, убить человека - это, должно быть, ужасно. Слава богу, в войну мне не пришлось этого испытать. Но если обстоятельства заставляют, надо вести себя как мужчина. Жестоко, но ты обязан сказать это себе, чтобы не сломаться.
- Он не сломался. Он в аду. А это другое, хуже. Неужели не замечаешь, какое у него стало лицо?
- Замечаю, - Джон Форбс был потрясен, увидев изменившееся лицо Катона, - Чего мне не понять, так это почему он раболепно написал те письма и почему до самого конца не предпринимал никаких серьезных попыток освободиться. Насучили, что долг офицера - бежать из плена.
- Катон не офицер.
- Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать?
- А то, что это разные вещи. Папа, никогда не говори такого Катону - о письмах и что он не пытался бежать, ладно?
- Не буду. Но он должен вынести это, если я вынес. Очень хотелось бы понять.
- Пожалуйста, не говори ему этого, пожалуйста, даже думать так не надо, это предательство по отношению к Катону.
- Меня беспокоит правда, а не верность Катону! Не доставляют же ему страдание мои мысли?
- Именно что доставляют. Мы не можем говорить с ним, даже притронуться к нему. Утром я коснулась его руки, и он вздрогнул и с такой мукой посмотрел на меня. Мы должны поддерживать его, думая о нем со всей нежностью и любовью…
- Колетта, пожалуйста, оставь свою сентиментальность. Никакой телепатией ему не поможешь. В конце концов, он должен ясно и трезво взглянуть на случившееся. Вечером поговорю с ним.