Кочкин. (остолбенев от страха). Так точно, на передовую к матери. Разрешите идти, товарищ подполковник?
Кутейников. Вон!!!
Кочкин пятится, держа руку под козырек, а потом стремительно бежит по ступенькам вверх за кулису.
Кутейников (остывая). Совсем распустились, мать их едри. Мотыга! (Ответа нет.) Ты где там, Мотыга?
Из-за печки выходит Мотыга.
Мотыга (обиженно). Так вы ж, товарищ пидполковник, на передовую отправляете. Вот я и собираюсь.
Кутейников. Да ладно тебе. Поставь-ка лучше чайку. Чего лейтенант приходил?
Мотыга. Казав с донесением от комроты, с четвертой.
Кутейников. Может, кого к отличию представил? Он с кем приходил?
Мотыга. С солдатом.
Кутейников. А где солдат?
Мотыга. У блиндажа перекуривал.
Кутейников. Вернуть обоих!
Мотыга. Есть вернуть обоих. (Убегает по ступенькам)
Кутейников надевает ремень, оправляет гимнастерку, приглаживает волосы и достает из кармана ключ. Идет к канистрам и любовно постукивает по ним щелчками. Обращаясь к канистрам:
Молодец, правая! Полна до краев. А ну-ка левая… Ай-яй-яй, совсем опустела, мать твою. Пять суток левой канистре, пять суток.
Заходит сзади, достает пол-литровую оловянную кружку и нацеживает в нее водку. Ставит кружку на стол. Голос Мотыги из-за кулисы: "Товарищ пидполковник, привел. Разрешите войти?"
Кутейников (благодушно). Заходите, соколики.
По ступенькам спускается Кочкин, за ним Вережа, потом Мотыга.
Кочкин. Товарищ подполковник, по вашему приказанию помкомроты лейтенант Кочкин и рядовой Вережа явились.
Кутейников (обращаясь к Вереже). Так, значит герой?
Вережа. Никак нет, товарищ подполковник.
Кутейников. Молодец, солдат. Скромность украшает бойца. (Снимает со стола кружку и протягивает ее Вереже.) За отличное выполнение боевого задания пей до дна!
Вережа(залпом выпивает водку). Служу Советскому Союзу! Разрешите идти?
Кутейников. Ступай, соколик.
Кочкин. Товарищ подполковник, а донесение?
Кутейников. Давай сюда. Свободны! (Все уходят). Ну, что там? (Просматривает донесение.) Вот дьявол! Саперы опять минное поле не огородили, мать их едри! Мотыга! (У входа появляется голова Мотыги.) Позвать сюда адъютанта!
Адъютант(спускаясь по ступеням). Товарищ подполковник…
Кутейников(перебивая). Водки в левой канистре на дне. Скачи к замполиту, да фляжек побольше прихвати. Скажи, Кутейников лично просит. В гости зови, едрена вошь. Погоди, а еще что? (Задумывается) Еще-то что? (Чешет затылок) Да, пусть саперов в четвертую роту пошлют. Они, мать их, опять мины не огородили. Все, следуй!
Адъютант. Есть следовать (уходит).
Кутейников. Ну наконец-то! Совсем уморился. Теперь можно и чайку попить, а то ни минуты покоя.
Услышанный разговор
(Короткая история с благополучным исходом)
Сержант и ефрейтор ползком восстанавливают связь под шквальным огнем противника. Ефрейтор ищет оборванные концы кабеля, сержант его прикрывает.
Сержант (орет). Чего канителишься?
Ефрейтор (орет). Конец ищу!
Сержант. Какой?
Ефрейтор. Второй!
Сержант. А первый?
Ефрейтор. Нашел! (Пауза)
Сержант (орет что есть мочи). Эй, чего молчишь? (Пауза) Ты живой? (Приподнимает голову) Да тебя убили!
Ефрейтор. Ни хрена не убили, у меня тут конец запутался.
Сержант (упрямо). А я говорю – убили. (Объясняет). Вон у тебя слева мозги торчат.
Ефрейтор (щупает голову). Дурак ты, это не мозги, а кость. Не отвлекай меня.
Сержант. Ползи скорее, мать твою, с тобой только на тот свет ходить.
Ефрейтор (радостно). Готово, ползу!
Сержант. Ну, наконец, восстановили. Тебе, дураку, хорошо радоваться. Теперь в госпитале отлежишься, а мы тут труби за тебя.
(Уползают в блиндаж)
Горелов еще раз перечитал написанное, посмеялся и покачал головой. Они там считают, что читателю нужна баллада о войне: немного романтики, немного опасности и, по возможности, счастливый конец. А если смерть, то героическая. Не будет им баллады!
Он вспомнил про власовца, которому наши солдаты выбили глаза, и задумался. Можно ли считать власовцев огульно предателями? Этот вопрос давно не давал Горелову покоя.
Для рядового солдата сержант – хоть и невеликий чин, но вышестоящий. Командир взвода – уже большой начальник, ротный – еще больше. Ну, а комбат – тот все равно, что фельдмаршал. Хорошо, если солдат его фамилию помнит, а что он может знать о намерениях? Сказали – создается добровольческая армия, значит, так нужно.
Но кто будет потом разбираться? Раз власовец, считай предатель, и дело с концом.
А вот еще одна история.
Однажды во время оборонительных боев на Днепре в корпус пригнали целый взвод пленных немцев, попавших в окружение. Конвоировать их в тыл было некому, и Горелову сказали, что какое-то время пленные будут болтаться в корпусе, а, значит их нужно загрузить. Горелов был уже хорошо обстрелянным солдатом, быстро принимавшим решение. Вызвав к себе немецкого фельдфебеля, он ему объяснил, что пленным гарантирована жизнь и отправка в тыл, а пока они будут выполнять окопные работы. Необходимо следить за дисциплиной и обеспечивать порядок.
Фельдфебель оказался на редкость толковым парнем и каждый вечер исправно докладывал Горелову о проделанной работе. Эти доклады приобретали все более доверительный характер, и Горелов почувствовал, что фельдфебель начинает постепенно отстраняться от своих подчиненных. Однажды он даже пожаловался на одного их пленных: "Вы не поверите, господин офицер, до чего тупы бывают саксонцы!"
Под конец своего пребывания в корпусе фельдфебель уже преданно служил Горелову.
Интересно, как сложилась его судьба? Узнают ли когда-нибудь соотечественники о его поведении в плену? Объявят ли, чего доброго, коллаборационистом? А потом будут разыскивать до глубокой старости по всему миру как военного преступника и созывать международный трибунал.
Но, возможно, судьба оказалась милостива к фельдфебелю. Он полюбил нового начальника, уже немецкого, и мирно завершает свои дни на родине, поливая цветочки в каком-нибудь тихом и чистом городке.
Рассказ на эту тему под названием "Две стороны медали" Горелов решил никому не показывать, опасаясь, что его не так поймут.
Вот уж где действительно "анекдот и парадокс"!
Соседи
Д ом, в котором проживал Горелов, располагался на одном из новых московских проспектов, недалеко от университета, и напоминал по форме букву "П". Просторные квартиры были спланированы так, что окна смотрели преимущественно во двор. Собственно говоря, это был даже не двор, а сквер, с газоном, кустарниками, невысокими деревьями и удобными скамейками. Настоящее раздолье для ребятишек и пенсионеров!
Дом был населен смешанной публикой: крупными учеными, военачальниками, народными артистами, известными врачами и иностранными специалистами.
Среди последних выделялись своим необычным видом молодой индийский инженер и его красивая жена в сари. У них было двое детей: девочка лет двенадцати, имя которой никто не мог выговорить, и пятилетний мальчик Биту. Индийские детишки прекрасно чувствовали себя среди русских сверстников. Девочка любила приветствовать окружающих протяжным возгласом "Здра-а-асьте!" с характерным московским ударением на букву "а". А для Биту, ходившего в детский сад, русский язык был вообще родным. И, как оказалось впоследствии, не только язык.
С мальчиком приключилась удивительная история.
Когда, после окончания очередной командировки, семья уехала в Индию, Биту неожиданно заболел. Болезнь протекала странно. Биту стал отказываться от пищи и начал хиреть. При этом он постоянно твердил одно и то же: "Не хочу ваших фруктов, дайте мне котлету с макаронами!" В конце концов врачи поставили диагноз: тоска по родине. Пришлось родителям срочно возвращаться в Москву.
* * *
Горелов любил посидеть в сквере, понаблюдать за жильцами, послушать, чем они живут.
Одним из соседей по дому был отставной полковник-связист Степан Петрович Титов, достигший в своей области определенных высот. Он с отличием окончил военную академию, защитил кандидатскую диссертацию и, двигаясь в ногу со временем, опубликовал руководство под названием "Спутниковое телевизионное вещание", выдержавшее два издания.
Степан Петрович был человеком с устоявшимися взглядами на жизнь и мироустройство. Превыше всего он ценил порядок. Малейшее отклонение от заведенных правил его раздражало, и он готов был без устали отстаивать свою правоту.
Переубедить Титова было практически невозможно, поэтому знакомые старались не ввязываться с ним в разговор. И хотя он слыл человеком с незапятнанной репутацией, близких друзей у него не было. Недавно овдовев, Титов болезненно переживал свое одиночество и часто спускался в сквер в надежде перекинуться с кем-нибудь парой слов.
Знакомство с Гореловым внесло большое разнообразие в жизнь Титова. В его лице он получил, наконец, внимательного собеседника, готового не только выслушать его доводы, но и развеять некоторые сомнения, которые в последнее время все чаще стали одолевать Степана Петровича. Взять хотя бы роль Сталина в нашей истории.
– Сталин в течение двух лет после войны восстановил промышленность! – уверенно говорит Титов, без всякой связи с предыдущей темой беседы о падении нравственности среди молодежи.
– Но на него бесплатно работала вся страна, – возражает Горелов.
– Это правда, – вынужден согласиться Титов. – Вы знаете, за последнее время мои взгляды претерпели существенную эволюцию.
Чувствуя, что Титову нелегко дается подобное признание, Горелов старается перевести разговор в мягкое русло.
– Вообще-то Сталин был весьма многогранной личностью, – замечает он. – Любил кинематограф и обладал прекрасным чувством юмора. Рассказывают, что однажды во время просмотра унылого отечественного фильма "Поезд идет на восток" вождь неожиданно поинтересовался у тогдашнего киноначальника: "Товарищ Большаков, а как называется эта станция, где сейчас остановился поезд? – Зима, товарищ Сталин. – Вот тут я сейчас и сойду!" – заявил отец народов и вышел из зала.
Большакову тогда крепко досталось. "Вы коммунист, товарищ Большаков? – спросил его Сталин. – Так точно, коммунист! – ответил Большаков по-военному. – Барахольщик вы, а не коммунист, – тихо сказал Сталин. – Ну, думаю, все, – рассказывал потом Большаков. – Но ничего, обошлось".
Титову не нравится разговор о Сталине в таком ключе. Одно дело, осуждать вождя за репрессии, а другое – подшучивать над ним.
– То, что вы рассказали, – говорит он Горелову, – это, конечно, анекдот. Но нельзя забывать, что Сталин выиграл войну!
– Я же сказал, что он был многогранной фигурой, – отвечает Горелов. – Известно, например, что Сталин питал необъяснимую слабость к немецким военнопленным. Хорошо помню, как на полевых работах под Свердловском в сорок третьем году немцы подкармливали наших голодных студентов. Позднее я узнал, что по нормативам НКВД пленные получали в два раза больше хлеба и в три раза больше остальных продуктов, чем советские граждане.
Иногда к Горелову и Титову присоединялся сантехник Виктор, доморощенный философ и футбольный болельщик. Правда, он больше слушал, чем говорил, но иногда вставлял многозначительные фразы, вроде "жизнь – это естество" или "жизнь – это бушующий океан". Однажды его прорвало.
– Я в своей жене разочарован, – сказал он вдруг, ни к кому не обращаясь.
– Что так? – спросил Горелов, чтобы поддержать разговор.
– Она от меня ушла.
– К другому?
– К матери. Говорит, вернусь, когда пить бросишь. А как бросить-то?
– Да, дела… – протянул Горелов.
– И вообще я теперь в людях разочарован, – продолжал Виктор.
– В каких?
– В "Спартаке", например: он в двух последних матчах очки потерял.
– А еще в ком?
– В генерале Лебеде. Зачем он Хасавюртовские соглашения подписал? – Виктор неожиданно оживляется. – Видали вон того человека?
В их сторону движется мужчина со связкой досок на плече.
– Нет, а кто это? – интересуется Горелов.
– Боря-плотник. Мы его зовем Боря-арестант. Чудной парень! Золотые руки, я его видел в работе. Одним топором может дом срубить. Но пьющий. Как деньги появятся, все до нитки спускает. Потом берет взаймы и не отдает. Сразу – срок. В тюрьме он, само собой, на самом хорошем счету. Всем начальникам квартиры ремонтирует, дачи строит. Только успеет оклематься, а ему уже выходить – срок-то маленький. На воле он обратно за свое, потом снова тюрьма. Раза три, считай, уже отсидел. Сейчас вон какой гладкий – значит, недавно вышел. Ну, пока, бывайте!
* * *
Еще одним соседом Горелова по дому, с которым он иногда беседовал в сквере, был известный кинорежиссер Аскольд Неверов, славившийся широким кругом интересов. Как съязвил какой-то недоброжелатель:
От английского газона До полотен Глазунова.
Сам же Неверов считал себя тонкой, художественной натурой и любил порассуждать о высоком.
Однажды он завел разговор о счастье.
– Удивительная вещь счастье, – начал Неверов. – Каждый испытывает его по-своему. Не могу забыть, как во время всесоюзного пионерского слета в Георгиевском зале Кремля я упал в обморок, когда трехтысячный хор пионеров вдруг запел: "Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры – дети рабочих!" Я потерял сознание от счастья.
Горелову трудно было представить себя на месте этого пионера.
Его любимым занятием в детстве было чтение книжки про одинокого мальчика, которого звали маленький лорд Фаунтлерой. Коллективные мероприятия, напротив, отпугивали Горелова. Многие дети мечтали тогда о поездке в знаменитый пионерлагерь "Артек", но Горелова настораживали рассказы о царившей там атмосфере всеобщего ликования, сборах под звуки горна и обязательных массовых забегах с призами. Горелов не хотел бежать вместе со всеми. Он был благодарен родителям, снимавшим на лето небольшую комнату с верандой в подмосковном селе Коломенское, где можно было шлепать босиком по лужам и играть в бабки с деревенскими мальчишками.
Когда Горелов пошел в первый класс, в школе господствовала педология – придуманная психологами наука о роли биологических и социальных факторов в формировании детского сознания.
Обработка сознания проходила на всех занятиях, даже во время уроков пения, которые вела пышнотелая дама по имени Мелитриса Абрамовна. Под ее громкий аккомпанемент на рояле дети разучивали "Интернационал". Горелов отчетливо помнил низкий грудной голос Мелитрисы, когда она, хлопая по клавишам, торжествующе выводила последнюю строчку гимна "С интернатсиона-а-а-а-лом воспрянет род людской!"
Музыкальные упражнения продолжались и во время большой перемены в школьном дворе, где пионеры, на радость педологам, хором распевали:
Чемберлен – старый хрен,
Нам грозит, паразит!
А малыши, раскачиваясь на качелях, подхватывали:
Вверх-вниз, вниз-вверх,
Заткнись, Гувер!
Словно вторя воспоминаниям Горелова, из проезжавшего мимо автомобиля полилась знакомая мелодия арт-группы "Любэ":
Не валяй дурака, Америка!
"Обработка сознания продолжается", – вздохнул Горелов.
Академик
Соседом Горелова по лестничной площадке был высокий, худощавый человек с густой седой шевелюрой, в толстых роговых очках.
– Это известный академик, биолог, – объяснили Горелову на вахте. – Он директор крупного подмосковного научного центра, а в Москву приезжает читать лекции.
Однажды они долго дожидались вместе лифта и разговорились. Академик оказался словоохотлив.
– Не люблю условностей, – сказал он. – Вот мы с вами постоянно встречаемся в лифте и здороваемся, но не знаем, как друг друга зовут. Между тем, я наслышан о вашем батюшке и чту его память как выдающегося лингвиста. Будем знакомы. Геннадий Иванович…
Фамилию академик произнес скороговоркой и невнятно, будто чихнул, а переспросить было неудобно.
– Андрей Платонович… – промямлил Горелов. Он не привык представляться и не знал, что еще нужно добавить, но в это время подошел лифт, и разговор прервался, а выйдя на улицу, академик быстрым шагом направился к поджидавшей его машине.
– Жду вас в гости сегодня вечером, часикам к шести! – успел он крикнуть, обернувшись.
К этому приглашению Горелов отнесся сдержанно. "Ишь какой быстрый, – подумал он. – Небось, сболтнул сгоряча и тут же выбросит из головы". Все же он справился, на всякий случай, как зовут академика.
– Геннадий Иванович Шных, – отчеканила консьержка.
"Странная фамилия, – с сомнением подумал Горелов. – И ведет себя как-то несолидно". Но академик оказался точен. Ровно в половине шестого у Горелова зазвонил телефон.
– Не забыли про наш уговор, Андрей Платонович? – раздался знакомый голос. – Приходите скорее, у меня есть отличный коньяк. Жду!
Шных произнес эти слова так просто и естественно, словно они были давным-давно знакомы.
– Спасибо, сейчас приду, – в тон ему ответил Горелов.
Надев пиджак и прихватив с собой в качестве подношения изящно изданную книжечку "Элементы стиля", Горелов направился в гости к Шныху.