Когда за ним захлопнулась дверь, Тата устало набрала их старинную подругу Вассу, знающую толк в тонких натурах, и вместо привета отчетливо произнесла:
- У нас опять черт-те что. Заедешь, когда сможешь, посмотреть на него?
Старость, старость.
Он шел по улице к метро и думал о старости.
Что она меняет?
Заставляет спуститься на ступеньку ниже?
Что-то застревает в зубах, что раньше глоталось без жевания?
Засоряются глаза, и каждый день угол стола норовит засадить куда побольнее?
Небыстро встаешь, идешь, оглядываешься?
Не бежишь за интересом?
Воспоминания об округлостях живота и ягодиц Алампур безошибочно привели его под вчерашнее окно, в котором уже не было видно хихикающих малайзийских девчонок. Он встал как вкопанный. Он вспоминал ее вчерашние рассказы о врожденной красоте яваек (прямые аккуратные носики - как дощечки для гаданий, и миндалевидный разрез глаз), о злых духах Индийского океана в ярких платках, пожирающих синюшные трупы мореплавателей, и об особенном вкусе самого лучшего в мире риса басмати, бушующего во время цветения, как океанические тяжелые волны, от самого крошечного и скромного ветерка. Когда он уже почти не чувствовал под собой опять закоченевших ног, она появилась перед ним, такая же спокойная и светлая, как и вчера, и он побрел за ней во вчерашнюю комнату в общежитии, из которой, словно по мановению волшебной палочки, вмиг разлетелись, радостно чирикая, все ее подружки, с виду абсолютно не отличимые от нее самой.
- Ты бываешь грустной? - спросил он ее.
Она не поняла вопроса.
- Тебе бывает страшно? - спросил он ее.
Она не знала, что ответить.
- Я нравлюсь тебе?
- Absolutеly, - ответила она.
"Нету в ней суеты, - подумал он на пути домой, - нашей сытой и наглой агонии, свойственной перекормышам. Агонии, приводящей не к смерти, а только к бесконечному хороводу масок. Может, я пришел сюда, чтобы остановить этот хоровод и наконец увидеть лица не смазанными, а во всей их отчетливой стройности и определенности того, чего я так раньше боялся?"
- Он не болен, это характер, - констатировала вечером Васса стальным голосом. - Надо только, чтобы он нормально спал и регулярно ел.
- Васса, ты не права, - не соглашалась Тата. - У него обострение. Выпиши ему что-нибудь.
"У вас красивые стихи, - писала Леночка Иосифу. - Про зиму, про метель, про причудливый характер мороза, про пробелы между днями". "Так в чем же дело, - отвечал ей Иосиф. - Давайте увидимся, поговорим о метелях, вашей душе и моих годах".
Они увиделись. Они увиделись еще и еще.
Тата проводила совещания, летучки, консилиумы. Друзья, дети и внуки раскололись на два лагеря, его и ее. Мир распался, но Иосиф, кажется, не замечал этого, сочиняя, может быть, лучшие свои стихи и посвящая их одновременно двум женщинам, одна из которых привела за руку другую.
Через полгода, когда Иосиф и Елена соединились и стали жить вместе, сначала в одном из Домов творчества под Москвой, а потом в оставленной Татой квартире - этот, как все выражались, "водевиль" тешил уже многие головы и щекотал языки. Ефим Соровский, несмотря на свою безутешность, быстро утешился, без ума влюбившись в какую-то Соню - совсем еще девочку, соблазнившуюся-таки не столько немолодым уже переводчиком, сколько пышной питерской богемой, без конца пировавшей в его квартире. В результате завидовали им обоим.
Толковали о развращенности нравов и о бесе в ребре, иные даже приезжали на улицу, где учились китуты и алампур, в надежде поймать свою золотую рыбку.
- Ничего нового под Солнцем, ничего нового под Луной, одно отцветает, а другое расцветает, - такие слова сказала Алампур Иосифу, когда они виделись в последний раз.
Через год Леночка родила Иосифу сына. Годом позже - еще одного. Через девять месяцев после первой встречи с Иосифом Алампур родила в Малайзии симпатичного малыша. Этот малыш через двадцать восемь лет поднял в столице восстание против китайцев, не дававших никакому ростку свободно пробиваться наружу диктата, за что был после самых жестоких китайских пыток расстрелян, уже бесчувственный, во дворе центральной тюрьмы. Его мать - Алампур, родившая необычного мальчика от русского поэта, ослепла от горя. По удивительному стечению обстоятельств хозяин, в доме которого она убирала, владелец кофейной лавки, торгующий для туристов редкими и дорогими сортами, не вышвырнул ее на улицу, а оставил при доме, найдя ее тонким и чувствительным пальцам другое занятие - перебирать кофейные зерна и изредка ласкать его, когда раздобревшая супруга уходила на рынок за свежей рыбой к обеду.
Иосиф происходил из рода киевских евреев, сильно в разные годы пострадавших от больших репрессий. Его родной брат был также человеком искусства и, несмотря на непростую судьбу, написал несколько хороших рассказов и набросков к романам. Но судьба распорядилась Феликсом - так звали его брата - иначе: он погиб на фронте во время Второй мировой войны, и его рукописи подобрал некий молодой офицер, впоследствии ставший знаменитым писателем. Иосиф ничего не знал об этом, хотя слава ставшего маститым плагиатора всегда претила ему.
Елена была родом из мещан. Предки ее упоминались уже в Жалованной грамоте городам Екатерины II от 1785 года. В нескольких поколениях ее предки содержали скобяные лавки в Орле, а потом и в Москве, где прадед ее женился, наконец, на купеческой дочери, о чем всегда и мечтал весь их род. Он вышел через это в люди, однако сын его, Леночкин дед, сделался игроком и отчаянно проиграл скопленное предками состояние, которое, впрочем, все равно было бы утеряно после 1917 года.
Крепко полюбив Иосифа, Леночка продолжила семейную традицию: в домах всех ее предков умелых искусников высоко почитали и считали за честь приближаться к ним.
Алампур принадлежала к древней касте малайзийских священников. В России она оказалась потому, что в раннем детстве злые духи отняли у нее родителей и препоручили ее японским приемным родителям - бездетной чете, имевшей в Малайзии небольшой, но стабильно доходный бизнес.
Поскольку Алампур была все же не родной им, то приемные родители решили дать ей не слишком дорогое образование, ведь без образования у нее, как они считали, не было бы никакой судьбы. Друзья ее приемных родителей посоветовали отправить Алампур учиться на врача в Москву, но до конца она выучиться не смогла, и это их благое начинание осталось без должного завершения.
Линия ее рода на ней и завершилась. Никто из ее родичей не оставил потомства. На белый свет из животиков ее сестер не стали вылезать люди, выкидыши преследовали в дальнейшем и ее, и их. Никто из ее рода не искупался в богатстве, пришедшем на эти острова после, казалось бы, нелепой и мальчишеской выходки ее сына.
ГРИГОРИЙ И АГАТА
Он бежал мимо ее подъезда с нелепой красной дверью - сначала маленьким, а потом подросшим, к остановке - доехать до школы, до кино, до метро со светящейся алым буквой М, которое везло в центр города. Совсем уже выросший, худой, длинноногий, он бежал все тем же маршрутом и непременно мимо ее подъезда - так пролегал путь.
В школу она выходила позже, ее подвозили на машине, и утром они никогда не сталкивались. Встречались иногда во второй половине дня: она выходила в ярком платье или ярком шарфе с помпонами - зачем-то, куда-то, а он проходил мимо как будто случайно и всегда, даже когда она уже вышла замуж за себе подобного, себе равного, он всегда останавливался у подъезда с надеждой поговорить, что-то успеть сказать за краткий миг, который обычно длится случайная встреча.
Вот и сейчас она вышла с ядовито-розовой коляской, где лежала ее новорожденная девочка, и он осторожным шепотом успел произнести:
- Какая прекрасная… Как назвали?
- Маша…
- Маша…
И опять сейчас, и снова сейчас он бежит к облезлой остановке, и она снова выходит за руку с уже окрепшей Машей, и он спешит что-то сказать, доставая из кармана милый подарок, перевязанный алой лентой, по несуществующему поводу, так это было уже много раз в примерно такой же день:
- Это тебе. Маленький подарок. У тебя же вчера был день ангела…
- Вчера? Как это день ангела? Опять дорогущий? - с деланым раздражением, изумлением, но точно без радости говорила она, - откуда ты их берешь? Я не приму. Что я скажу мужу?
- Что подарила подруга. Возьми… Пожалуйста, возьми…
Он, тогда еще маленький, а потом подросший, а потом уже выросший, все готовил для нее какое-то волшебное слово, даже не с целью завоевать ее - это было бы бессмысленным замыслом для него, сына туалетной уборщицы. Он был сущая дрянь, красная тряпка для ее самодовольных родителей и напыщенных подруг. Но их же столкнула красная дверь, неизменно красная. Это был все-таки аргумент. Эти слова теснили грудь ему - маленькому, подросшему, большому. Ставшему черным, коричневым, красным, пускай не по цвету одежды, но по убеждениям.
Около ее парадной, по дороге к автобусной остановке, в этой главнейшей для него системе координат, он всегда зависал, чувствуя болезненный внутренний сбой, и она выходила на этот сбой - когда-то с подругами в кино, а теперь с растущей как на дрожжах Машечкой, отмеряющей и его дни, наполненные вечерней учебой, беготней по приработкам, маминым поручениям - купить дешевой еды, выбросить всегда такой огорчительный для нее мусор. "Ну что они накручивают столько бумаги? - сетовала она. - Не жалеют леса, сил наших не жалеют, ничего не жалеют".
- Я старая, я никому не нужна, - часто говорила его мать, всхлипывая, - старушка я.
- Ну что ты, мама, - успокаивал он ее. - Погоди, будешь еще внуков нянчить.
- Да какие внуки, Гриш, твоя зазноба уже родила, а на других ты и не смотришь. Когда Агате своей деньги понесешь?
Гриша, при всей своей простоте, сложно относился к Агате. Вот вчера она тоже все говорила, когда он пришел отдать ее оплаченные счета за квартиру:
- Старость, Гришенька, никому не нужна, ни тому, кто стар, ни тому, кто рядом.
- Это вы-то старая, Агата Викторовна? Да я такой настоящей красавицы, как вы, и не видал никогда. У меня ни на одной работе такой нет.
- Просила же - без отчества, - одернула его Агата. - Не барыня я тебе, да и ты мне не прислуга.
Агата и вправду красовалась, носила дорогие украшения, шелка, мех. Дом ее всем напоминал домик Мальвины: розовые диваны, шторы, мягкие розовые ковры, накидки с павлинами, розовые чашечки с золотой каймой.
- Не прижила вот деток, - уже в сотый раз за последний месяц сетовала Агата. - Некому будет пресловутый стакан воды подать.
В этот раз Григорий вспоминал, как Маша в их последнюю встречу на улице не давала им сказать друг другу ни слова. Она перебивала его, дергала мать за руку, тараторила не закрывая рта. Ее маленькое личико было злым, оно кривлялось, передразнивало их, взрослых, все время что-то требовало:
- Мама, а ты прогони его, это чужой дядя. Уходи, слышишь! Пошел, пошел!
- Почему она так ведет себя, - спросил Григорий. - Я ей очень не нравлюсь?
- Да нет, она просто предъявляет свои права на меня, - вздохнула Леночка. - Показывает, что я принадлежу ей.
- Ну пошли же, пошли, - истошно вопила Маша. - Пошли, а то я папе скажу!
Он хотел треснуть ее тогда с размаху, и этот воображаемый момент, как он разбивает вдребезги, в кровь, эту злую девочку, все время возвращался к нему. Он вернулся к нему и теперь, когда Агата говорила о старости и о неслучившихся детях.
- Это, может, и хорошо, Агата, что нет детей. Они, знаете, бывают очень злые. Я сам принесу вам стакан воды.
Агата жила тем, что давала деньги под проценты, и вокруг нее было много разных молодых людей. Были, конечно, и знакомые знакомых, то есть люди с рекомендациями, от которых можно было не ждать опасностей невозврата. Но таким клиентам заламывать особо высокие проценты было не с руки. Именно поэтому она и соблазнилась, так сказать, на молодую поросль, которым она давала небольшие суммы, но втридорога. И они, эти молодые люди, эта, как она выражалась, поросль, всегда брали не задумываясь, потому что у них обычно была острая нужда, вызванная необузданностью их чувств и желаний.
- А умеет ли молодость рассуждать? - любила восклицать Агата, складывая губки сердечком, напомаженным алым. - Да нет же! - сама себе отвечала она, хотенье рубль не сбережет, вот помянешь потом мое слово!
Но он, Гришка, конечно, ничего такого не поминал. Именно по такой причине он попал к ней однажды: ему нужны были деньги на очередной подарок Елене в связи с ее блистательным окончанием исторического факультета, а до получки оставалось еще больше недели.
Он пришел подготовленный, с ксерокопией паспорта, написал под диктовку расписку, ни капли не вникая в ее содержание, и в тот первый раз схватил деньги, даже не взглянув в лицо Агате. А лицо это, как всегда, было при ней: кудряшки из парикмахерской, накрашенные губы, подрумяненные щеки, обильно подведенные глаза.
- Зачем вам деньги? - дежурно спросила она. - Дела сердечные?
Он пожал плечами.
- Я старый человек, - сказала она с неуместным кокетством, - и мне нечего терять. Понимаете, о чем я говорю?
Он тогда не понял, но кивнул. "Светлый мальчик, - подумала она, проводив его. - Можно будет ему давать суммы и побольше".
Агата красиво прожила свою жизнь. Когда-то белокурой бестией приехала покорять столицу из черноморского городка и сразу поступила в лучший вуз, имея на вооружении не только карие с отливом в рубиновый глаза, но и школьную золотую медаль. С привычным уже отличием она отучилась все положенные годы, твердо зная, что главное впереди и такого у ее проворных и тоже нередко белокурых сокурсниц не будет: респектабельный жених, а впоследствии и муж. Он таким и оказался - головокружительный полковник, быстро с ее помощью дослужившийся до генерала.
Агата для молодого генерала, своего мужа, сделала главное - добилась назначения за рубеж, в Венгрию. Конечно, наступила совсем уж красивая жизнь, но она спуску себе не давала: пристроилась при штабе преподавать русский язык и с первых же денег отложила. Она всегда копила: сначала из заработанных крох, а затем, когда стало можно, уже не из крох - перепродавала втридорога то, что привозила из-за границы. Она копила, как она считала, на старость или на черный день.
Жизнь пронеслась, как транссибирский экспресс, - быстро, дорого и увлекательно, в праздниках и милых путешествиях, примерках обнов и неизменном восторженном сиянии ставших с годами почти рубиновыми глаз, особенно пригодившихся для продвижения административной карьеры мужа. Благодаря ее усердию он завел множество полезных знакомств, был на короткой ноге с Федором Прокловым - главой торгпредства, отчего ввозимый Агатой ассортимент сильно расширился и уполовинился в себестоимости. Ясное дело, Проклов был в доле, и когда мужа с треском отставили и они вернулись, она продолжала с ним приторговывать, что давало солидную добавку к и без того не скудной генеральской пенсии. Он расклеился, пристрастился к рому, а потом и к коньяку с текилой и умер совсем не старым, вмиг сделавшись пунцовым от хлынувшего в мозг проспиртованного кровяного потока. Она осталась вдовушкой при капитале, приобрела себе премило скроенную должность - преподавателя русского языка в столичном университете - Федор помог, спасибо ему, и продолжила привычную жизнь даже с выездами "в свет", оставаясь интересной женщиной и наружно, и своими суждениями.
- А вы хотите, молодой человек, - сказала она как-то раз Григорию, - чтобы старость была кому-то нужна?
Одиночество и незащищенность были ее любимой темой перед желторотыми чистыми птенчиками.
- Посмотрите на нас. Кому нужен наш опыт, мудрость в этом городе, где даже вода в реках - и та уже давно родит двухголовых головастиков, не помнящих родства?
Григорий говорил, как важен каждый опыт, каждая жизненная история, рассказывал, как ездил в деревню под Архангельском хоронить свою столетнюю бабку, где собралось могучее поминальное застолье, и до утра подвыпившие гости вспоминали большой голод и войну, как бежала усопшая к поездам с заключенными по морозу, чтобы отдать им припрятанные на крайний случай шерстяные лоскуты на портянки или полстакана синьки от цинги.
- Ну, мил человек, - парировала Агата, раскрасневшись, - жизнь моя прошла все ж вдалеке от Соловков и все поближе к Будапешту. Тоже не сахар, но все ж.
- Вы очень умный и интересный человек, - каждый раз с искренним восхищением говорил Григорий, - и для меня разговаривать с вами - большая честь.
- Так сколько вам сегодня необходимо для счастья? - с мимолетной улыбкой спрашивала Агата, доставая гроссбух с расписками и колонками цифр. - Десяточку?
Он стал иногда заходить к ней просто так. Она казалась ему необычной, совсем другой, чем-то близкой Елене. Агата иногда скупо угощала его просроченной ветчиной или разбавленным донельзя кофе, суфле в красной фольге или затхлым овсяным печеньем. Он ей тоже был чем-то мил, этот молодой человек, внимательно слушающий ее велеречивые рассуждения о старости.
- Ходи к старухе, ходи, - говорила ему мать после нескольких стаканов портвейна, - купи ей кефира или еще чего, поухаживай, может, потом отпишет тебе квартирку, так заживешь.
- Да что ты, мама, - смущался Григорий, - я ведь к ней не из-за квартиры хожу, а из жалости и по делам.
Она обычно присвистывала, цепляя красными, распухшими от вечной хлорированной воды пальцами селедушку с тарелки, да цокала языком: добрый ты у меня парень, да дурачок, но это ниче, Господь недалеких любит.
Он работал ночным сторожем в стоматологическом кабинете, день через три, иногда разгружал в ночную фуры в соседнем роскошном супермаркете, кидал мороженые бордово-белые туши в оцинкованные люки. В магазине ему изредка перепадали разбитые упаковки с дорогой и изысканной едой: тунец в лимонном масле, оливки, фаршированные анчоусами. Днем подрабатывал курьером, напяливал красную куртку с белой надписью конторы, а вечерами из последних сил, ничего не соображая, аккуратным почерком записывал лекции по логистике перевозок. "Хорошая будет профессия, - мечтал он. - Уеду куда-нибудь, где всегда жарко, руководить перевозками грузов. Вернусь человеком, с деньгами в кармане".
Он иногда приносил деликатесы Агате, и она с вдохновением рассказывала ему о настоящей еде, приемах, презентациях, афте-пати, нередко добавляя:
- Эх, молодой человек, молодой человек! А вы знаете, что у меня сейчас мог бы быть такой сын, как вы?
Это была фраза, усердно сконструированная ею за последние годы для отмыкания юных душ, и только с этой целью. Она никогда не хотела детей, что совсем уже опустошило жизнь ее поначалу доблестного мужа.
- Да ты спятила, мать моя, - говорила ей Джоконда, редкая подруга, с которой они распивали чаи и ходили по праздникам в церковь проветривать шубы. - Он шмонается к тебе из-за квартиры, а то еще, гляди, и пришьет тебя. Он знает, где у тебя деньги? Много занял?
- Да он безвредный, - уверяла Агата. - Видела бы ты его! Трогательный, чистый мальчик, худой, измученный. Может, и не бросит меня, если поскользнусь, сломаюсь, разобьет паралич. Да и поможет выколачивать долги, если понадобится. Важно все-таки, чтобы видели, что я не совсем одна. Многим говорю, что он племянник мой…
- Ты старая стала, - как-то рявкнула Джоконда, - зубы съела, не видишь больше людей.
Агата видела и не видела. Ей захотелось вдруг вот такого милого мальчика - сына, племянника, доверенного и преданного.